Н. Н. Страхов — Л. Н. Толстому
5 ноября 1887 г. Санкт-Петербург.
Не забудьте меня, бесценный Лев Николаевич! Я часто вспоминаю о Вашей печатающейся книге1 и думаю, что если ее задержат, то мне не скоро придется ее читать. Если Вам можно как-нибудь этому помочь, то очень прошу Вас об этом. Как бы мне важно было перечесть теперь то, что́ я читал в Ясной! Занят я Вами беспрестанно. Гражданин, ежедневная газета Мещерского, открыла поход на Вас; выступил там Кристи2, — и так бестолково, что я пришел в недоумение. Он все ссылается на книгу Остроумова3; чтобы прояснить себе дело, купил я эту книгу и до половины прочитал. И умно, и с чувством, и со старанием, но вместе — бесконечно-отвратительно и в нравственном, и в умственном отношении. Нет, — церковный фанатизм есть проказа, искажающая все в душе человека! Но в этом отношении дело любопытное, и я хорошенько вникну в книгу.
Статья против Тимирязева почти кончена и первая, большая часть уже сдана в редакцию. Сам я доволен тем, что распутал дело до конца, так что всякому, желающему понять, оно будет вполне ясно. Вот больше года я все работаю для памяти Н. Я. Данилевского; она мне очень дорога, но часто я и скучал над работою. Вопрос, конечно, важный и его непременно нужно поставить как следует. Но тут нет пищи для души, нет интересного для меня даже как натуралиста; спиритизм совсем другое дело, и там я был хозяином; здесь же по необходимости мне нельзя выходить из тех границ, в которых вел дело Н. Я. Данилевский. Но память о нем согревает меня; я не могу о нем подумать без умиления, и не могу читать его книгу, не восхищаясь его ясным умом.
Теперь мне еще предстоит кончить печатание нового издания России и Европы4, приложить хоть коротенькую биографию — думаю, к новому году все будет готово.
Давно уже я испытал, что если на выставке есть одна-две картины Репина, то они обыкновенно заслоняют собою всю выставку. Но как он сам мил! Более серьезного, скромного и спокойного человека я не встречал! Он весь погружен в свое художество, нет у него и тени тщеславия, и с какою живостью и завистью он ценит достоинства чужих произведений! У него я нашел портрет покойного Мстислава Прахова, человека очень мне дорогого. Видел и удивительную картинку, на которой Вы пашете5. Это доходит до совершенства. Слышал я от него, что Вы не позволяете ему пустить ее в политипажах и в олеографии6. Почему это, дорогой Лев Николаевич? Об этом начинают довольно много говорить; я же всегда думал, что Вы вовсе не желаете нарочно производить шум. Вы меня простите, что, не зная хорошенько дела, суюсь к Вам со своим мнением. Но я видел картину, и хочу сказать только об ней. Она никого не может ни удивить, ни повести к каким-нибудь толкованиям. Дело совершенно просто. Что Вы пашете, это знают и в России, и в Европе, и в Америке. Что Репин вздумал Вас так написать — дело самое естественное; что ж иное делать живописцу? И мог ли он выбрать что-нибудь лучше? Потом он захотел размножить свою картину, также, как всякую другую; это ведь все равно, что человек, написавший повесть, хочет ее напечатать. Конечно, он позаботится, сколько может, чтобы снимки были хороши. Кому же охота выпускать в свет свое произведение в искаженном виде? Итак, все имеет самый натуральный в мире ход; почему же этому препятствовать?
В душе я всегда очень восхищался тем, как Вы действуете относительно Вашей известности и Ваших произведений. Вы никогда не делали ни шагу ни для того, чтобы что-нибудь распространять, ни для того, чтобы что-нибудь скрывать. Все шло само собою, и Вы оставались спокойным и при похвалах и при нападках; если искажались и перевирались Ваши мнения, если Вас обвиняли в безбожии и всяких преступлениях, Вы не протестовали; когда Р[усский] вестник Анны Карениной, Вы не сказали ни слова7. Отчего теперь в таком простом случае, как картина Репина, Вы изменяете Ваш образ действий? Трудно Вам взять на себя заботу о своей репутации; что бы Вы ни делали, все только будет увеличивать шум и вместе кривые толки. Вы же до сих пор всем своим поведением доказывали, что Вы чужды и всякого тщеславия и всякой щепетильности.
Простите, бесценный Лев Николаевич, за эти рассуждения. Дай Вам Бог всего хорошего!
Русской библиотеке Стасюлевича; а у меня еще сохранились предварительные работы для этой Библиотеки, так что мне стоит только доканчивать.
Ваш всею душою
Н. Страхов
1887. 5 ноября. Спб.
Примечания
1 «О жизни».
2 Кристи И. И. — сотрудник «Московских ведомостей», затем «Гражданина».
3 «Гр. Л. Н. Толстой» (Харьков, 1887) — отдельное издание статей М. Остроумова, печатавшихся в 1885—1887 гг. в харьковском журнале «Вера и разум». Остроумов Михаил Андреевич (р. 1847) — профессор Харьковского университета по кафедре церковного права.
4 Издание вышло в начале 1888 г.
5 В августе 1887 г. в Ясной Поляне Репин написал два портрета Толстого — за письменным столом и в кресле с книгой (Евангелием) в руках, и сделал несколько зарисовок Толстого на пашне. Первый портрет был подарен Репиным С. А. Толстой и находится в Ясной Поляне, второй — в Третьяковской галерее в Москве.
6 «Толстой на пашне» (1887) большим тиражом и пустить в продажу по доступной цене. Семья Толстого находила это бестактным. В письме к Стасову от 26 сентября 1887 г. С. А. Толстая писала: «... Известие о том, что Илья Ефимович Репин и вы хотите сделать хромолитографию из картинки Л[ьва] Н[иколаевича] на пашне — крайне неприятно подействовало на него и всю семью его. Так как он сам нездоров, то он просил меня написать вам, что кроме неприятного ему ничего не может доставить распространение рисунка, изображающего его в самой интимной, ему одному дорогой жизни. ... Извините, что пишу вам все это, но я не от одной себя говорю, а от всей семьи. И. Е. Репин, такой деликатный, умный и милый человек, что наверное не захочет огорчить Льва Николаевича и его семью...» Письмо заканчивалось припиской Толстого: «... картинка вызвала бы внимание ко мне и последствия его — брань. А все лучше без нее...» (Толстой и Стасов, С. 81).
7 См. прим. 1 к Письму 158 Страхова к Толстому от 16—17 августа 1877 г.