Н. Н. Страхов — Л. Н. Толстому
16, 23 ноября 1875 г. Санкт-Петербург.
Начну, бесценный Лев Николаевич, с маленького события, которое меня теперь занимает. В Р[усском] Вестнике явился роман «Млечный путь»1, — явное подражание Вашей Анне Карениной. Из него Вы можете видеть, как понимает Вас Авсеенко. Редко я читал что-нибудь с таким негодованием и отвращением. Я даже никогда не думал, что он так глуп, как оказалось. Он сочиняет — не описывает, а сочиняет большой свет с такою сластью, с таким животным смаком рассказывает любовные похождения, что очевидно понял Вас совершенно навыворот. И вот, что он разумел под культурою и культурными интересами!
Я заговорил об этом потому, что мне хочется сказать, как я понимаю Вас, какое высокое значение имеет для меня тот нравственный дух, которым все у Вас проникнуто. Вы не моралист, Вы истинный художник; но нравственное миросозерцание всегда отзывается в художественных произведениях, и я с изумлением и радостью вникаю в Ваши образы, следя за этим миросозерцанием. Может быть я скажу Вам то, что Вы сами не сознаете. Отвлеченные, нравственные правила всегда узки и односторонни, и в Ваших созданиях выражается гораздо больше, чем кто-нибудь (даже Вы сами) может формулировать отвлеченным языком. Искусство часто упрекали в безнравственности, и справедливо упрекали. Искусство воспевает страсти, красоту жизни, и потому-то оно всегда есть спутник наслаждений, как музыка есть непременная принадлежность публичных домов. Но когда Вы начинаете создавать образы, то у Вас является бесконечная, несравненная чуткость относительно их нравственного смысла; Вы судья, — в одно время и беспощадно проницательный, и совершенно милостивый, умеющий все оценить в надлежащую меру.
Так я Вас понимаю и дорожу в Вас этим бесконечно. Строгих судей, напряженных идеалистов очень много на свете. Еще больше людей, понимающих жизнь, как Авсеенко, то есть ищущих и находящих только то, что благочестивые люди иронически назвали благами жизни. Но люди с Вашим взглядом — величайшая редкость. Вы для меня похожи на благодушнейшего христианского монаха, у которого прощения и снисхождения столько же, сколько и самых высоких и строгих требований. И вот черта, на которой я хочу остановиться. Нравственные правила не должны быть жестоки: они должны быть милосердны. Это следует уже из того, что нравственность должна существовать для всех, а люди большею частью очень слабы и ограничены.
Из трех главных вопросов, которые указывает Кант в Критике чистого разума: 1, что я могу знать? 2, что я должен делать? 3, чего мне следует надеяться? — я считаю самым важным второй. Как бы ни были решены первый и третий, и хотя бы я совсем не умел их решить, на второй я должен отвечать сейчас же, он один неотложен и существенно необходим. Скажу Вам прямо, что таково именно мое душевное настроение, то есть, что я стал очень равнодушен к познанию и к вопросу о будущности души. Я, кажется, легко бы отказался от желания ясных ответов на этот вопрос, если бы только мне было твердо указано, что́ делать, — в переводе на христианский язык: как спасти свою душу.
Но посмотрите, какой это страшный вопрос. Кто и когда может иметь на него полный ответ? Я разумею при этом ответе, который бы определял и отношение к жизни. В самом деле, для пассивного отношения к жизни, мы еще имеем ответы; но не для деятельного. Если я подчиняюсь своей натуре и обстоятельствам, то может быть мне достаточно правила: избегай зла, будь добр и честен. Но если я считаю своей обязанностью не только воздерживаться, но и действовать, то есть работать над собственною натурою и вмешиваться в дела других, в ход обстоятельств, то передо мной возникают задачи бесконечные, неодолимые. Отшельник, ежеминутно думающий о подвигах, политик, без устали работающий для прогресса и своей партии, — вот люди деятельного долга, которые знают, что они должны делать. Но ведь это фанатическая борьба с самим собою, или с ходом всемирной истории; это задача отрицательная, восстание против каких-то сил, не от нас зависящих. Что это за силы? Как с ними бороться? И могу ли я их победить? Вообще говоря, конечно, не могу. Если же так, то мне остается как-нибудь принять их. Мне нужно научиться не делать свою жизнь, а как-нибудь принимать ту, которая мне дается. Я должен покориться неведомому мне творчеству.
Буду продолжать в следующем письме.
Ваш всей душой
Н. Страхов
1875 г. 16 ноября.
и сомнению. Я проведу дальше различие между деятельным и пассивным отношением. Во мне самом так мало деятельного начала, что я часто дивлюсь на самого себя, как на урода. А для того, чтобы проповедывать, убеждать, настаивать, нужно непременно какой-нибудь принцип деятельности. Когда же я перебираю всякие принципы, которые теперь выставляются, я не нахожу ни одного достойным понятия, — такого принципа. Вот мое положение. В нем лучше всего молчать, а не говорить.
Буду ждать Вашего письма. Прошу Вашей критики, Ваших вопросов — они оживят меня.
Простите меня за все и помните больше всего мое глубокое уважение и любовь к Вам.
Ваш Н. Страхов
Примечания
1 «Млечный путь» печатался в журнале «Русский вестник» (1875, №№ 10—12; 1876, №№ 4—7). В критических отзывах о романе Авсеенко сразу же было отмечено подражание Толстому в «мотивах, в манере рассказа, иной раз в самой постройке речи» — <В. В. Марков>, Санкт-Петербургские ведомости (1876, 24 января).