№ 8
30 ноября, вечером 1864 г. [Я. П.]
Вчера не писала тебе, милый друг мой Лёвочка, и что-то так неловко на душе, точно я, как бывало, маленькая, богу не помолюсь. Вчера уже поздно вечером привезли мне твое письмо, грустное, неприятное, и вчера же получила самую приятную и утешительную телеграмму, что рука на месте и ты здоров. Ну, слава богу, мне, признаюсь, немного неприятно было, что ты останешься убогий, именно с той точки зрения, что это твое существование немного бы отравило и испортило. Но я до того удивилась, что рассказать не могу. Особенно после письма, в котором ты с такими подробностями пишешь о том, как править нельзя, как уже пустое пространство заросло хрящем и мускулы приведены в параличное состояние и проч. Что побудило тебя править руку? Кто советовал тебе, как правили? Не скоро узнаю я всё это. Давали ли тебе хлороформу? Завтра посылаю в Тулу за — и с письмом. Но еще описания, как тебя чинили и правили, быть не может. Спасибо, душенька, что посылал мне такие частые и правдивые телеграммы. Вижу, что ты помнишь обо мне и понимаешь, как мне дорого знать всё, что до тебя касается. Это бы мне и писать не надо. Лёвочка, письмо твое от 25-го мне очень было грустно. О руке-то уж теперь прошло, а Таню, бедную, мне ужасно жаль. Видно она только и дышет, что у нас, а там душно ей. Да, кремлевским воздухом дышать теперь тяжело, особенно таким лёгким, как у Тани. Ей только бы теперь веселиться, развернуться. Два раза молод не будешь. Мне ее ужасно жаль. Утешай ее, Лёва, и зови к нам на лето непременно. Отчего ты, глупый, скучаешь? Я уже писала тебе, чтобы ты рассеивался, нарочно старайся веселиться, а то что же, кой веки раз уехал, и то скучаешь. Я очень рада, что тебе пишется. Это всегда для меня радость. Готовь, готовь мне работы. Я уже соскучилась без переписывания.
Вот нынче-то у нас возня была, Лёвочка. Вообрази, вчера явился поп, просит меня и Машеньку крестить. Мы уж отвёртывались, отговаривались, — нет же, не отделались. Он решился привезти мальчика сюда и нынче явились: Константин Иванович, Василий Иванович, Василий Давыдыч, старик. Мы крестили в две пары. Я с молодым попом, Машенька с Василием Давыдычем. Привез нам поп две полбутылки шампанского, пироги, наливку, рыбу, икру и угощал нас, кумушек. Такая была комедия. Маленького своего сына он привез, который, бедный, бегал, бегал, не знал к кому обратиться, опрундыкался и разревелся. Всё бы это ничего, но нынче же утром я решилась наконец, так как надо же когда-нибудь, начать обивать клеёнку. Мы и переносились всё утро из детской в мою комнату. Всё почти перенесли, комнату внизу опростали совершенно. Здесь, в спальной устроились очень хорошо, и теперь я пишу перед своим туалетом, и херувимчики спят. Ну, вот, в самую то переноску и приехали попы с попёнком. Дети кричат, девочку надо кормить, попёнок кричит — опрундыкался, Серёжа кричит, оттого, что дети кричат, а тут: «елицы во Христа крещаеши» ... и шампанское и «как прикажете клеёнку кроить», и «чай кушать пожалуйте». Совсем голову потеряла, но всё сошло с рук хорошо. Войлок обили совсем, клеёнку совсем скроили, Иван уже шьет. Будет так хорошо, что чудо. — Главное-то я и не пишу тебе, что у Серёжи понос прошел совершенно, жару тоже почти нет, и вообще ему гораздо лучше, но сыпь, на руке особенно, и на лице и везде ужасно усилилась и обезобразила его. Мокнет, чешется, просто страсть. Спит он очень плохо, ночь почти напролет кричит без устали. Совсем уходил нас с няней. Девочка моя цветуща здоровьем и красотой, и полнотой. Чудо, какая растет. Дай бог, чтоб не испортилась. Но в развитии плоха. Ничего не понимает еще, и успехов без тебя не сделала. А Серёжа вместо того, чтоб начать ходить, вовсе теперь ослаб и не в состоянии даже ходить около стульев. — Похвастала было, что понос прекратился у Серёжи, а к вечеру ему стало опять хуже.
— но я всё-таки ужасно обрадовалась, и так хорошо мне стало от твоего письма. Только бедная Таня, очень мне за нее грустно, и жаль ее; она много отравляет мою жизнь, потому что я ее очень люблю. После тебя и детей, её и мама́ люблю больше всего.
