Н. Н. Страхов — Л. Н. Толстому
8 декабря 1885 г. Санкт-Петербург.
Письмо Ваше, бесценный Лев Николаевич, так меня обрадовало, заняло и утешило, что и сказать не могу. Вы коснулись самого важного, того вопроса, который стоит передо мною почти постоянно. Как следует относиться к временному, частному, личному, одним словом, к земному? Вся мудрость состоит в том, чтобы всему давать свое место и за всякой вещью признавать ее точное значение. Мне кажется, я вполне понимаю Вас, понимаю, с чем Вы не согласны в моем образе мыслей. Но прямо защищать себя я еще не в силах; я все еще ищу и работаю. Одно я знаю наверное — должна быть у человека область выше всего временного и земного, область, в которую он мог бы подыматься, спасаться от всяких зол и всего, что называется жизнью. Иначе он — вечный мученик.
Ужасно меня поразила смерть Н. Я. Данилевского1. Я был тогда слегка болен, и с удивительной ясностью почувствовал ничтожество жизни. Если не половина, то треть этой жизни для меня исчезла. Мои привычки, книги, мои планы и надежды — мне опротивели, как чистая глупость; на несколько дней я получил способность плакать и ничем не волноваться. Сошло на меня спокойствие, которое стало наконец открывать мне новый, лучший взгляд на вещи. И пожелал я, чтобы оно навсегда у меня осталось, и с горем чувствую, что уходит оно, по мере возвращения здоровья и беспамятства, в котором мы всегда живем. Могила подходила ко мне близко, была у самых ног; а теперь я опять вижу ее далеко в тумане. Нет, напрасно люди жалуются на горести, когда так легко забывают уроки этих горестей и возвращаются к своим пакостям. Дай Бог мне еще пожить и потерпеть; может быть не останусь я до конца таким гадким, как теперь.
В этот месяц принял я важное решение — подал в отставку из Публичной библиотеки2. Мне хотелось 1) отказаться от рассчетов (каких бы то ни было) на служебную карьеру; 2) уменьшить свои доходы, 3) получить больше свободного времени. Может быть, последняя причина была всего сильнее; мне и на краю могилы все казалось, что моя обязанность — писать, и очень уж мешала служба этому желанию. Но я мирился и с тою мыслью, что ничего больше не напишу. Все-таки лучше меньше делать, как советовал какой-то стоик; душа свободнее. От Славянского комитета и от его журнала3 я также отказался, и уже теперь, хотя отставка из Библиотеки еще не вышла, чувствую себя гораздо легче. Труден мне был этот шаг, изменить свое положение; теперь поплетусь до конца, со всем мирясь и ничего не ища.
Очень мне радостно было, что Вы заметили в моей статье частицу моей души; я буду все больше и больше вкладывать в свои писания свои заветные мысли, и только это привлекает меня к писанию и оправдывает меня в моих глазах; может быть и Вы, как теперь, одобрите меня.
От Двух стариков я в полном восхищении, да и все смыслящие дело, как, напр[имер], Кутузов4, Стахеев. У моего сожителя (Стахеева) целый день навертывались слезы, когда он заговаривал об Вашем рассказе. Вот как Вы должны писать. Хотя Победоносцев и Аксаков приходили в умиление и от прежних Ваших рассказов, и вообще многие могут не разобрать разницы, но Вы сами, конечно, ясно знаете разницу и не имеете права писать слабо и недоконченно, когда можете производить вековечные и вполне законченные вещи. Даже и в Двух стариках заметно Ваше враждебное отношение к Ефиму. Если бы Вы взяли тон еще более спокойный, Вы бы рассказали его благоговение (сродни страху), с которым он глядел на Иерусалим и на всю святыню. Тогда еще сильнее было бы то чувство, с которым он увидел впереди лысину Елисея, и яснее был бы его поворот к пониманию, что в своем сердце каждый может найти святыню выше Ерусалима и гроба Господня.
Но какое мастерство! Изба с голодною семьею, Елисей в своем пчельнике и разговоры, и путешествие — все это навсегда остается в памяти и заставляет задумываться и дает силу и жизнь широкому и мирному смыслу рассказа. Нравоучения тут не нужно, когда все сказано рассказом. Кто заинтересовался Елисеем и Ефимом, тот уж не может не понять, в чем дело.
Вам, что ниже этой Вашей собственной критики Вы не имеете права писать.
При этом письме посылаю Вам 40 рублей для кн. Голицыной5 за Кингслея и Эмерсона, напечатанных в Гражданине. Не без труда я получил эти деньги; но беспорядочный кн. Мещерский не дал мне отчета, все ли это деньги, или он еще причитает что-нибудь за названные статьи. Думаю, что больше не получу, хотя и попрошу еще раз счета. По-моему, цена все-таки сносная за 21 страницу очень крупного шрифта — и небольшого формата.
Пока простите, бесценный Лев Николаевич. Очень мне хочется в Москву на праздники, но я все еще чувствую нездоровье и сознаюсь, — пугают меня бесконечные речи Афанасия Афанасьевича6, с которым повидаться было бы однако же мне истинным наслаждением. Но — подождем и увидим, как дела пойдут дальше.
Ваш всею душою
Н. Страхов
8 дек. 1885 г. Спб.
Перечитавши письмо, вижу, что много недосказано и много очень хороших тем для разговоров. Простите и верьте, что не вполне я написал, как люблю Вас.
1 Страхов опубликовал некролог Н. Я. Данилевского в «Журнале Министерства народного просвещения» (1885, Ч. 242, декабрь, отд. IV6), С. 206—209.
2 Отставка состоялась в конце 1885 г. Страхов получил чин действительного статского советника (соответствует званию генерал-майора воинской службы) за 12-летнюю службу в Библиотеке и пенсию в 385 руб. серебром в год.
3 Страхов был членом Славянского Благотворительного комитета и редактировал журнал «Славянские известия».
4 Граф Арсений Аркадьевич Голенищев-Кутузов (1848—1913) — поэт.
5
6 А. А. Фет.