№ 6
[1864 г.] 25 ноября, среда. [Я. П.]
Вечером.
Нынче получила обе телеграммы, милый Лёвочка. Вчера телеграмма получена была уже после отъезда Семёна, — линия была занята, и Кёллер, которому ее принесли, прислал нынче утром, а другую привез сейчас Семён. Не знаю, радоваться или сокрушаться. Конечно, приятно мне, что ты избегаешь больших страданий и опасности даже, но грустно также, что уж кончено; ни прежней силы, ни мускулов, ни свободных движений, ничего не будет. Еще грустно, что, так как ты будешь лечиться гимнастикой, то тебе долго нельзя будет вернуться домой, надо лечиться с выдержкой, последовательно и долго. Ну да что, это пустяки, только бы не даром прошло всё это, а была бы польза. Я рада, что общее здоровье твое лучше, это главное. Как скучно, что до сих пор нет от тебя писем. Твоим духом на меня повеет, когда прочту твое письмо и это меня много утешит и оживит, да и подробности-то, главное, я все узнаю, что говорили доктора и как ты смотришь на все эти передряги с рукой. Очень ли тебя всё это огорчает или нет. Серёжа всё говорит о твоей руке с каким-то разочарованием, но все рады, что тебя не будут ломать. Нечего просить тебя, чтоб ты мне писал обо всем подробно, ты, верно, сам меня не забываешь. А я то вчера, сумасшедшая, обвиняла тебя, что нет телеграммы. Прости меня, Лёвочка, я была так встревожена и огорчена; какую я нынче ночь провела гадкую. Думала, думала, так в голове стало спутано всё и тяжело. Расстались таки мы с тобой, пришлось и горе испытать, не всё же радоваться. А это настоящее горе, серьезное, которое тоже надо уметь перенести. Как то вы все там поживаете? Хорошо ли тебе? Ты обо мне не думай, ты всё делай, что тебе весело. И в клуб езди, и к знакомым, к кому хочешь; я теперь насчёт всего так покойна, так счастлива тобой и так в тебе уверена, что ничего в мире не боюсь. Это я тебе говорю искренно и самой приятно в себе это чувствовать. У нас всё по-старому, без малейших перемен. Я всё сижу внизу, тут мое царство, мои дети, мои занятия и жизнь. Когда приду наверх, мне кажется, что я пришла в гости. Серёжа, когда я приду, встает, без меня шутит и врёт, а при мне всё церемонии и натянутость, хотя он и любезен и хорош со мной. Чувствуется мне, что я им всем чужая; странно, — чужая твоим тебя я тут не при чем, — такие уж у меня дикие мысли, — при тебе я чувствую себя царицей; без тебя — лишней. Все, кто меня любит — теперь в Кремле, и я постоянно с вами живу, вся моя жизнь, — исключая детей, — всё там. Тётенька самая родственная и самая добрая. Она никогда не меняется, — всё та же. Боюсь, что тебе немного неприятно будет, что я говорю тебе так, но ты, Лёва, для меня всё равно, что я сама, так просто и естественно мне говорить тебе всё, что у меня на душе. Ты не думай, мы все очень дружны, но так мне нынче показалось. Я пришла к ним в гостиную, они все в кружке сидят, работают, читают, болтают; Серёжа лежит на диване, Лиза у него сидит на ногах. Когда я вошла, Серёжа вскочил, пошли фразы — скучно, я и ушла. Точно я им помешала. — Списывать тебе я еще не кончила, что делать, не до того было. Завтра кончу непременно.
Девочка моя очень беспокоилась, она горит от оспы, у ней принялись одна на одной руке и три на другой. У Серёжи, кажется, не принялась, хотя няня и уверяет, что примется. У него всё еще довольно сильный понос, верно потому оспа и не примется. Понос этот меня не очень тревожит. Он довольно весел, спит и ест хорошо, но слабит его до шести раз в сутки и очень дурно. Ничем не лечу и даю одно молоко и куриный суп, который ест плохо. Вообще в детской у нас почти совсем исправно, а что и не исправно, бог даст пройдет. Напиши, милый Лёвочка, когда ты думаешь, будет возможность приехать. Кажется уж так давно, что ты уехал. Как здоровье папа́? что его трубочка? Грустно, что нет от вас всех писем. Взяла этот большой лист, хотела писать много, но рука так устала от списыванья, что просто трудно даже ею двигать. Тебе, верно, интересно знать про Якова. В больнице он лежать не захотел и ушел оттуда. Ему хотели отрезать палец, он не дался ни за что. Это будет ужасная история; у него вся рука уже опухла и всё больно очень. Мы всё о нем наведываемся, да делать-то не знаем что. Какой глупый народ, — ужас просто. Того и гляди, что сделается Антонов огонь. Без тебя с ним не сладишь. Может быть, и так пройдет, да навряд-ли. Всё это очень дурно. О хозяйстве твоем не знаю ничего. Только говорят, что всё благополучно и хорошо. Старосту я нынче видела; — только и разговору с ним было, что он требовал купить два топора, а то повар с немцем подрались. Григорий столяр сделал флинтусы, завтра купят войлок и краску и, может быть, натянем клеёнку без тебя, если я ни в чем не затруднюсь; я этого очень желаю. — Здоровье всех нас, больших, хорошо, только у Машеньки болели зубы, а теперь лучше. Все сидим, как закупоренные, даже дверей, боже сохрани, отворять. Я сижу оттого, что еще шубка не готова, завтра ее привезут, и я начну гулять. — Как будут тебя лечить гимнастикой? Вероятно, пассивной, а не активной гимнастикой, а то ведь ты руки поднять не можешь. Что сказали про ямку сзади, про выдавшуюся кость спереди и про шишку, которую я ощупывала? Понравились ли тебе доктора? Как бы мне хотелось знать всё поподробнее. Что Таня, исполняет ли мои поручения относительно тебя, и соблюдает ли тебя довольно хорошо. Так как тебя не ломали и ты всё в том же положении, то, верно, ты и выходишь; пиши так подробно мне, как дневник. Где бываешь, кого видишь, всё, всё. Прощай, друг милый; будь здоров, покоен, весел. Я спешу кончать, потому что Таня моя ворочается что-то. Теперь, кажется, опять заснула.
