Фет А. А. - Толстому Л. Н., 16 мая 1863 г.

16 мая [1863 г.], Степановка

«Абракадабра»1, дорогой Лев Николаевич! Вопрос: почему вы мне несказанно дороги? Ответ: потому что мне все дорого в жизни. Экая славная — с комарами, кукушками, грибами, цветами! Прелесть! — Нет, этого мало. Вы мне дороги за абракадабру. Другие пузятся и думают, что наука есть абракадабра, а вы понимаете, что она просто наблюдение над жизнью. Другие зато думают, что жизнь это так себе. Предписал или убил — и все, а нето — все переломал и сделал, как хочу, а вы понимаете, что тут-то и сидит моя милая абракадабра, чудище без головы и без хвоста. За какую нитку ни потяни, все голова, а она же и все ноги или хвост. Я присягаю, что не хожу вверх ногами, Линкольн тоже и бранит меня антиподом, т. е. человеком вверх ногами.

Утешьтесь, голубчик. Это очень просто, т. е. ясно, что абракадабра, но этого рассудителям никогда не понять. — Вчера я искал вам русского места и положительно решил для себя, к чорту деликатности! (Мне хочется говорить, а вы слушайте или нет, ваше дело.) Пушкин, Тютчев, Толстой Л. Н. — и больше никого из русских туда не пускаю. Не по писательству, а по ясной и крепкой голове. Ясные головы чеканят мысли кувалдой, а не ковыряют и вылизывают их, как лизун. — Ври, но ври так, чтобы я видел, что ты умеешь думать. Читаю — взял у Борисова2 всю «Ясную Поляну»3. — Прелесть! Насчет прогресса4 вполне согласен. Скорей можно допустить генерализацию — обобщение всех других исключений. Поэты, астрологи, генералы более или менее все люди. В каждом, хотя частью, живет эта струя. А какой общеисторический прогресс — для двух человек 19 века? Ни римляне, ни греки о нем не помышляли. Упадок, разврат и бессилие и т. п. нельзя назвать прогрессом. Когда Суворов вырезал Прагу и потом плакал над ней, тогда это для России был прогресс, а если теперь Прага вырежет меня, то это для меня будет гадость, а не русский прогресс. Я в 42 года жизни знаю только одну историю — историю ястреба и перепелки. Ястреб ест перепелку не из безнравственности, а потому что обедает — будет ли ястреб Брут или Цезарь — все равно. Людей же я знаю только двух: мужика и солдата. «Все мое», — сказало злато. «Все мое», — сказал булат. И они только потому первые люди, и настолько первые, насколько они не человеки. Как только полезут в человеки, то становятся последними. Но есть подробности, с кот[орыми] я не согласен. — Вы признаете честные привычки, не признавая честных убеждений. По-моему, это две совершенно разных вещи. Можно иметь честные и нечестные, опрятные и неопрятные привычки, независимо от убеждений, и наоборот. Можно понимать, что не следует рыгать в обществе, а, между тем, иметь такую привычку. Но можно, никогда не рыгая, — не находить этого дурным. — Ни с вами, ни с Руссо я не согласен, что все люди родятся добрыми. — Если это с божественной точки, с которой нет зла, с которой и поляк и нигилист добро, — не спорю, но просто по-человечески, — в отношении земного добра и зла помню Горация:

Родятся добрые от добрых храбрецов,
В коровах и конях отцовский пыл хранится,
И от воинственных и доблестных отцов
Нельзя же голубю пугливому родиться.

Это уже физиология, и спорить трудно. Я завожу рысистых, а пусть говорит кто хочет, что россиянка лучше.

Учу мальчиков — и еще знаем очень мало. Плохо читаем и едва начинаем разбирать цифры. Экая прелесть ваше Кому у кого учиться5. Да, кувыркайтесь на гимнастике вверх ногами, пашите, пойте и проч., но от поэта не уйдете. Когда вы говорите о чувстве меры, я думаю про себя: «А ведь у меня есть чувство меры. Почему же я знаю, что это идет в стихотворение, а это то̀ — да не туда. А здесь — загвоздка и конец — и ни-ни?». — Пожалуйста, про цыган в пегом мерине6 — чебурахайте сплеча, а если верите мне хоть сколько-нибудь, прочтите мне готовое, и лишнее выбросим7. Дорого — то сказать, что все способны видеть и никто не видал. Найдите, почему цыган, как говорил покойный Николай Николаевич8, думает только, как бы ободрать нашего брата, цыганка тоже, и почему она в то же время — вся пыл и вдохновение. Это художественно понять — гениальная штука.

В Новоселках мы ждали вас до 12-го. Как досадно, что вы не подъехали. У нас третьего дня градом окна повыбило, — но дурным хлебам мало повредило. Я до сих пор плохо устроился и все более в бабьей шубенке хожу. Вот новое стихотворение. Как вам?

Месяц зеркальный плывет по лазурной пустыне,


Быстрые тени бегут укрываться в ложбине.

В этой ночи, как в желаниях, все беспредельно.
Крылья растут у каких-то воздушных стремлений,

Свет унося, покидая неверные тени.

Можно ли, друг мой, вздыхать о тяжелой кручине?
Как не забыть, хоть на время, язвительных терний?
Травы степные сверкают росою вечерней,
9.

Может быть, уже писал вам сей стих? Решительно не помню. Будьте здоровы. Это главное. Милой хозяйке дома и добрейшей тетиньке мой усерд[ный] поклон.

Ваш А. Фет

Сию минуту еду в Москву и, может быть, на возврат[ном] заеду к вам.

Примечания

1

2 Борисов Иван Петрович (1832—1871), приятель Фета и Тургенева, хороший знакомый Толстого.

3 «Ясная Поляна» — педагогический журнал, издававшийся Толстым.

4 Фет имеет в виду статью Толстого «Прогресс и определение образования», напечатанную в двенадцатой книжке «Ясной Поляны».

5 «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят» — статья Толстого в сентябрьской книжке «Ясной Поляны».

6 «Пегий мерин» — произведение, получившее впоследствии заглавие «Холстомер, история лошади».

7 Нет никаких данных о том, чтобы Толстой обсуждал свои произведения вместе с Фетом (см. также примечание 2-е к письму № 12).

8 Старший брат Толстого (ум. в 1860 г.).

9 Впервые Фет послал Толстому эти стихи в той же редакции при письме от 11 апреля. В окончательной же редакции они названы «Мелодия» и в них внесены следующие изменения: четвертая строка первой строфы читается:

Первая строка третьей строфы читается:

(См. Полное собрание стихотворений А. А. Фета, СПБ., 1910, т. I, стр. 377).

Раздел сайта: