Предисловие к 77 - 82 томам (Письма 1907—1910 гг.)

ПРЕДИСЛОВИЕ

В 77—82 томах Полного собрания сочинений Толстого публикуются письма 1907—1910 гг.

Переписка, относящаяся к последним годам жизни великого писателя, свидетельствует о широте его интересов, о многообразии связей с людьми самых различных социальных слоев, профессий, национальностей. С Толстым находились в переписке представители науки, литературы, искусства, крестьяне, рабочие, политические деятели. Ему писали из Америки и Японии, из Индии и Китая, из Германии, Швеции и других стран. В этих письмах затрагивались разнообразные проблемы. Одни делились с Толстым соображениями на различные темы, другие просили совета и помощи, третьи рассказывали о своей жизни, и такого рода письма представляют особо интересный материал, повествующий о многих человеческих судьбах. В целом же эпистолярное наследие Толстого представляет собой источник первостепенного значения для изучения не только мировоззрения писателя, его взглядов, но и для изучения эпохи: здесь найдет много ценного для себя не только литератор, но и историк и экономист. При всем этом у читателя писем Толстого последних лет жизни не может не создаваться двойственного впечатления. Исключительно важны и интересны письма, в которых затрагиваются острые вопросы современности, связанные с теми или другими сторонами жизни. В таких письмах мы слышим могучий голос писателя, который откликался на все, что было связано с судьбами народа. В них мы вновь и вновь ощущаем глубокое сочувствие Толстого горестям и невзгодам крестьянских масс, его страстную ненависть ко всему строю помещичье-капиталистической России, ко всякой лжи и лицемерию.

Иное впечатление производят письма другого рода, в которых Толстой выступает как проповедник непротивления и религиозной морали. Таких писем в 77—82 томах большинство. Они чаще всего однотипны даже по самой своей фразеологии. Зачастую на самые горячие, пронизанные болью письма своих корреспондентов, ожидавших от великого писателя ответа на мучившие их вопросы, следовали однообразные советы любить своих врагов, подходить ко всем явлениям жизни с позиций всепрощения и признавать единственным способом преодоления жизненных противоречий моральное самоусовершенствование. Зачастую сильный и резкий протест против существовавших порядков, страстность негодования и религиозно-аскетическая мораль причудливо сплетаются между собой в пределах одного и того же письма.

правдивое отражение противоречий переломной эпохи. Ленин доказал связь творчества, учения, всей совокупности сильных и слабых сторон Толстого с идеологией патриархального крестьянства, освободившегося от крепостного права и отданного на разграбление капиталу. В результате ленинского анализа Толстой предстал как выразитель идей и настроений русского крестьянства в период между 1861 и 1905 гг. В этот период крестьянство в результате многих десятилетий крепостного гнета и пореформенного разорения все более проникалось ненавистью к самодержавию и стремлением к революционному уничтожению царского правительства и помещичьего строя. И вместе с тем в этот период многократно проявлялась нерешительность, непоследовательность, слабость крестьянского движения, воздержание и отречение от политики. Противоречивые элементы крестьянской идеологии зеркально отразились в деятельности Толстого как художника и мыслителя, во всем его творчестве, где наряду со страстным обличением всего уклада старой России содержалась и реакционная проповедь непротивления злу. Высоко оценивая роль Толстого как великого реалиста и обличителя, Ленин вместе с тем подверг справедливой критике его религиозно-нравственное учение.

Толстой очень чутко реагировал на изменения, происходившие в общественно-политической жизни России. В. Короленко тонко и верно заметил, что «способность заражаться народными настроениями определяла крупнейшие повороты во взглядах самого Толстого». Говоря о настроениях Толстого в преддверии первой русской революции, Короленко писал: «Теперь, когда в России происходили события, выдвигавшие предчувствие непосредственных массовых настроений, мне было чрезвычайно интересно подметить и новые уклоны в этой великой душе, тоскующей о правде жизни. В нем несомненно зарождалось опять новое… Русская интеллигенция, по большей части люди, которым уже самое образование давало привилегированное положение, как ослепленный филистимлянами Самсон, сотрясали здание, которое должно было обрушиться и на их головы. В этой борьбе проявилось много настроения, и оно в свою очередь начинало заражать Толстого. Чехов и Елпатьевский рассказывали мне, что когда ему передали о последнем покушении на Лауница,[1] то он сделал нетерпеливое движение и сказал с досадой:

