Толстая С. А. - Толстому Л. Н., 2 ноября 1910 г.

№ 443

2 ноября 1910 г., 5½ ч. утра. Я. П.

Прежде чем нам расстаться, может быть навсегда, я хочу не оправдаться, а только объяснить тебе мое то поведение, в котором ты обвинил меня в письме к Саше.

Если я смотрела на тебя в дверь балкона, когда ты делал пасьянсы, если я встречала тебя и провожала на верховую езду, и хотела встретить на прогулке, или бежала в залу, когда ты приходил или завтракал, то всё это совсем не от подозрительности, а от какого-то в последнее время безумно-страстного отношения к тебе. Верно я предчувствовала то, что случилось. Смотрю в окно и думаю: «вот он, мой Лёвочка, еще тут, со мной, спаси его бог». Часто, проводив тебя на верховую езду, я, входя в дом, перекрещусь и скажу: «Спаси его бог, верни домой благополучно». Я дорожила каждой минутой с тобой, радовалась, когда ты меня о чем-нибудь попросишь, или просто скажешь, назвав меня: «Соня». Каждый день я брала на себя сказать тебе, что я хотела бы, чтоб ты видел Черткова, но как-то совестно было вторично как бы разрешать тебе что-то. А ты всё делался мрачнее и суровее, ты передо мной протягивал чашку, прося у других налить тебе чаю или земляники, ты перестал разговаривать со мной и ты жестоко отмстил мне за своего друга. И я болезненно это предчувствовала.

Что касается дневника, то я сделала глупую привычку, проходя, пощупать, там ли, на столе дневник; но ведь я это делала молча. В ту ужасную, последнюю ночь я затворила двери от пришедшей наверх желтой собачки, чтоб она тебя не разбудила, заглянула и в твой кабинет, отнеся вниз письма, и по глупой привычке коснулась только рукой дневника. Я ничего не шарила, ничего не искала, не читала, и тогда же почувствовала, что сделала ошибку и глупость.

Но ты всё равно уехал бы, я это предчувствовала и страшно боялась.

— глупого очень доктора и болтливой сиделки. Но этого хотят дети, я не смею противиться, хотя даже совестно, до чего им совсем делать нечего. Пытаюсь немного заниматься, но трудно. Вчера начала немного есть, — дети так трогательно радуются на это, — я их измучила моих любимых: Таничку и Андрюшу; но остановить мои терзания душевные не в их власти. Не то может еще спасти меня! День и ночь думаю о том, здоров ли ты, где ты, что думаешь, что делаешь. Неужели тебе легко так истязать меня? Как я скоро и радостно поправилась бы, как бы дала тебе слово никогда не следить за тобой, ничего не читать и не трогать, если ты не хочешь, делать всё, что ты хочешь... Но я чувствую, что мы никогда не увидимся, и это убивает меня! Хоть бы не сойтись пока жить вместе, а только повидаться. Я бы приехала на несколько часов, и обещала бы уехать. Без твоего позволенья, не бойся, я не поеду, да надо еще немного окрепнуть. Не бойся меня, лучше умереть, чем увидать ужас на твоем лице при моем появлении...

Толстая пометила: «Письмо это я дописать не успела, и оно уже послано не было. Переписываю, чтоб было видно мое тогдашнее настроение».

в письме к Саше. 29 октября Толстой писал Александре Львовне: «Очень надеюсь на доброе влияние Тани и Сережи. Главное, чтобы они поняли и постарались внушить ей, что мне с этим подглядыванием и подслушиванием, вечными укоризнами, распоряжением мною как вздумается, вечным контролем, напускной ненавистью к самому — что такая жизнь мне не неприятна, а прямо невозможна, что если кому-нибудь топиться, то уж никак не ей, а мне; что я желаю одного — свободы от нее, от этой лжи, притворства и злобы, которой проникнуто все ее существо... Видишь, милая, какой я плохой» («Дела и дни», 1920, I, стр. 290).

. Толстая приписала: «Между Львом Николаевичем и мной был договор с первых лет супружества, что мы оба имеем право друг у друга читать всё. Договор этот никогда не был нарушен ни одним из нас. Почему же была боязнь Льва Николаевича, что я что-то у него искала? — Его мучило завещание». — О конспиративном характере подписания завещания Толстой занес в своем «Дневнике для одного себя» под 2 августа 1910 г.: «Очень, очень понял свою ошибку. Надо было собрать всех наследников и объявить свое намерение, а не тайно».

Раздел сайта: