Толстой Л. Н. - Хилкову Д. А., 12 октября 1888 г.

263. Д. А. Хилкову.

1888 г. Октября 12. Я. П.

А мне кажется, дорогой друг и брат [Дмитрий Александрович], что определять словами ничего не надо и незачем. Зачем? Зачем мне проводить ту черту, которая отделит для меня одних и приблизит других людей? Ведь мы только одного хотим: любить и считать братьями всех людей, зачем же лишать себя этой возможности, или, по крайней мере, затруднять это.

Вы скажете, чтоб не было ложных братьев; да и они тут-то и будут, когда будет формула, под которую им можно будет подделаться (а нет такой формулы, под которую нельзя подделаться). Он откажется от военной службы, от суда, а будет ходить по ночам с револьвером от людей. Одно средство не иметь ложных братьев это всех считать братьями, заблудшими, спящими на время, но способными всякую минуту проснуться. Но как относиться к правительству? церкви? А как относиться к деньгам, к связям с родными и к их ложной жизни, к жене и 1000 таких же вопросов, которые я бы вам сделал, если бы мы говорили, а не переписывались. Разрешение всех этих вопросов одинаково важно, и никто из живых людей не разрешит их вполне чисто. А каждый искренно идущий по пути истины разрешает в одном важном, а в другом менее важном погрешает. Как от репьев отдираешься не сразу, но откидывая большую долю, цепляешься за меньшую. И судья этому он один и бог, живущий в нем. Нам не надо его судить и не надо устанавливать тех форм, по которым судить его. Но для себя, скажете вы, для себя нужно знать, что я могу и чего не могу делать. На это могу отвечать только по личному опыту. Вот что я знаю по личному опыту: я всегда знал и знаю, чего не должно делать и что не хорошо. Правда, рядом с истинно дурными делами, которые я знаю, что не должно делать, стояли прежде много безразличных дел, кот[орые], мне казалось, тоже не должно делать. И эта ложная совесть затемняла истинную совесть; но с того времени, как у меня открылись глаза, с одной стороны, отпали предметы ложной совести и заметнее стали предметы истинной, с другой — я разумно понял кое-что из того, что и почему не должно делать, и потому сомнения в том, что не должно делать, для меня нет и, я думаю, не может быть ни для какого правдивого человека. Всякий знает, что предаваться похоти не должно, что приобретать и платить деньги доктору, что прописывать свой паспорт и мн[огое] др[угое] — не должно, это мы все знаем еще прежде, чем сознательно поняли это.

— одни — одно, другие — другое. Вот это отчего происходит и как с этим быть? Представляется вопрос: не нужно ли раз навсегда определить, как вы говорите, что должно делать и чего не должно делать? Я думаю, что нет, и вот отчего. Я опять говорю только по личному опыту. Я всегда знаю всё то, чего не нужно делать и что нужно делать и желаю не делать одного и делать другое всё, но я никогда не знаю, что я могу и чего не могу, до тех пор, пока не наступило время действовать, и только само дело, жизнь показывают мне, что я могу, чего не могу делать и чего не могу не делать, показывают мне, насколько выросла и жива во мне духовная сила. Духовная сила эта выражается в известных поступках и в известных отречениях от поступков, и когда она настоящая, то всегда в такой форме: я не могу того-то сделать или не могу того-то не сделать. Не могу присягать, не могу покупать именье, не могу венчаться и т. п. И когда это выражается так, то, во-первых, я действительно никогда уже не могу сделать таких поступков или не могу не сделать, и, во-вторых, не могу сделать или не могу не сделать целый ряд поступков, находящихся в том же порядке, как и один, к[оторый] я сделал или не сделал. Но определение поступков, к[оторые] должно или не должно делать для того, чтобы принадлежать к известной общине, может заставить человека сделать или воздержаться от поступка, когда бы он мог поступить и иначе и когда он может поступить иначе в области равной по своей нравственной обязательности тому поступку, к[оторый] он совершает или от к[оторого] воздерживается. Вот это-то и опасно. Например: я сейчас могу оставить свою семью и могу остаться с ней. Если бы для того, чтобы исполнить устав, я бы оставил семью, я бы не совершил нравственного поступка, скорее напротив, нравственный поступок б[ыл] бы тогда, когда я из одних нравственных мотивов не мог бы поступить иначе, как оставить семью. Нравственный, добрый и плодотворный поступок есть тот, кот[орый] нравственно необходим, если же была нравственная возможность поступить иначе, и если поступок совершен только п[отому], ч[то] я рассудил так поступить, то он нехорош, безнравственен и неплодотворен.

Боюсь, что неясно вам будет, что я говорю. Я чувствую, что не удалось выразить коротко и ясно, но я неделю целую над этим думал и знаю, что мысль, к[оторую] хочу выразить, мне дорога.

Нынче получил письмо от Н. Н. Ге, он пишет о вас и о вашей жене, и мне так радостно б[ыло] через него узнать и полюбить ее. Передайте ей мою любовь и Джунковскому и его жене.1

Мне казалось, что у вас есть «о жизни», если нет, напишите, я достану и пришлю.

Примечания

«Но мы часто» (третий абзац) печатается по копии; далее по автографу. Дата копии.

1 О Н. Ф. и Е. В. Джунковских см. прим. к письму № 293.