— И наверное опять промахнулся.»[2]

В данном случае важно не отношение Толстого к террору, этому чуждому подлинно революционной борьбе методу, а самая реакция писателя на политические события, которые, казалось бы, совершенно противоположны основам его мировоззрения. Любопытен и следующий эпизод. Когда Короленко рассказал Толстому о «грабижке», то есть о захвате крестьянами имущества помещиков. Толстой сказал с одобрением:

«— И молодцы!..

— С какой же точки зрения вы считаете это правильным, Лев Николаевич?

— Мужик берется прямо за то, что для него всего важнее. А вы разве думаете иначе?» [3]

Хотя революция 1905—1907 гг. не произвела коренных перемен в мировоззрении Толстого, тем не менее можно с полным основанием констатировать глубокое обострение противоречий писателя. В дневниковых записях этих лет Толстой иногда был готов признать, несмотря на свое отрицание всякого насилия, что правота в схватке революционеров и правительства была все же на стороне революционеров. Но тут же снова возвращался к проповеди морали «всеобщей любви», которая должна перевоспитать самих угнетателей.

В 1907—1910 гг., в период, к которому относятся собранные в 77—82 томах письма, противоречия Толстого достигли наибольшей остроты. Это объясняется условиями русской жизни этих лет. Поражение первой русской революции привело к дикому разгулу реакции, к жесточайшей расправе не только с революционерами, но и со всеми, кто имел мужество протестовать против произвола царского правительства. Пресловутая столыпинская «реформа», усилившая разорение крестьян и рост кулачества, явилась контрреволюционной попыткой подавления демократического движения в стране, не достигшей своей цели. В России не прекращался рост стихийного крестьянского движения. В 1907—1913 гг. в различных концах России произошло свыше 20 тысяч крестьянских волнений. В 1907—1908 гг. только из шести губерний были высланы более 3200 крестьян, обвиненных в выступлениях против столыпинских законов. Массовый террор, многообразные проявления реакции, дальнейшее обнищание масс — все это вызывало у Толстого тяжелые переживания, мучительные раздумья. У Толстого, наряду с прежними устойчивыми стремлениями пропагандировать свое религиозно-нравственное учение, появились и горькие сомнения. В его Дневниках все чаще стали появляться трагические признания: «Как тщетны все убеждения о лучшем устройстве всякого рода политиков, социалистов, революционеров, так тщетны и мои»;[4] «страшно сказать, но что же делать, если это так, а именно, что со всем желанием жить только для души, для бога, перед многими и многими вопросами остаешься в сомнении, нерешительности».[5] Моральная проповедь временами делается постылой. В марте 1910 г. он записывает: «…вообще вся эта работа «На каждый день» становится тяжела мне. Какой-то педантизм, догматизм».[6] Наблюдая страшную картину «безумия жизни» в период столыпинщины, Толстой был вынужден, вопреки своему принципу отрицания революционного насилия, сделать вывод: «Мучительное чувство бедности, — не бедности, а унижения, забитости народа. Простительна жестокость и безумие революционеров».[7] Он полон предчувствием того, что «Россия накануне огромного переворота, в котором Государственная дума не будет играть никакой роли». Отступая от своей теории «непротивления» и впадая в новые противоречия, он заявляет, что для борьбы с русским правительством может быть только один из двух путей: «или бомба, или любовь».

