40. В. В. Арсеньевой.
1856 г. Ноября 27—28. Петербург.
Вчера получил ваше второе письмо после говения, а нынче первое.1 Не знаю, потому ли, что письма нехороши, или потому, что я начинаю переменяться, или потому, что в последнем вы упоминаете о Мортье, письма не произвели на меня такого приятного впечатления, как первые. — Поздравляю вас от души и радуюсь, что вы так серьезно на это смотрите. Одно нехорошо — надо меньше говорить, чтобы больше чувствовать. И не надо слишком увлекаться надеждой, что всё пойдет новое, и что этим таинством вы разрываете связь с прошедшим. — Оно помогает много и в жизни и духовно очищает, но не так, как вы думаете. Наприм[ер], что вы говорите, что после говенья вы будете наблюдать за собой, и трудиться и работать (это я прибавляю за вас) — это отлично и поддержи вас Бог в этих мыслях, но история М[ортье] остается история М[ортье]. Первое нехорошо, что у вас время, как я вижу, проходит праздно. Это плохо. Вчера я был у О. Тургеневой и слышал там Бетховенское трио2 справедливость. Можете себе представить, я узнал от ее тетки, что она встает в 7 часов в Пет[ербурге] и до 2-х каждый день играет, а вечера читает, и действительно в музыке она сделала громадные успехи; хотя у нее таланта меньше, чем у вас. Второе нехорошо, и ужасно нехорошо, что вы не пригласили М[ортье] приехать в Тулу и Судаково. Я говорил, говорил и вам и Женичке3, что для вас необходимо видеться с ним, чтобы прекратились ваши отношения, но мне не хотят верить. — Постарайтесь не досадывать, не воображать, что я ревную, а просто спокойно постарайтесь влезть в мою шкуру и видеть моими глазами. Г-жа Д[ембицкая] была влюблена в Passe-p[asse]4, она сама признавалась в этом Женичке. Не ахайте, это не беда, это даже мило. Passe-passe, как Г-жа Д[ембицкая] убеждена, страстно влюблен в нее. Их отношения прервались, но не Поймите меня, я убежден совершенно, что вы теперь не имеете ничего к Passe-p[asse], но ему это не доказано, он остановился на том, что вы ему показывали расположение. — Понимаете ли вы, что половина пути самая трудная уж пройдена для него. Помните, мы с вами говорили у фортепьян: что будет, ежели вы влюбитесь, и вы сказали, что это не может быть, потому что вы не допустите себя дойти до интимности и взаимности, которые необходимы для того, чтобы любовь была опасна. Это правда. И понимаете — вы с М[ортье] дошли до этого, что он имеет право думать: — или что вы имели к нему любовь, или что вы такая госпожа, к[оторая] способна иметь ее к многим, и вследствие этого разлука и сухое письмо с выдумками не уничтожают отношений и не могут успокоить Хр[аповицкого]. — И именно только ваши отношения с М[ортье] беспокоят Хр[аповицкого]. — Отчего ему весело и приятно говорить с вами про вашу любовь к милейшему Иславину,5 отчего, ежели он будет мужем Г-жи Д[ембицкой], он (ежели встретится в том необходимость) совершенно спокойно отправит Г-жу Хр[аповицкую] на 2 года путешествовать с Иславиным и т. п., но М[ортье] — другое. Г-жа Д[ембицкая] убеждена, что он ее любит, а он, Г-н Хр[аповицкий], к[оторый] жил больше ее на свете, знает, что значит эта высокая любовь, — это больше ничего, как желание целовать ручки хорошенькой девушки, понимаете? Это доказывает и Вертер, и то, что он никогда не думал о том, чтоб было лучше Г-же Д[ембицкой], а даже в музыке, в одном, в чем он мог быть полезен, он глупой лестью и т. д. путал и вредил ей. Кроме того, это такой род любви, который от подобострастия ужасно быстро переходит к дерзости. Я мущина, и всё
6