Как хорошо всё, что ты мне оставил списывать. Как мне нравится вся княжна Марья! Так ее и видишь. И такой славный, симпатичный характер. Я тебе всё буду критиковать. — Князь Андрей, по-моему, всё еще не ясен. Не знаешь, что он за человек. Если он умен, то как же он не понимает и не может растолковать себе свои отношения с женой. Старый князь очень тоже хорош. Но мне первый, которым ты был недоволен, нравился больше. Я уж из того составила себе в голове идеал, который не подходит к теперешнему князю. Сцена отъезда князя Андрея — очень хорошо, и с образом княжны Марьи — отлично. Мне было такое удовольствие это списывать. Пишешь ли ты в Москве? Был ли у Каткова? На счет денежных дел скажу тебе, что оттисками не бери. Все, кто получает «Русский вестник», не купят книжки, а это большая часть людей денежных, которые выписывают журнал. Лучше погоди, может, сам напечатаешь.
Лёвочка, милый мой друг, когда-то я увижу тебя? Всё ли еще с удовольствием думаешь ты о нашем житье в Ясной, не понравилось ли тебе в Москве? Не думаю. А мне даже Ясная опостылела без тебя. Никуда мне не хочется выдти из детской, ничего не хочется делать. Но ты не думай, я не опустилась. Я очень всё-таки деятельна и бодра. Ну, уж теперь решительно прощай. Цалую тебя крепко. Теперь уж когда буду писать, пошлю рукопись. Должно быть это будет в субботу. Дай бог тебе всего хорошего. Береги себя, ради бога. Помни нас с детками.
Примечания
— от 23 и 24 ноября, — в настоящем издании они не воспроизводятся.
Нынче получила обе телеграммы. От 24 и 25 ноября. Текст первой таков: «Тула. Графине Толстой. Екатеринин день помешал. Отложено до завтра. Еще советуюсь с Иноземцевым. Общее здоровье лучше». Второй: «Решил поступить по совету Рудинского, он отсоветовал ломать, говоря почти справлена и улучшится много гимнастикой». (Телеграммы не напечатаны; хранятся в АТ.)
А я то вчера, сумасшедшая, обвиняла тебя, что нет телеграммы. 24 ноября С. А. Толстая писала: «Не знаю, что и думать, что вы со мной делаете; нынче Семён весь день ждал телеграммы, а ее не было; завтра посылаю опять. Я в ужасном горе и тревоге. Точно меня бьют, бьют, и я всё желаю, чтобы было больнее, чтобы поскорее это кончилось. Мне представляется бог знает что: всевозможные бедствия и случаи. Неужели никому в голову не пришло, что мне будет ужасно, если я не получу телеграммы?»
Тётенька — Т. А. Ергольская.
Лиза — тринадцатилетняя Е. В. Толстая.
Как здоровье папа́? Что его трубочка? В октябре 1864 г. А. Е. Берсу делали операцию трахеотомии, в результате чего сделали искусственное горло, вставив ему трубочку (канюлю).
«Что Яков? какой дурак, что убежал из больницы: не переставайте следить за ним» (ПЖ, стр. 28).
Старосту я нынче видела. Василий Ермилов Зябрев (1826—1880), был помощником управляющего в экономии имения Толстых.
Марья Болконская из «1805 года», прототипом которой Толстой взял свою мать.
— князь Н. А. Болконский, из романа «Война и мир».
. Имеется в виду гл. XXVIII (последняя) первой части первого тома романа (по изд. 1886 г. и всем последующим).
Был ли у Каткова? —1887), публицист; первоначально — либерал, со времени польского восстания — выразитель дворянско-монархической реакции. Был редактором «Московских ведомостей» и «Русского вестника». До «1805 года» в Катковском «Русском вестнике» Толстой опубликовал: «Семейное счастье», «Казаки» и «Поликушку». — Толстой сообщил Софье Андреевне 27 ноября: «Потом пришел Любимов от Каткова. Он заведует «Русским вестником». Надо было слышать, как он в продолжение, я думаю, двух часов торговался со мной из-за 50 рублей за лист и при этом, с пеной у рта, по-профессорски смеялся. Я остался тверд и жду нынче ответа. Им очень хочется, и вероятно согласятся на 300 руб., а я, признаюсь, боюсь издавать сам, хлопот и с типографией, и, главное, с цензурой» (ПЖ, стр. 21).
«Как в житье нашем сказалось, что нам дома не надо, а достаточно одной детской, так и в жизни, с тех пор, как вырос большой, вижу, что никого не нужно, кроме пяти-шести человек самых близких людей[...]. Я вчера объяснял Тане, почему мне легче переносить разлуку с тобой, чем бы это могло быть, если бы у меня не было писания. Вместе с тобой и детьми (я чувствую однако здесь, что я их еще мало люблю) у меня есть постоянная любовь или забота о моем деле писания. Ежели бы этого не было, я чувствую, что я бы не мог, решительно, пробыть дня без тебя, ты это верно понимаешь, потому что то, что для меня писание, для тебя должны быть дети[...]. Я всегда податлив на похвалу, и твоя похвала характера кн. Марьи меня очень порадовала» (ПЖ, стр. 26—27).