«Главное же в чем я ошибся, то, что любовь делает свое дело и теперь в России с казнями, виселицами и пр.».[8] С наибольшей остротой сомнения Толстого в истинности своего учения выражены в его заключении о том, что «исполнение вечного закона, не допускающего насилия», могло бы привести к таким ужасным последствиям, как, например, «рабство под игом японца или немца».[9]

В 1907—1910 гг. Толстой выступал преимущественно с публицистическими статьями. В них он продолжал обличать царское правительство и помещиков, с ненавистью говорил о правящей верхушке, которая не гнушалась никакими средствами для достижения своих целей. Подлинно мировой резонанс приобрела знаменитая статья Толстого «Не могу молчать» (1908), протестовавшая против политики террора, проводившейся, как писал Толстой, всем правительственным аппаратом, «от секретарей суда до главного министра и царя». Но в этой же статье, проникнутой ненавистью к угнетателям народа, содержались вместе с тем и увещания, обращенные к виновникам народных страданий.[10]

Среди политических вопросов, особенно интересовавших Толстого в 1907—1910гг., первое место занимает земельный вопрос.

Эта особенность взглядов Толстого восходит к его давнему убеждению, провозглашенному еще в 60-е годы: «Смотреть с точки зрения мужика». Такому девизу он всегда стремился оставаться верным. «Я смотрю снизу, от 100 миллионов», — заявил он в 1901 г. в одном из своих писем. Толстовский взгляд «снизу» действительно соответствовал взгляду дореволюционного крестьянина не только в основном, но и в деталях, — во всем, что было связано со стремлением ликвидировать «вековую несправедливость», «великий грех частной поземельной собственности». С возмущением писал Толстой о земельном рабстве, о том, что «основное зло, от которого страдает русский народ, точно так же как народы Европы и Америки, есть лишение большинства народа несомненного, естественного права каждого человека пользоваться частью той земли, на которой он родился», что для русского крестьянина вопрос «только в том, как не умереть с семьей от голода», ибо у него нет земли, и что в России всячески стараются «разными заплатами, паллиативами замазать, замять, обойти эту главную, стоящую на очереди уничтожения не только в России, но и во всем мире, старую, жестокую, очевидную, вопиющую несправедливость».[11] О людях, которые, владея «сотнями, тысячами, десятками тысяч десятин, торгуя землями», живут «роскошно благодаря задавленности народа», Толстой отзывался со страстной ненавистью безземельного, нищего крестьянина. «Земельный вопрос, — утверждал он, — дошел в настоящее время до такой степени зрелости, до которой дошел вопрос крепостного права 50 лет тому назад».[12] Все средства «смягчить зло», которые дебатировались в печати и Думе, — путем выкупа через банки и т. д. — Толстой категорически отвергал, требуя полной передачи земли народу. Подобно наивному патриархальному крестьянину, он измерял всякие политические преобразования единственным критерием: чьей собственностью является земля и отвергал буржуазную демократизацию государственного строя потому, что «в самых свободных землях Европы и Америки… земля продолжает быть собственностью богачей».[13]

—1907 гг. доказала на множестве примеров, что идеи Толстого, своеобразие сильных и слабых сторон его взглядов были свойственны значительным слоям трудового крестьянства. С наибольшей яркостью это может быть продемонстрировано на выступлениях депутатов-крестьян в Государственной думе. Депутаты-крестьяне в своих речах выражали веками накопленную ненависть к помещикам, стремление до основания уничтожить все старые формы и распорядки землевладения, расчистить землю, создать государство свободных и равноправных крестьян. И в то же время речи депутатов отличались прямо-таки толстовской политической наивностью, бессознательностью, свойственной патриархальной деревне мягкотелостью, непониманием путей борьбы за действительное освобождение. Многие из этих речей настолько напоминают соответствующие места из художественных и публицистических сочинений Толстого, что кажутся иногда прямым их пересказом.