Теперь совестно мне стало, милый друг мой, что я не всякий день писала тебе, а пропустила два раза. Это не лень, а совестно всякий день было в Тулу гонять. Когда воротишься ты? ничего-то я про тебя не знаю. Отчего не пишешь ты мне, где бываешь? Как приняли тебя у Сушковых, что говорили, весело ли было. Мне так всё это интересно. Насчёт своих сочинений и вообще всего, спасибо, что послушал меня. А писем моих лучше не давай. Еще как посмотрят, и мне неловко будет писать; тебе-то и дурно, и хорошо, а всё ловко; ты и осудишь, так так и быть, а от них я уже отстала. Так, кое-что прочесть можно, а всего не давай. Теперь ты сбинтован, писать не можешь, уж я не увижу твоего милого, крупного, сжатого почерка. Когда-то я твою милую рожу увижу и расцалую. Я без тебя еще больше зарылась в детской, тем более, что Серёжа теперь у няни с рук не сходит, и девочка исключительно на моем попечении. Вчера, Лёвочка, я сделала маленькую extravagance. 1 После обеда собрались мы с Лизой (Варе и Машеньке нельзя) гулять. Пошли на скотный двор сначала; видела я в первый раз твоего бычка Па́шковского. Чудо, как хорош, вылитый английский бык. Какая серьезная, беспристрастная физиономия, какой сытый, и чудесно сложен. Копыловского глядела; он вовсе плох. Худой, кашляет, совсем не вырос, лохматый. Английские свинки пресмешные: толстенькие, коротенькие, идут — и все суставчики и мускулы, обтянутые жиром, вытягиваются, съёживаются и трясутся. Свиньи, которых откармливают, уже до того жирны, что вставать не могут, особенно старая свинья. Всё очень сыто и хорошо. Ну и потом вдруг мы с ней расхрабрились и отправились в мелкий Заказ, оттуда низом к броду, кругом, потом на гору, и мимо Чепыжа домой. Шли так скоро, как будто нас ветер нес, и всё болтали. Уже совсем смерклось, немного жутко, а хорошо было. Я стала очень сильна, нисколько не устала. А природа такая жалкая стала. Всё голо, пусто, кое-где снежок; не осень и не зима, а что-то печальное, неопределенное. Лиза всё понимала, в ней поэзия есть; так хорошо она говорила и любовалась засекой и природой, и тоже ей было немного жутко. Домой пришли, уже было совсем тёмно. Щёки разгорелись, захотелось спать, а тут детки мои разгулялись, привезли телеграмму, письма, пошло всё другое. Из мира поэзии в житейские дела. От Саши и я получила письмо. Всё жалуется на свою жизнь и судьбу. Что это, как они все, мои-то, разладились. Серёжа большой очень весел, едет в Пирогово завтра утром. Я опять засела дома. Вчера напилась холодного квасу и нынче горло разболелось. А я, было, так охотно разгулялась. Пороши у нас еще не было, Серёжа ждет её. Видно, что ему дома стало веселее, чем прежде, но что сказал Алексей Тане, — и похожего нет. — Что, милый Лёвочка, любишь ли ты меня в Москве? Вдруг приедешь ко мне и скажешь, что я ошибался. Иногда, признаюсь, приходит в голову и ревность, и мысли, что ты разлюбишь, но большею частью я покойна. Но рука твоя, — это для меня какая-то загадка. Отчего вдруг вздумалось тебе её править, после всего, что говорили доктора. Правда-ли, что всё благополучно? Я всё еще не желаю, чтобы ты приехал, пока мы не устроимся совершенно, и здоровьем, и комнатами. Теперь я хриплю, Серёжа чешется и понос; у Вареньки тоже болит горло и голова, вот поздоровеем все, и ты, и мы, тогда и заживем веселее. Что рука? Я в таком еще до сих пор волнении, что, как и зачем правили руку? Ну прощай, друг мой милый. Мое удовольствие кончено, я уже не буду получать от тебя собственно писем. Ты опять убогий. А Таню очень, очень прошу, чтоб она о тебе мне писала, как ты будешь себя чувствовать и как ты поживаешь. И о себе также пускай мне душу изливает. Прощай, душенька, цалую тебя. Если с тобой что будет, телеграфируй мне опять.
Твоя Соня.
Примечания
Настоящее письмо, как и предшествующее от 28 ноября (его мы не печатаем), рисуют ту атмосферу, в которой писалась «Война и мир», абсолютно не литературную, — а узко семейную, даже детскую. В автобиографии С. А. Толстой мы находим следующее свидетельство о жизни Толстого в 1864 г.: «Раз как-то я задержалась внизу в детской и написала шуточное стихотворение с запросом, чем все заняты наверху, которое послала наверх Льву Николаевичу и девочкам. Немного погодя получаю ответ, написанный Львом Николаевичем:
С низкой свечечкой сидят,
A ma tante2 перед буфетом,
Алексей с Дуняшей спят.
