№ 331
26 февраля. Вечер. 1896 г. [Москва]
Милый Лёвочка, спасибо за длинное и хорошее, откровенное письмо; мне всегда дорого именно знать, в каком ты настроении, хотя на этот раз оно меня огорчило: ты пишешь, что вял и слаб на физическое и на духовное дело, что в холодном религиозном настроении, и повидимому тебе даже не весело от деревенской природы и тишины. Мне всегда зимой в деревне не столько кажется всё хорошо, сколько торжественно-спокойно, особенно в лесах. Надеюсь, что ты проснешься к жизни и не сдашься еще. Ты сам говорил, что старости никакой нет, — так ты и не сдавайся, чтоб ее не было. Может быть тебе неприятно это будет, если я тебе напишу, что я, напротив, от говенья ли, от воспоминаний ли о святом событии Ваничкиной смерти, — но во всю неделю моего строгого говенья я чувствовала себя удивительно хорошо, спокойно религиозно настроенной. В церкви я бывала от 2-х до 4-х раз в день. Прекрасные молитвы великопостные, и служба церковная особенная. Певчих у нас в церкви нет, и я это больше люблю, когда монотонно читает дьячек, мне это детство напоминает. Дома я читала Евангелие и молитвенники. Мне всё казалось, что Ваничка из той небесной области со мной, и накануне причастного дня я видела его во сне, но грустного — всегда отчего-то я его вижу грустным. — В день причастия я встала в 6 часов утра и пошла к обедне. Оттого так рано служили, что в 9 часов священников позвали освящать Снегиревскую клинику. В 9 я вернулась и легла до 11½ — спать. Точно я во сне видела всю причастную свою обедню. Когда я встала, Саша и люди — все меня поздравляли, — а я сразу не понимала, с чем. — Всю неделю моего говенья никого почти не видала; у меня страшно болели оба глаза, и я ходила в церковь с повязкой на глазу и с примочкой в кармане. И потому мало писала и мало читала, и порой очень скучала, ходя по комнатам без дела, без людей и без воздуха. Выходить в ветер и яркое солнце нельзя было. Я ведь была у Крюкова, и он мне дал ляпис и сулему, как примочку. Теперь совсем прошло, и мы с Сашей завтра едем на коньки, хотя не совсем это благоразумно; я не совсем здорова женским, задержавшимся на три недели — нездоровьем. Это тогда в Твери я захворала, у меня и остановилось, а теперь мне легко и хорошо физически стало; голова перестала болеть.
непременно. Я виновата, что редко писала, но телефонные, короткие и холодные вести как-то не удовлетворяют, а только досаду возбуждают, что не слышишь настоящего голоса сердечного.
«Notre dame de l’amour», привезите её назад. Английский же роман взяла у меня m-me Юнге и еще не возвратила. Интересного ничего особенного не получено. От Лёвы писем еще не было. Прочти мое письмо к Тане, оно дополнит это. А пока целую тебя; всё переписываю твою повесть, но глаза задержали. Осталось меньше 3-х глав. Ну прощай, милый друг, поклонись всем от меня, особенно же Анне Михайловне, которую очень благодарю за вас.
Твоя Соня Толстая.
Примечания
«Письмо из Москвы к Олсуфьевым в Никольское-Обольяново, где Лев Николаевич гостил с дочерью Таней».
спасибо за длинное и хорошее, откровенное письмо«Не хочется признать, что состарелся и кончил, а должно быть надо. Стараюсь приучить себя к этому и не пересиливать себя, и не портить. Ну, довольно о себе. Мне всё-таки очень хорошо, наслаждаюсь тишиной и добротою хозяев. Как ты? Проведывают ли тебя Серёжа с Маней? Что Машинька сестра? Когда уедет? Про неё вспомнил потому, что сейчас испытываю ту холодность религиозного чувства, о которой с ней говорил. А нам, старикам, близким к смерти, очень неприятно испытывать эту холодность, особенно, когда знаешь это чувство расширения жизни, переступающей границы рождения и смерти, и недавно его испытывал» (ПЖ, стр. 499).
Певчих у нас в церкви нет
Крюков — Александр Александрович Крюков, товарищ председателя Общества глазных врачей в Москве. Толстая лечила у него глаза.
— из Никольского-Обольянова. Толстые сносились с Москвой по телефону (телефонограммами).
«Notre dame de l’amour» — роман французского писателя Жана Экара, о котором Толстой запрашивал в письме от 22 февраля.
— А. М. Олсуфьева.