Земельный вопрос был связан в сознании Толстого с отрицанием всей существовавшей политической системы. В самом подходе Толстого к этой проблеме сказались сильные и слабые стороны его мировоззрения. Слабые стороны эти выразились, в частности, в том, что Толстой на протяжении ряда лет пытался оказать давление на правительство, с тем чтобы земельный и другие острейшие политические вопросы были решены мирным путем. Одна из таких попыток была предпринята Толстым в 1902 г., когда он написал Николаю II письмо, переданное ему через великого князя Николая Михайловича Романова. В своем письме Толстой убеждал царя в том, что главное требование народа заключается в том, что народ желает «избавиться от тех исключительных законов, которые ставят его в положение пария, не пользующегося правами всех остальных граждан», «что он хочет свободы передвижения, свободы обучения и свободы исповедания веры, свойственной его духовным потребностям; и, главное, весь стомиллионный народ в один голос скажет, что он желает свободы пользования землей, т. е. уничтожения права земельной собственности».

«И вот это-то уничтожение права земельной собственности и есть, по моему мнению, — утверждал Толстой, — та ближайшая цель, достижение которой должно сделать в наше время своей задачей русское правительство».[14]

Разумеется, никакого результата письмо Толстого к Николаю II не дало.

Основным методом решения земельного вопроса Толстой считал метод, предложенный американским публицистом и мелкобуржуазным экономистом Генри Джорджем. В своих работах «Прогресс и бедность», «Великая общественная реформа», «Налог с ценностей земель», «Что такое единый налог и почему мы его добиваемся» Генри Джордж утверждал, что единственной причиной разделения людей на богатых и бедных является экспроприация земли у народа. Отсюда Генри Джордж делал абсолютно неправильный вывод о том, что не пролетарская революция и национализация всех средств производства, а национализация земли буржуазным государством или высокий государственный налог на частную земельную собственность могут положить конец обнищанию масс в буржуазном обществе.

На деле же теория Г. Джорджа и проекты Толстого являются абсолютно утопическими. Еще Маркс, характеризуя Г. Джорджа и ему подобных «социалистов», писал, что утверждения их о том, будто бы с превращением земельной ренты в государственный налог все беды капиталистического производства должны исчезнуть, есть «не что иное, как скрытая под маской социализма попытка спасти господство капиталистов и фактически заново укрепить ».[15] Ленин указывал, что типичной ошибкой Джорджа и других буржуазных национализаторов земли является «смешение частной собственности на землю с господством капитала в земледелии».[16] Но следует заметить, что самая идея национализации земли в буржуазном обществе, хотя и не могущая избавить трудящихся от нищеты и разорения, является прогрессивной. Характерно, что пропаганда Толстым решения земельного вопроса по Генри Джорджу отражала иллюзии мелкого крестьянства и находила сторонников в народе. Так, например, крестьянин Кропотов, выступая в III Государственной думе по аграрному вопросу, сказал: «Чтобы быть справедливым, нужно обложить единственным (то есть единым. — Б. М.) налогом землю, и тогда она окажется у трудящихся масс, и тогда будет не завидно: кто не хочет работать, тот не будет платить».

Комментируя это выступление в статье «Аграрные прения в III Думе» (1908), Ленин писал:

«Сколько неиспытанных еще в борьбе сил, сколько стремления к борьбе в этой наивной речи! Желая избегнуть «принудительного отчуждения», Кропотов предлагает меру, которая равняется конфискации помещичьих земель и национализации всей земли! Что «единственный налог» этого сторонника учений Джорджа равносилен национализации всей земли, этого Кропотов не понимает, но что он передает действительные стремления , — в этом не может быть и тени сомнения».[17]

Несмотря на безрезультатность письма Толстого к Николаю II, он в 1907 г. обратился — на этот раз не к царю, а к председателю Совета министров П. А. Столыпину — с письмом, в котором опять пытался уговорить царское правительство осуществить земельную реформу. Само обращение с предложением о национализации земли к Столыпину, который в это время был занят насаждением своей реакционной «реформы», было, разумеется, наивным. Толстой очень энергично пытался оказать давление на Столыпина, в частности через брата министра, журналиста, сотрудника «Нового времени» А. А. Столыпина. Результатом было только то, что А. А. Столыпин переслал Толстому записочку своего сановного брата следующего содержания:

«Если будешь отвечать Л. Н. Толстому, напиши ему, пожалуйста, что я не невежа, что я не хотел наскоро отвечать на его письмо, которое меня, конечно, заинтересовало и взволновало, и что я напишу ему, когда мне станет физически возможно сделать это продуманно».

