590. В. И. Алексееву.
1886 г. Октябрь—декабрь?
Дорогой другъ Василiй Ивановичъ. Мне очень больно за васъ, но милый другъ, не сердитесь на меня, не о томъ болею, что вы потеряли дочь, а о томъ, что ваша любовная душа сошлась вся на такой маленькой, незаконной по своей исключительности, любви. Любить Бога и ближняго, не любя никого опредеденно и всей силою души, есть обманъ, но еще большiй обманъ — любить одно существо более чемъ Бога и ближняго. Я былъ очень боленъ и яснее, определеннее думалъ о смерти, чемъ когда либо прежде и пришелъ къ тому, что для того, чтобы жить и умереть такъ, какъ этаго хочетъ отъ насъ та сила, к[оторая] насъ произвела, надо жить и умирать любя. Но это слово «любить, любовь» — какъ вы знаете, ужасно неясное. Мы все бьемся около этаго слова, зная что тутъ спасенье, но какъ? я по крайней мере до последняго времени не понималъ. Для меня представляется такъ: любить, какъ и сказано древней мудростью, надо прежде всего Бога, т. е. добро, истину; любить же значитъ делать ее, вносить по мере силъ добро и истину — въ мiръ. Это первое, чтò долженъ желать и делать человекъ — делать такъ, чтобы видны были ему самому следы (какiе бы малые они ни были) его деланiя. Безъ этаго перваго условiя невозможна благая, дающая счастье, любовь къ людямъ. Если же она есть, то тогда делая это дело, внося добро и истину въ мiръ (опять хоть самое крошечное), вносишь его черезъ людей и однихъ людей, чуждыхъ истине, до времени обходишь, съ другими, менее чуждыми, общаешься кротко и любовно, а третьихъ, любящихъ добро и истину, любишь больше чемъ свою душу. Любишь ихъ и детей въ томъ числе, п[отому] ч[то] они работники того дела, к[оторое] составляетъ мою жизнь и работники лучшiе, чемъ я, испорченный соблазнами и загрязненный жизнью. Вотъ такъ отчасти и вы любили Надю, но почему она у васъ одна? Если бы вы любили всехъ техъ близкихъ вамъ за то, что они будущiе лучшiе работники дела Божiя, вы бы не чувствовали такъ. Я васъ очень люблю, Вас[илiй] Ив[ановичъ], люблю за вашу доброту, благодаренъ вамъ за то, что вы много помогли мне въ освобожденiи отъ техъ соблазновъ, к[оторые] связывали меня.1 светъ. — Простите меня, милый другъ, если я вместо утешенiя упрекаю, какъ будто, васъ въ вашемъ состоянiи душевномъ, к[оторое] я не знаю, но мне такъ кажется. Горе питается всегда однимъ: я былъ добръ, я б[ылъ] хорошъ, а вотъ чтò со мной сталось. Утешенiе истинное тоже въ одномъ: я не сделалъ того, чтò надо было, и вотъ последствiя. У васъ такiя силы душевныя — сила одна — доброта, способность любить — что не вамъ отчаиваться, а жить и служить своей жизнью Богу, принимая съ благодарностью и съ такой же благодарностью отдавая радости, встречающiяся на пути. Обнимаю васъ. Пишите.
Л. Т.
Печатается по автографу, хранящемуся в ГТМ. Публикуется впервые. Датируется по указанию В. И. Алексеева (см. В. И. Алексеев, «Воспоминания», стр. 139. ГТМ).
В. И. Алексеев в письме от 4 октября 1886 г., на которое отвечает Толстой, писал по поводу смерти своей четырехлетней дочери Нади.
1 «Воспоминаниях»: «Не могу пройти молчанием происшествие со Львом Николаевичем, которое сильно потрясло его и оставило глубокий след на всю жизнь в его душе. Случай этот касается чувственного соблазна плоти. Он показывает, какие громадные усилия должен употреблять человек, чтобы не поддаться чувственному соблазну, но каких усилий и мучений стоило это ему.
Подходит однажды Лев Николаевич ко мне взволнованным и просит меня помочь ему. Смотрю — на нем лица нет. Я удивился, чем я могу помочь ему? Он говорит взволнованным голосом:
— Спасите меня, я падаю.
Такие слова меня испугали. Чувствую, что у Льва Николаевича что-то не ладно. У меня на голове даже волосы зашевелились.
— Что с вами, Лев Николаевич? — спрашиваю его.
— Меня обуревает чувственный соблазн, и я испытываю полное бессилие, боюсь, что поддамся соблазну. Помогите мне.
— Я сам слабый человек, чем же я могу помочь вам? — говорю ему.
— Нет, можете помочь, только не откажитесь.
— Да что же я должен сделать, — говорю, — чтобы помочь?
— А вот что: не откажитесь сопутствовать мне во время моих прогулок. Мы будем вместе с вами гулять, разговаривать, и соблазн не будет приходить мне на ум.
за ней, стал посвистывать; затем стал ее провожать и разговаривать с нею, и, наконец, дело дошло до того, что назначил ей свидание. Затем, когда он шел на свидание мимо окон дома, в нем происходила страшная борьба чувственного соблазна с совестью. В это время Илья (второй сын), увидев отца в окно, окликнул и напомнил ему об уроке с ним по греческому языку, который был назначен на этот день, и тем самым помешал ему. Это было решающим моментом. Он точно очнулся, не пошел на свидание и был рад этому. Но этим дело не кончилось. Чувственный соблазн продолжал его мучить. Он пробовал молиться, но и это не избавляло его от соблазна. Он страдал и чувствовал себя бессильным. Чувствовал, что наедине он каждую минуту может поддаться соблазну, и решил испытать еще одно средство — покаяться перед кем-нибудь, рассказать всё подробно о силе подавляющего его соблазна и о душевной слабости его самого перед соблазном. Вот почему он и пришел ко мне и рассказал все подробно, чтобы ему стало как можно больше стыдно за свою слабость. Кроме того, чтобы избавиться от дальнейших условий соблазна, он просил меня каждый день сопутствовать ему во время прогулок, когда он обыкновенно бывает совершенно один. (В. И. Алексеев, «Воспоминания», стр. 57—59 ГТМ).
О помощи В. И. Алексеева в освобождении от «соблазнов» Толстой рассказывает и А. Б. Гольденвейзеру: «Раз, когда мне Василий Иванович Алексеев, в то время когда я был в самом разгаре своей помещичьей жизни, впервые высказал мысль, что земельная собственность — зло. Я помню, как меня поразила эта мысль, и как сразу для меня открылись совершенно новые горизонты» (А. Б. Гольденвейзер, «Вблизи Толстого» I, М. 1922, стр. 140).