В горле медика отца,
Размышляя о подтирке,
О пеленках без конца».
(«Моя жизнь» II, 159—160; не напечатано.)
— от 25 ноября; в нем Толстой писал: «[Рудинский] смотрел внимательно и решил, что ломать не надо, что был перелом (это признал и Попов), и что полному вправлению могла помешать какая-нибудь подвернувшаяся под головку связка, и что кроме того пустое пространство, которое не занято костью руки, теперь уже наверно » (ПЖ, стр. 18—19).
приятную и утешительную телеграмму — от 29 ноября; текст ее таков: «Правили руку удачно. Совершенно здоров. Владеть буду свободно. Нужно две недели бинтование, осторожности» (не опубликована, хранится в АТ).
Что побудило тебя править руку? 29 ноября Толстой писал: «Когда Редлих, у которого была выгода брать с меня деньги, на гимнастике сказал, что[б] я правил, то я окончательно решился; по чистой правде, решился я накануне в театре [на представлении «Зора» в Большом театре], когда музыка играет, танцовщицы пляшут, Michel Bode [сын президента Московской дворцовой конторы] владеет обеими руками, а у меня, я чувствую, вид кривобокий и жалкий, в рукаве пусто и ноет» (ПЖ, стр. 22).
как правили? Т. А. Кузминская так описала операцию в своих мемуарах: «Лев Николаевич очень спокойно приступил к операции, но не мог заснуть от хлороформа. Возились долго. Наконец, он вскочил с кресла, бледный, с открытыми блуждающими глазами; откинув от себя мешечек с хлороформом, он в бреду закричал на всю комнату: — Друзья мои, жить так нельзя... Я думаю... Я решил... — Он не договорил. Его посадили в кресло, подливая еще хлороформ. Он стал окончательно засыпать. Сидел передо мной мертвец, а не Лев Николаевич. Вдруг он страшно изменился в лице и затих. Двое служащих, по указанию Попова, тянули из всех сил руку Льва Николаевича, пока не выломали неправильно сросшуюся кость. Это было очень страшно. Мне казалось, что без хлороформа операция эта была бы немыслима. Меня охватил страх, что вот он сейчас проснется. Но нет, — когда рука безжизненно повисла, Попов ловко и сильно как бы вдвинул ее в плечо. Я как сейчас вижу всё это, такое сильное впечатление произвела на меня эта операция[...]. Когда он очнулся, то пожаловался на боль в руке. Я просидела с ним весь вечер. Он страдал от тошноты — следствие хлороформа — и долго мучался ею. Когда же он через два-три дня писал Соне про операцию, он не упоминал о своих страданиях. Я спросила его: — Ты скрываешь это от нее? — Да нет, да я не особенно страдал. Я думал, будет хуже» (КМЖ, 1864—1868, М. 1928, ч. III, стр. 19).
. Толстой писал о Т. А. Берс 23 ноября: «Она плоха. Беспрестанно плачет и молчит почти так же, как было первое время» (ПЖ, стр. 19).
Отчего ты, глупый, скучаешь. Толстой писал 25 ноября: «Вечером поехали опять в Малый театр все, без Тани, в новую дурацкую пьесу, но всё хорошо бы было, только не для меня. Мне всё скучно здесь, кроме моей работы и пенья Тани» (ПЖ, стр. 19). — Толстой был на пьесе «Семейные расчеты» Куликовых.
Я очень рада, что тебе пишется«Нынче утром я опять писал охотно».
вчера явился поп — Константин Иванович Пашковский (р. 1823) с Кочаковского погоста близ Ясной Поляны, сын дьячка, окончил Тульскую духовную семинарию, в Кочаках с 1860 по 1876 г. В своей автобиографии С. А. Толстая аттестовала его так: «всегда почти пьяный и очень глупый» («Моя жизнь», II, 70). По свидетельству ныне здравствующего яснополянца И. И. Кандаурова, яснополянские старики помнили, как однажды Пашковский шел со святом по деревне и, увидав игру в бабки, прицелился, и крестом, который был у него в руках, подбил сложенные бабки. Он крестил первого сына Льва Николаевича и, будучи в нетрезвом состоянии, чуть не потопил его в купели.
Василий Иванович — В. И. Карницкий (1831—1881), другой священник Кочаковской церкви, незадолго до того (в 1862 г.) поступивший. Учил закону божию всех детей Толстого. «Был простой, хороший человек с большой семьей» (примечание Софьи Андреевны). Дочь его, Евдокия Васильевна, была крестницей Льва Николаевича.