В сопроводительном письме А. А. Столыпин сообщал, что его брат «не удосужился еще ответить» и хотя он утверждал, что не берет на себя ответственность говорить за брата, но на самом деле изложил в своем письме именно те «идеи», которые были присущи Столыпину и которые он, вероятно, и велел передать писателю.

«Я думаю, — писал А. А. Столыпин, — что вы ошибочно приписываете людям душевный строй, подобный вашему. Подумайте, из чего только не сложился этот ваш душевный строй, и есть ли вероятие искать подобные слагаемые в толпе людей, хотя бы составленной из многих миллионов». С откровенным цинизмом он далее утверждал:

«Ближе к жизни маленькая хитрость дикаря: «Объявим, что земля — божия, а между собою мы всегда поделить ее сумеем… вообще, видно будет…» Слово «дикарь» я не говорю в осуждение: из дикаря может выйти апостол, но из свойств дикаря не следует выбирать одно отрицательное свойство (жадность), чтобы его поощрять в голом виде. Но жадность неискоренима, она живет во всех, оттого задачею совершенствования должна быть такая цель: облагородить жадность. Я думаю, что в детской России должны принести пользу простые педагогические приемы: «Раньше, чем зариться на чужое добро, приведи свое добро в порядок, — увидишь, как хорошо будет».

А затем А. А. Столыпин развивал ту, прикрытую лицемерными фразами, «философию» кулачества, которой была пронизана «реформа» его брата: «Вы знаете, как дети любят собственность, — какая радость первой своей лошади, своей только при очень высокой культуре, а к этой культуре еще нужно подвести народ через длинную эпоху собственности…

Любить каждый комочек, копать, дробить, поливать, выдергивать сорную былинку, окапывать деревцо, любоваться утром на облюбованные вчера вечером всходы, ведь для этого необходимо, чтобы человек обманывался мыслью, что он — владелец этого рая, а после него — его дети и внуки».[18]

Впоследствии Толстой сам признал наивность своих попыток уговорить царя и Столыпина провести национализацию земли. А в 1909 г. он начал писать П. А. Столыпину оставшееся незаконченным письмо, в котором решительно осуждает его мероприятия по проведению аграрных законов и пытается разъяснить ему всю ошибочность, неразумность его поведения.

«Пишу вам об очень жалком человеке, самом жалком из всех, кого я знаю теперь в России, — так начал Толстой свое письмо. — Человека этого вы знаете и, странно сказать, любите его, но не понимаете всей степени его несчастья и не жалеете его, как того заслуживает его положение. Человек этот — вы сами». Толстой, пытаясь выдержать тон письма в духе своей морали всеобщей любви и употребляя даже такие выражения, как «брат по человечеству», переходит, однако, к прямому обличению. Толстой признает, что он давно хотел писать Столыпину. «Но я не успел окончить письма, — продолжал Толстой далее, — как деятельность ваша все более и более дурная, преступная, всё более и более мешала мне окончить с непритворной любовью начатое к вам письмо. Не могу понять того ослепления, при котором вы можете продолжать вашу ужасную деятельность — деятельность, угрожающую вашему материальному благу (потому что вас каждую минуту хотят и могут убить), губящую ваше доброе имя, потому что уже по теперешней вашей деятельности вы уже заслужили ту ужасную славу, при которой всегда, покуда будет история, имя ваше будет повторяться как образец грубости, жестокости и лжи. Губит же, главное, ваша деятельность, что важнее всего, вашу душу».

