№ 121
[1884 г. Декабря 9.] Воскресенье. [Москва]
Сейчас еще одно письмо получила, и опять приходится писать под бомбами Илья говорит: «не хочу с Лёлькой», я попробовала уговорить, а он денег не взял, а повернулся и ушел. Оказалось, что они вчера у дяди Серёжи подрались, что очень меня огорчило. На коньках у Тани и Маши всё стало себя дурно вести: коньки, ремни и проч. Андрюша и Миша за то были очень милы, старались, учились и веселились. Девочки и малыши уехали раньше, а я с Лёлей очень долго каталась; меня это веселит и нервы успокоивает; я каталась часа три слишком и чем дольше была на льду, тем лучше каталась. Лёля тоже отлично и весело катался, и мы с ним поехали домой на извощике. К обеду приехал Урусов и Боянус с сестрой, и Hélène, и сейчас после обеда Кисленский из Петербурга. И сейчас, все тут, пенье, разговоры, музыка. Поет то Кисленский, то Урусов!!!!
Я ездила посде обеда, так как утром она не велела ездить, с Урусовым поздравить Анну Михайловну, она имянинница, посидела пол часа и вернулась к своей молодежи, которая даже сегодня без madame Seuron. Теперь пишу тебе, потому что еще родственники не съехались, и потом нельзя будет.
Здоровье мое хорошо, дети кашляют слегка.
— это грусть. Да, мы на разных дорогах с детства: ты любишь деревню, народ, любишь крестьянских детей, любишь всю эту первобытную жизнь, из которой, женясь на мне, ты вышел. Я — городская, и как бы я ни рассуждала и ни стремилась любить деревню и народ, — любить я это всем своим существом не могу и не буду никогда; я не понимаю и не пойму никогда деревенского народа. Люблю же я только и с этой природой я могла бы теперь жить до конца жизни и с восторгом. Описание твое деревенских детей, жизни народа и проч., ваши сказки и разговоры — всё это, как и прежде, при яснополянской школе, осталось неизменно. Но жаль, что своих детей ты мало полюбил; если б они были крестьянкины наверное не вместе; и не потому, что я этого не хочу, а потому, что менее, чем когда либо, могу— Жизнь твоя, по тому судя, как ты яйца покупал и как сейчас же не натурально себя обругал почти, тоже мне нравиться не может. Ломанье, и вечное ломанье себя! Зачем, лучше ли это, всякое яйцо глотать с горечью к себе. До этого яйца еще столько работы настоящей, душевной по отношению к себе и ко всем, с кем связана жизнь. И вот конец страницы и письмо дурное, но кончаю оттого, что хорошего ничего не напишу. Прощай.
еще одно письмо получила — от 8 декабря; в нем Толстой так описывал свое возвращение из соседней деревни Телятинки: «я с девочками и мальчиками поехал домой. Девочки — одна Авдотьи вдовы дочь, другая Зорина; мальчик один Зорин, другой Николая Ермилова. Пошел снег и темнеть стало, и мои товарищи стали робеть и храбриться, особенно Грушка, Авдотьина дочь. Лица я ее не видал, но голос и говор певучий, и складный, и бойкий, как у матери. Когда она била лошадь, я ей говорю: сама старая будешь. — Нет, я старая не буду никогда. Так все маленькой и буду. — А умрешь? — Это я не знаю, а старой никогда не буду Тут, когда мы поехали под гору, они стали поминать про волков и про пыль (метель) и все вешки на дороге смотрели. Я говорю: вот нас занесет снегом, мы повернем сани, сядем под них и будем сказки сказывать. — А студено будет? Мы руками будем хлопать. И все хохочут. Через ручей мы переехали не без хлопот; но только что переехали, Грушка уселась на головашки саней и говорит: ну, давай рассказывать сказки, я одну знаю, — и начала и прелестно рассказала очень хорошую сказку. Все со вниманием слушали, и стали такие добрые, что остальные мальчики и девочки предлагали друг другу один кафтан, который у них был в накидку, чтоб защититься от ветра. Когда она кончила сказку, она забыла, что злодейку сказки привязали к жеребцу стоялому, к которому и мужики боялись подходить. — Да, да, жеребец такой стоял. — Я перебил ее: ну такой, какого мы вели? Батюшки! какой поднялся хохот. Уж мы съехали с горы перед деревней, когда она кончила. Я сказал, что не успею рассказать. Мальчики стали просить: хоть немножко. Я начал им Китайскую сказку, Зорина предложила остановить лошадь, но Груша, как степенная хозяйка лошади, не согласилась. Я досказал до половины. Лошадь как-то проехала немножко поворот, Грушка поворотила ее за узду. Сама говорит: — Иль забыла, аль сказки заслушалась. — Я пошел дальше и слышал, как Грушка кричала под окном: Дедушка, выходи, лошадь. — Очень хорошо. Очень все это меня трогает» (ПЖ, стр. 239—240).
Боянус с сестрой. В доме Толстых бывали два брата Боянус, сыновья врача гомеопата: Алексей Карлович (1867—1926) и Александр Карлович (ум. 1917). Илья Толстой был товарищем Алексея Боянуса по Поливановской гимназии. Их сестра — Екатерина Денисовна Давыдова, внучка партизана, по мужу Моисеенко-Великая, дочь Ольги Семеновны Боянус от первого ее брака.
— гр. А. М. Олсуфьева.
. Толстой писал 8 декабря: «Хватился я яиц, хотел посылать, но пошел сам на деревню. Я шел и думал: мы говорим, что нам мало надо, но нам — мне так много надо, что если только не брать всего этого, не замечая и воображая, что это так само собой, то станет совестно. Я прошел к Фокановым, у них нет. Прошел к Власу. Мать его все так же лежит [...]. Влас достал мне яиц, и я насовал их в карман и, вместо того, чтоб дать их Власовой матери, пошел их жрать» (ПЖ, стр. 238, датировано неверно).