— В. Д. Можайский (р. около 1792 г.), священник Кочаковской церкви с 1817 по 1859 г. Сын священника, кончил курс Тульской духовной семинарии. Крестил Льва Николаевича в 1828 г.
Мы и переносились всё утро из детской. Детская находилась в первом этаже в комнате под сводами, где одно время был кабинет Льва Николаевича. Желая отеплить комнату, Софья Андреевна воспользовалась отъездом Толстого и перевела детей себе в спальню в то время, как обивали клеенкой пол в детской.
«елицы во Христа крещаеши»«Елицы во Христа крестистеся» — трижды поется во время обряда крещения.
— от 27 ноября.
. Толстой писал: «Таня плачет целые дни, как вчерашнее утро. О чем? не добьешься, или все о том же, или о том, что ей скучно. Это правда. Года 3—2 тому назад был ваш целый мир, твой и её, с влюбленьями разными и ленточками, и со всей поэзией и глупостью молодости, а теперь вдруг и после нашего мира, ей очень полюбившегося, и всех передряг, т. е. чувства, испытанного ею, она, вернувшись домой, не нашла больше этого мира, к[отор]ый у нее [был] с тобой, а осталась добродетельная, но скучная Лиза, и поставлена она лицом к лицу, т. е. ближе к родителям, которая [Лиза] вследствие болезни стала тяжела. Ну, записались на коньки, сделали шапочку мерлушечью, записались в концерт, но этого ей мало. Вчера же она ревела кроме того, потому что через Алексея она будто узнала, что Серёжа женится на Маше» (письмо от 27 ноября, ПЖ, стр. 20).
Николай Васильевич Сушков (1796—1871), писатель, был женат на сестре поэта Тютчева — Дарье Ивановне (1806—1879); Толстой часто у них бывал в 1850 г. Имели литературный салон, где встречались писатели различных направлений.
́шковский — из высокосортного отродья бычков, культивировавшегося помещиком Пашковым в Приволжском крае.
Копыловского глядела — купленного у Копылова быка. Копылов — тульский купец; часто упоминается в письмах Толстого 1848—1849 гг.
. Толстой одно время очень увлекался свиноводством. В июле 1865 г. он писал А. Е. Берсу в Москву о покупке японских свиней, причем прибавляет: «Я на днях видел у Шатилова пару таких свиней и чувствую, для меня не может быть счастья в жизни до тех пор, пока не буду иметь таких же» (Иллюстр. прилож. к «Новому времени» 1908 г., № 11659).
отправились в мелкий Заказ — лес за гумном яснополянской усадьбы.
. Чепыж — смешанный вековой лес близ дома (дуб и липа), являющийся продолжением яблоневого сада в Ясной Поляне. Любимое место Льва Николаевича.
любовалась засекой. Засека — большой казенный лиственный лес (32 000 десятин), примыкающий к Ясной Поляне; тянется через всю Тульскую губернию полосой, шириной от двух до пяти верст. В XVI—XVII вв. деревья «Ясная Поляна», расположена среди этого леса и называлась «Козлова засека».
От Саши и я получила письмо. Письмо это не сохранилось. Александр Андреевич Берс (р. 3 ноября 1845 г., ум. 16 ноября 1918 г.) — старший сын А. Е. и Л. А. Берсов. Воспитывался в Московском кадетском корпусе, который окончил в 1863 г. В 1872—1882 гг. служил в Закавказском крае. Участник Турецкой кампании. Был градоначальником города Баку. В 1882 г. получил назначение орловским вице-губернатором. Позднее член совета Московского земельного банка. Вышел в отставку после серьезного ранения, полученного им при проезде в Петербург вследствие крушения поезда Николаевской жел. дор. Был женат на княжне Патти (Матроне) Дмитриевне Эристовой. Разведясь с ней, вторично женился в январе 1887 г. на Анне Александровне Митрофановой. — Л. Н. Толстой отозвался так в письме к А. А. Берсу от 4 февраля 1866 г.: «У тебя и сердце и ум (esprit de conduite), которое тебе лучше меня покажет, где хорошее и дурное» (не напечатано; хранится в АК). С. А. Толстая писала Татьяне Андреевне 10 декабря 1874 г.: «Лёвочка всегда о нем [Саше] говорит: «вот милый малый и честный, лучше их всех. Он, да Стёпа — это Лёвочкины фавориты из братьев» (не напечатано; хранится в АК.) — В 1864 г. А. А. Берс служил в местечке Варки Варшавской губернии.
1
2