При этом Толстой не отвергает мысли о возможном изменении столыпинской политики. «Ведь еще можно бы было, — говорит он, — употреблять насилие, как это и делается всегда, во имя какой-нибудь цели, дающей благо большому количеству людей, умиротворяя их или изменяя к лучшему устройство их жизни, вы же не делаете ни того, ни другого, а прямо обратное. Вместо умиротворения вы до последней степени напряжения доводите раздражение и озлобление людей всеми этими ужасами произвола, казней, тюрем, ссылок и всякого рода запрещений и не только не вводите какое-либо такое новое устройство, которое могло бы улучшить общее состояние людей, но вводите в одном, в самом важном вопросе жизни людей — в отношении их к земле — самое грубое, нелепое утверждение того, зло чего уже чувствуется всем миром и которое неизбежно должно быть разрушено — земельная собственность». В этом же письме Толстой высказывает свое резко отрицательное отношение к столыпинской аграрной политике, смысл которой был им проницательно разгадан: «Ведь то, что делается теперь с этим нелепым законом 9-го ноября, имеющим целью оправдание земельной собственности и не имеющим за себя никакого разумного довода, как только это самое существует в Европе (пора бы нам уж думать своим умом) — ведь то, что делается теперь с законом 9-го ноября, подобно мерам, которые бы принимались правительством в 50-х годах не для уничтожения крепостного права, а для утверждения его».

«ему непонятно, как можно серьезно обращаться к царю или Столыпину».

Защита права крестьян на землю, пропаганда идеи национализации земли, обличение столыпинской аграрной политики является содержанием ряда писем Толстого, включенных в 77—82 томы. В письме к Т. Л. Сухотиной от 6—7 ноября 1909 г. Толстой признавался, что земельный вопрос мучает его даже во сне. А по адресу руководителей правительства он утверждал, что эти люди стоят «на самой низкой и нравственной и умственной ступени» и что «теперь, после победы над революцией, ставшие особенно самоуверенными и дерзкими», хотят «привести русский народ в ужасное, безнравственное и губительное состояние».[19] Страстность пропагандиста, защитника чаяний крестьянства, сквозит и в следующих строках этого письма: «Если бы наше правительство было бы не совсем чуждое народу, жестокое и грубое и глупое учреждение, оно бы поняло не только ту великую роль, которую предстоит ему осуществить, оформив их великие, передовые идеалы народа, но поняло бы и то, что то успокоение, умиротворение народа, которого оно добивается теперь неслыханными со времен Иоанна Грозного казнями и всякого рода ужасами, могло бы быть наверное достигнуто только одним: осуществлением общего, народного идеала: освобождения земли от права собственности». Но, как и в других письмах и статьях, Толстой глубоко ошибался, считая возможным исправление «векового греха» земельной собственности путем мирной реформы. «Только объяви манифест, — пишет он далее, — как тогда, при освобождении крепостных, о том, что правительство занято освобождением от земельного рабства, и народ лучше всех стражей охранит правительство, которое он тогда признает своим».

Толстой всячески поддерживал протест против правительства и крепостников, исходивший из самых различных кругов. Так, большой интерес представляет письмо Толстого бывшему народному учителю П. И. Кореневскому. Кореневский напечатал в «Русском богатстве» за 1909 г. статью «Крестьянский Генрих Блок». В статье доказывалось, что крестьянский банк, подобно известной банкирской конторе «Генрих Блок» (продававшей в рассрочку выигрышные билеты), выдавая крестьянам ссуды на покупку земли, безжалостно их грабит, отбирая за недоимки имущество и затем саму землю. Толстой читал эту статью различным слушателям и откликнулся на нее письмом, в котором писал автору: «На всех слушателей она (статья. — Б. М.) одинаково подействовала своим обстоятельным и смелым изложением возмутительных гадостей, совершаемых крестьянским банком под видом помощи несчастным крестьянам. Поразительно, как эти «несчастные» крестьяне, служащие дойной коровой для всех дармоедов, служат для них тоже и оправданием совершаемых над ними гадостей под видом служения им».

