№ 363
19 ноября 1897 г. [Москва]
Удивительно, что я вчера наверное ждала письма от тебя, милый Лёвочка, и оно должно было прибыть вчера, а его почему-то принесли сегодня утром. И ты отвечаешь мне на те самые вопросы, которые я тебе делаю в том письме, которое я послала только вчера вечером, и которое ты еще не мог получить. Т. е. что̀ ты пишешь, в каком положении статья об искусстве и о твоем приезде. — Этот вопрос: сержусь ли я, что ты не едешь, мне разрешить всегда трудно. Ты совершенно прав, говоря, что тебе важно уединение для твоей работы, что тебе не долго, может быть, осталось жить и ты дорожишь и временем и досугом своим; весь мир, всё человечество, которому ты служишь своим писательством, — найдут, что ты совершенно прав.
Но мне, как отдельной личности, как жене твоей, надо делать большие усилия, чтоб признать, что то, что немного лучше или хуже, меньше или больше написано статей, — важнее моей личной жизни, моей любви к тебе, моего желанья жить с тобой и находить в этом счастье, а не вне этого.
Это я тебе пишу как рассужденье, а не как вызов. Теперь я приспособилась и не скучать и жить хорошо и без тебя. Мне даже часто кажется, что когда мы врознь телом, — мы больше вместе душою; а как сойдемся материально, так, как будто, больше разойдемся душевно. — Твой аргумент, что может быть не долго осталось жить, — и я могла бы в свою пользу сказать, — что тем более надо бы доживать последнее время вместе. Но последнее время, особенно после чтения биографии Бетховена, я прозрела уже окончательно, что люди, служащие человечеству и получающие за это высший дар — славу, уже не могут отказаться от этого соблазна и откидывают всё, что стоит на дороге к этой славе, и мешает этому служению.
У Бетховена, к счастью, не было семьи, — и потому он был прав.
Всё это я передумываю и переживаю. Ты хотел меня почувствовать, и я боюсь, что тебе неприятно то, что я пишу. Но как-нибудь надо относиться ко всем обстоятельствам жизни, и не остановишь ни работы мысли, ни борьбы разных чувств.
Живу я внимательно к себе и другим. До настоящей минуты, с тех пор как мы расстались не было у меня ни злобы, ни досады на кого бы то ни было, и я нисколько не сердилась и не сержусь, что ты не едешь. Живи сколько тебе покажется нужным и приятным; здесь тебе будет всё досадно, и это тяжелей разлуки.
Например, я опять играю очень много на фортепиано; часов по 5 иногда; ложусь спать часа в три ежедневно; сегодня из дому не выходила, только вечером съездила часа на два к тётеньке Вере Александровне, у которой еще не была. Приехал из Ялты Борис Шидловский и говорил, что Таня, может быть, выезжает сегодня, в среду, что маленькому Андрею лучше. — Странно, сегодня я гадала на картах себе, и мне вышла два раза смерть. Увидим!
писанья сливались со мной, и я везде себя чувствовала. — Твои запасы, верно, все истощились, и у тебя нет ни фиников, ни сухариков, — ничего. Не прислать ли чего? Прощай.
С. Т.
Примечания
. Толстой писал 17 или 18 ноября: «Боюсь, что ты досадуешь на меня за то, что я не приезжаю, и надеюсь, что ты понимаешь, как мне, несмотря на разлуку с тобой, хорошо и прямо нужно жить в тихом уединении, как теперь чтобы сделать всё то, что я могу и должен сделать в последние, а может быть и последний год, — а может даже и не год, а месяцы моей жизни. Здесь я как будто и скучаю, и часто ничего не делаю — делаю пасьянс, читаю газету, а результат тот, что и в голове уясняется, и на бумаге пишется то, что, думается, нужно. Написал я предисловие к статье Карпентера о науке, которая мне кажется очень важной, так что, может быть, я выкину её из статьи об искусстве; кончил об искусстве поправлять, — только придется исправить кое-что по корректурам, и начал новый художественный кавказский рассказ, который me hante [преследует] уже давно. Нынче или завтра пошлю Гроту об «Искусстве» 10 глав. Я бы послал всё, но хочу равномерно выпускать с переводчиком. Приятно, что кончил. Пока писал, казалось важно, а теперь кажется, что нужнее более важные вещи» (ПЖ, стр. 535—536).