Страхов Н. Н. - Толстому Л. Н., 21 мая 1890 г.

Н. Н. Страхов — Л. Н. Толстому

21 мая 1890 г. Санкт-Петербург.

Не могу Вам выразить, бесценный Лев Николаевич, как меня обрадовало Ваше письмо. Во-первых, узнал об Вашем здоровье, о котором пронеслись такие беспокойные слухи. Во-вторых, — Вы разговорились со мной: этого так давно уже не было, и одна из печалей моей жизни состоит в том, что Вы потеряли охоту со мной переписываться. Какая тяжесть — одиночество! Из добрых людей, с которыми пришлось водиться, только один довольно свободен умом, так что можно по душе поговорить. Но ему многого другого недостает. А остальные — вот я сейчас и перейду к Вашим упрекам. Мне часто бывает очень грустно, когда подумаю, в каком фальшивом положении я стою. Когда я говорю против Дарвина, то думают, что я стою за катехизис; когда против нигилизма, то считают меня защитником государства и существующего в нем порядка; если говорю против вредного влияния Европы, то думают, что я сторонник цензуры и всякого обскурантизма и т. д. О, Боже мой, как это тяжело! А что же делать? Иногда приходит на мысль, что лучше бы молчать, — и не раз я молчал, чтобы не прибавлять силы тому, чему не следует. Я изворачиваюсь и изгибаюсь сколько могу. Вы видели, с каким жаром я схватился за спиритизм1; я очень горжусь тем, что написал книгу против чудес, и в сущности не очень сердился, когда Соловьев провозгласил меня за это материалистом. Как быть, как писать, когда кругом непобедимый фанатизм, и когда всякое доброе начало отразилось в людских понятиях в дикой и односторонней форме? И разве я один в таком положении? Все серьезные люди терпят ту же беду и часто принуждены молчать. Таково положение России, что между революционерством и ретроградством нет прохода; эти два течения все душат. Поэтому то, что Вы сделали, Ваше заявление самобытной религиозной мысли — я считаю великим делом; но ведь для этого нужно было то, что в Вас есть и чего у меня нет, да и ни у кого другого нет.

Вы у меня спрашиваете о Ваших недостатках; в самом деле, я их вижу, но вместе вижу, что ведь это и Ваши достоинства, так что я теряю всякую охоту Вас упрекать. Когда, бывало, при мне Вы спорите и сыплете парадоксы и крайности (не помните ли целый день с П. Ф. Самариным2?), мне бывало ужасно досадно за Вас, но я видел, что в основе Вы правы, а Ваш благоразумнейший противник стоит на пустяках и Вас не понимает. Ваш главный недостаток тот, что Вы живете чувством настоящего дня; Вы все готовы отвергнуть, кроме этого чувства, и Вы забываете все то, чем прежде жили с таким же увлечением. Но ведь от этого именно и происходит, что Вы проникаете в такую глубину, открываете такие стороны, каких никто другой не видит. От этого самого происходит, что Ваши рассуждения и Ваши рассказы полны жизни, крови, силы, яркости неслыханной. Вас нужно слушать и учиться, а не рассуждать о Ваших недостатках.

Если, даст Бог, приеду к Вам, то может быть я решусь указать Вам, что мне кажется всего неправильнее в Вашей деятельности. Да нет, можно вообще сказать и теперь. Всего неправильнее именно отрицательная сторона, резкое, решительное отвержение того, что вне круга Вашей мысли и Вашего чувства. Кто не с нами, тот против нас3 — это верно; но это еще не значит: мы против всякого, кто не с нами.

С своей стороны, я чаще всего осуждаю Вас за забвение, за то, что Вы забываете прежнюю жизнь своей души. Вероятно, это неизбежно, но сам я в иных случаях так памятлив, что меня это удивляет в Вас. Мне помнятся мои детские, и юношеские, и зрелые чувства с такою живостию, что в последних Ваших писаниях я иногда нахожу странную неполноту и, кажется, мог бы Вам доказать ее на основании Ваших прежних произведений. Я помню и то благоговение, с которым стоял в церкви, когда был мальчишкой.

Но я завел длинную речь. Прибавлю только, что мне было очень совестно, когда Александра Андреевна4 и разные другие благочестивые люди причисляли меня к своим. Перед Ал[ександрой] Андр[еевной] я прямо отрекся: «нет, графиня, я нигде не выразил, что я верующий». Чувствовал я, что Поездка Вам не может понравиться; но как из церковно-верующих никто (впрочем, кроме Ольги Александровны)5 не заметил, что Поездку писал не верующий?

Мне так много хочется сказать Вам, что я все обрываю и не знаю, за что взяться. Теперь я пишу , очень углубился, и, кажется, дело идет хорошо. Недавно была мне большая радость. Здешний молодой профессор философии, А. И. Введенский6, умный и даровитый, сказал мне, что, принявшись за вопрос об атомах7, он нашел, что я написал об этом лучше всех. Это меня окрылило. Значит, писание идет впрок. Давно уже я думаю только об одном: употребить с пользою те силы и те познания, какие есть, и больше ничего не искать. Думаю, что Бог меня простит, ибо искренно сознаю свою слабость и свое ничтожество. О смерти часто думаю; давно уже живу как будто в тени какого-то огромного крыла.

Вот, не сказал и сотой доли того, что хотел. Простите меня. О новостях житейских, — об Ольге Александровне, о смерти Владиславлева8, об изменении гимназических программ, — все это и такое откладываю до личного свидания, о котором думаю с огромной радостью.

Мое усердное почтение Софье Андреевне, Татьяне Андреевне и всем, кто меня вспомнит.

Ваш неизменный

Н. Страхов

1890. 21 мая. С. -Пб.

P. S. Мне думается, Вы не прочли моего нового предисловия9

Примечания

1 «О вечных истинах. (Мой спор о спиритизме)» (СПб., 1887).

2 День с П. Ф. Самариным в присутствии Страхова не отмечен биографами Толстого.

3 «Кто не со Мною, тот против Меня».

4 Графиня Александра Андреевна Толстая.

5 Ольга Александровна Данилевская.

6 Введенский Александр Иванович (1856—1925) — русский философ и психолог, неокантианец. С 1890 г. профессор Петербургского университета.

7 «Об атомистической теории вещества. Критика теории атомов» (1858), входящая в книгу «Мир как целое» (1872).

8 —1890) — философ, профессор Петербургского университета. Был женат на племяннице Ф. М. Достоевского Марии Михайловне Достоевской.

9 В книге «Борьба с Западом в нашей литературе».

Раздел сайта: