№ 388
9 февраля 1899 г. [Киев]
Ну вот я и приехала, и совсем не знаю, что сказать о положении Тани; я не знаю, что в подобных болезнях опасно, и так всем нам страшно — ясно представить себе, что действительно опасно, и что, может быть, близок конец, — что мы все бодрим друг друга и сами себе не позволяем делать никаких заключений.
Дурно то, что воспаление оказалось сегодня ползучим, т. е. после вчерашнего кризиса, выразившегося сильнейшим потом, температура к ночи поднялась опять выше 39; но сегодня утром было 37 и 6, а сейчас 38 и 1. Процесс воспаления, значит, не кончился и никто не может знать, какой будет исход. Молодой доктор при Тане неотлучно, профессор бывает 3 раза в день. Чирков лежит с простреленным легким, вне опасности теперь, а не рукой, и потому его не могли позвать на консилиум, а очень желали, и только на него и указывал лечащий профессор.
«я рада, как я рада тебе». И вчера, и сегодня утром она всё говорила обо мне и просила меня вызвать. Я ужасно довольна, что я приехала; Саша зарыдал, когда увидал меня. Вчера, говорят, во время кризиса, Таня созвала всех детей, мужа, и стала со всеми прощаться; 3-го дня её причастили и исповедывали. Она сегодня мне говорит: «если я умираю, скажите мне, я так и буду знать и готовиться, я смерти не боюсь, но я хочу знать». Маше же она говорила, что «я не боюсь смерти, но не хотела бы умереть». — Вообще сил у неё относительно еще много, она пишет, например, свои желания на бумажке, чтоб не говорить, ей трудно говорить и дышать. Вид у неё, как у всякой больной, глаза только очень потухшие, жалкие. Ох, как больно мне на неё смотреть! Знаю я все её мысли, её чувства, знаю её отношение ко мне, к детям, к мужу, к жизни — и вдруг почувствуешь эту стену, которая всегда возникает между важностью, серьёзностью умиранья и легкомыслием нашей обыденной жизни. Если и поднимется Таня от этой болезни, то всё же теперь, в настоящую минуту, она в состоянии ближайшем к не жизни, чем к жизни, так она слаба, так вся сосредоточена на своей болезни, прислушиваясь к тому, что в ней происходит.
Маша тут, она распорядительна, хорошо ухаживает за матерью и очень мила. Саша в напряженном состоянии, то рыдает, то бежит покупать ей вату, а то разговорится и даже посмеётся. Мальчики вовсе не угнетены и все четверо продолжают жить своими интересами.
Вера расстроена больше всех. Она страшно измучена, с отчаянием говорит о возможности кончины матери, и для неё и для Саши это, конечно, огромное было бы несчастье, ничем не поправимое и не утешное.
Что я думаю? Не знаю, пока. Меня пугает отчужденность Тани от всех, пугает то, что принятое лекарство вырвало; дурно и то, что она плохо стала слышать; это было у Насти Сафоновой накануне смерти. — Ну, да что бог даст!
Ехала я очень хорошо, вагон прямого сообщения, дамы приятные. У Лёвы всё хорошо, он так был ласков со мной. Но голова какая-то шальная, и дорога и напряжение ожидания того, что я застану, и вид Тани, всё это что-то со мной сделало, чего я еще в себе не разберу. — Берегитесь без меня, пишите. Целую всех, буду извещать.
Примечания
—27 февраля 1899 г.: «7-го утром получила из Киева от Веры Кузминской телеграмму: «Воспаление легких, мама плоха». В понедельник утром я уехала в Киев [...]. В Киеве застала сестру Таню с ползучим воспалением обоих легких, слабую, с воспаленным лицом, красивую, страдающую и обрадованную мне. Описывать ее болезнь, мое влияние духовное на нее, мои чувства ужаса потерять лучшего друга и мое открытие неожиданное, » (ДСТ, III, стр. 116—117).
Чирков — Василий Васильевич Чирков, ассистент Захарьина, знакомый врач Толстых по Москве; в то время профессор Киевского университета.
Настя Сафонова — дочь В. И. Сафонова.
У Лёвы все хорошо
Во встречном письме от 11—12 февраля Толстой писал: «С замиранием сердца ждем известий о милой, дорогой Тане. Я решил, что поеду, если только Саша [Берс] поедет, но ему нельзя ехать, и мы остались. С одной стороны, это лучше, потому что я стар и слаб и могу стеснить тех, кого хочу видеть. Хотя я решил остановиться в гостинице. Спрашиваю у докторов: что, как, ползучее воспаление. Говорят, при сильном организме, — ничего. Знаю, что все умрем, что в смерти нет ничего дурного, а больно. Очень я её люблю. Скажи ей это, если можно. Жаль и Александра Михайловича и детей» (ПЖ, стр. 562).