это знаю. Разумеется, я никому не могу запретить иметь к моей жене любовь такого рода, но она не опасна, когда между ей и им нет ничего общего; но когда пройдена эта первая половина дороги, тогда опасно. И опасно вот в каком смысле: что, ежели бы Г-н М[ортье] написал моей жене любовное письмо или поцеловал бы ее руку, и она скрыла бы это от меня (а кто ему мешает теперь), то ежели бы я любил жену, я бы застрелился, а нет, то сию секунду бы развелся и убежал бы на край света из одного уважения к ней, к своему имени и из разочарованья в моих мечтах будущности. И это не фраза, а клянусь вам Богом, что это я знаю, как себя знаю. От этого-то я так боюсь брака, что слишком строго и серьезно смотрю на это. Есть люди, кот[орые] женясь думают: «ну, а не удалось тут найти счастье — у меня еще жизнь впереди», — эта мысль мне никогда не приходит, я всё кладу на эту карту. Ежели я не найду совершенного счастия, то я погублю всё, свой талант, свое сердце, сопьюсь, картежником сделаюсь, красть буду, ежели не достанет духу — зарезаться. А вам это шуточки, приятное чувство, нежное, высокое и т. д. Я не люблю нежного и высокого, а люблю честное и хорошее. Постарайтесь спокойно стать на мое место и подумать, призовите и Женичку на совет, прав ли я или нет, желая, чтобы вы стали с М[ортье] в отношения музык[ального] учителя и ученицы. Может быть, это трудно, но что ж делать, а повторяю, — лгать ему в письмах (как вы не чувствовали этого говея?) это — унижать себя, бояться его. Очень весело будет Храп[овицкому] бегать от М[ортье], чтоб его жена вдруг не растаяла перед выражением его страсти. Храп[овицкий] имеет правилом и держится его — не иметь врагов, не иметь во всем мире ни одного человека, с кот[орым] бы ему тяжело было встретиться; а вы, любя его, хотите поставить в это гнусное, унизительное положение. Постарайтесь стать на мою точку зрения, у вас хорошее сердце, и если вы меня любите, как же вам не понять этого. Ревновать уж унизительно, а к М[ортье] каково? —
— Три дня вы не решились сказать мне вещи, которая, вы знаете, как меня интересует, и высказываете ее, как будто гордясь своим поступком. Да ведь это первое условие самой маленькой дружбы, а не высокой и нежной любви! Я не шутя говорил, что ежели бы моя жена делала бы мне сюрприз — подушку, ковыряшку какую-нибудь, и делала бы от меня тайну, я бы на другой день убежал бы от нее на край света, и мы бы стали чужие. Что делать, я такой, и не скрываю этого и не преувеличиваю. Думайте хорошенько, можете ли вы любить такого урода, а в вещи, такой близкой вашему и моему сердцу, вы задумываетесь. Поверьте, что я не так поступаю в отношении вас. С тех пор, как я уехал, нет вещи, которой бы я не мог прямо сказать вам, и говорю и скажу всё, что может вам быть интересно. За это-то я и люблю, главное, мои отношения к вам, что они поддерживают меня на пути всего хорошего. — Что вы спрашиваете меня о попах, напомнило мне то, что я давно хотел сказать вам. Какие бы ни были наши будущие отношения, никогда не будем которые хотят любить друг друга. Я радуюсь, глядя на вас. Религия великое дело, особенно для женщины, и она в вас есть. Храните ее, никогда не говорите о ней и, не впадая в крайность, исполняйте ее догматы. Занимайтесь больше и больше, приучайте себя к труду. Это первое условие счастия в жизни. Прощайте, милая Валерия Владимировна, изо всех сил жму вашу милую руку. Перед получением ваших последних писем я думал о том, что вместо того, чтобы испытывать себя, мы нашими письмами еще более монтируем друг друга. Ну, это письмо, кажется, не такого рода. На-днях кончаю работу и пускаюсь в свет.7
Прощайте, Христос с вами, милая барышня.
Примечания
Впервые опубликовано в Б. I, 3, стр. 346—351. В начале первой страницы рукой С. А. Толстой карандашом помечено: «28 Ноября». Письмо датируется записью в Дневнике 27 ноября 1856 г. На следующий же день Толстой продолжает письмо, датируя продолжение 28 ноября.
1 Эти письма не сохранились. Получение их отмечено в Дневнике Толстого 26 и 27 ноября.
2
3 Вергани.
4 Под Passe-passe Толстой подразумевает Мортье.
5 К. А. Иславин.
6 «это знаю».
7 «Утро помещика» было окончено Толстым 29 ноября (см. т. 47, стр. 102).