367. А. А. Толстой.
1872 г. Марта 31. Я. П.
Когда я вам написал письмо, любезный друг Alexandrine, и долго не получал ответа, я ни минуты не сомневался в том, что какая-нибудь причина мешает вам писать, но когда я получил ваше письмо,1 я вдруг понял, что на вашем месте я бы не стал писать. И мне стало совестно, в особенности оттого, что вы были больны. Я могу по годам не переписываться с людьми, которых я люблю, но только бы знать, что эти люди хоть не счастливы, но не несчастливы — не больны. А думать, что я ничего не знаю, а близкий мне человек страдает физически или нравственно, очень неприятно; и потому я с нынешнего дня исправился и начинаю, если вы хотите, правильную переписку. Не пугайтесь — если я получу от вас в год три письма — это довольно. Одно нехорошо, это то, что — не знаю, как вы с другими друзьями, — но со мной вы не ровны — в том смысле, что общий наш интерес всегда составлял — большая часть меня, и маленькая часть ваша, т. е. что вы всегда больше интересуетесь мною, чем позволяете мне интересоваться вами. А это мне неловко. Я эгоист в своей умственной деятельности, т. е. что мои мысли, мне кажется, всегда должны быть интересны для всех, и я готов навязывать их всем; но свою персону я считаю за очень малое и для самого себя, не только ни для кого другого неинтересною. —
Что ваше здоровье? Об этом непременно напишите мне; а если вы прибавите к этому коротенький хоть bulletin о вашем нравственном, душевном состоянии, то это будет мне сюрприз, — подарок. Когда я был молод и смотрел на таких седых беззубых стариков, как я, как твердо я был уверен, что если есть интересная душевная жизнь, движение, то ее надо искать в молодых, а что эти старики засохли, как мощи, и снутри и снаружи, и всё такие же; а теперь вижу, что дальше вперед, то больше, круче ступени, — так и обрываешься под них, не ожидая. Это я к тому говорю, что хоть краткой bulletin о вашем душевном состоянии мне интересен. Моя жизнь всё та же, т. е. лучше не могу желать. Немножко есть умных и больших радостей, ровно сколько в силах испытывать, и толстый фон глупых радостей, как то: учить грамоте крестьянских детей, выезжать лошадь молодую, любоваться на вновь пристроенную большую комнату, рассчитывать будущие доходы с новокупленного имения, хорошо переделанная басня Эзопа,2 отбарабаненная в 4 руки симфония с племянницею, хорошие телята — всё телки и т. п. Большие же радости это семья, страшно — это была азбука до сих пор, и теперь я начинаю новый, большой труд,3 в котором будет кое-что из того, что я говорил вам, но всё другое, чего я никогда и не думал. Я теперь вообще чувствую себя отдохнувшим от прежнего труда и освободившимся совсем от влияния на самого себя своего сочинения и, главное, освобожденным от гордости, от похвал. Я берусь за работу с радостью, робостью и сомнениями, как и в первый раз.
В Москву на выставку4 я не только не думаю ехать, но вчера я вернулся из Москвы, где я заболел, с таким отвращением ко всей этой праздности, роскоши, к нечестно приобретенным и мужчинами и женщинами средствам, к этому разврату, проникшему во все слои общества, к этой нетвердости общественных правил, что решился никогда не ездить в Москву. Со страхом думаю о будущем, когда вырастут дочери. —
Целую вашу руку. Соня благодарит за память и целует вас.
Если вы видите ваших, передайте им мой душевный привет. Я ничего не знаю про них, напишите про них словечко.
Примечания
Впервые опубликовано, с датой: «Март? 1872 г.», в ПТ, № 71. Датируется: 1) упоминанием о работе над «Азбукой»; 2) записью в дневнике
С. А. Толстой 30 марта 1872 г.: «30 марта Левочка вернулся из Москвы».
1
2 Переделки басен Эзопа Толстой включал в «Азбуку».
3
4 30 мая, в день празднования 200-летия со дня рождения Петра I, в Москве была открыта в Александровском саду Политехническая выставка, продолжавшаяся до 4 сентября. Среди многих других разделов был отдел педагогический, в котором Толстой предполагал выставить свою «Азбуку». 8 июля Толстой осматривал эту выставку. См. т. 83, письмо № 100.