Однако обличение Толстым правительства и помещиков значительно ослаблялось тем, что в то же самое время он пропагандировал необходимость «любовных отношений со всеми людьми». Показательным с этой точки зрения является одно из писем Толстого М. А. Стаховичу по поводу следующего эпизода. В июне 1909 г. В. А. Молочников сообщил Толстому о вопиющем поведении крупного землевладельца кн. Б. А. Васильчикова, проводившего землеустроительную политику Столыпина в своих поместьях. В ответ на это сообщение Толстой в письме к Молочникову высказал гневное возмущение поведением Васильчикова, а Молочников в свою очередь написал письмо в резком тоне Васильчикову с цитатой из письма Толстого. Толстой же, узнав о «неудовольствии» Васильчикова, написал письмо Стаховичу, в котором подтверждал, что он, Толстой, считает земельную собственность незаконной и преступной, ибо при этом у людей отнимаются «не только их имущества, но и силы и жизни». Но здесь же Толстой оговаривается, что свое возмущение он никак не может относить «к отдельным лицам» и поэтому высказывает сожаление, что позволил себе назвать поступки Васильчикова «гадостями». Заканчивает Толстой свое письмо обычным для его религиозной морали признанием: «…для меня дороже и важнее всего добрые, любовные отношения или, по крайней мере, не враждебные со всеми людьми, с моими братьями».

царизма. В воспоминаниях секретаря Толстого H. Н. Гусева приводится следующая запись беседы Толстого в феврале 1908 г.: «Мне хотелось, — сказал Лев Николаевич, — для русских людей выставить, что земельный вопрос теперь то же, что вопрос об освобождении крестьян сорок лет назад. И совершенно такое же отношение. Я не знаю, — скажите, пожалуйста, какой взгляд у кадетов на земельный вопрос?

Плюснин рассказал. Выслушав его, Лев Николаевич помолчал и сказал:

«Вам, молодым, нельзя этого делать; а я, старик, я стараюсь развивать в себе к этим людям — страшно сказать — не презрение, а полное равнодушие к тому, что они говорят, точно так же, как и к тому, что говорит Столыпин».[20]

С этим именно подходом Толстого к оценке позиций либералов связано его утверждение, что либералы «не имеют никаких средств заставить царя отказаться от власти» и что агитация в пользу конституции — лишь пустые разговоры, так как правительство «даст лишь то, что захочет дать», а «если господа захватят власть, то земли они от них не получат». Именно поэтому Толстой с такой последовательностью отвергал все попытки либералов использовать его имя в каких бы то ни было политических целях.

Резко отрицательное отношение к либералам совмещалось у Толстого с уверенностью в бесполезности политической деятельности вообще и верой в возможность решения крестьянского вопроса путями, по существу утопическими. Разумеется, Толстой при этом ошибался. Но, подобно тому как отмеченные Лениным монархические и конституционные иллюзии крестьянства или мечтания о «божьей земле», нередко парализовавшие энергию масс в период революции 1905—1907 гг., не снимают тезиса о революционно-демократическом характере чаяний крестьян, точно так же и слабые, утопические стороны взглядов Толстого не должны затемнять его роли как одного из подлинных идеологов многомиллионного крестьянства, страстного обличителя жестокости и деспотизма самодержавия; пропагандиста демократического для того времени требования уравнительного землепользования. Обличение Толстым разнообразных форм угнетения народа, вопиющей несправедливости господства эксплуататоров над трудящимися массами имело поистине международное значение. Об этом говорит и ряд включенных в 77—82 томы писем Толстого иностранным корреспондентам. Он сурово бичевал политику колониального разбоя, милитаризм, расистские теории, осуждал пренебрежительное отношение к народам Востока, которое было свойственно идеологам империализма. Великий гуманист выступает здесь как сторонник мира между народами, сторонник равенства наций независимо от цвета кожи. Но и в таких письмах проявлялись слабые стороны мировоззрения писателя. Определенные зарубежные круги раздували эти стороны, пропагандируя ложные религиозно-нравственные догмы и совершенно игнорируя мировое значение Толстого как величайшего реалиста и обличителя социальной несправедливости.

— путь революции — Толстой, как известно, отвергал. Но все же было бы совершенно неправильно заключить из многочисленных статей и писем Толстого на эту тему, что он будто бы в одинаковой степени отрицательно относился к революционерам и их противникам. В письме к Н. Шмидту в 1909 г. Толстой хотя и исходит из своей теории непротивления, утверждая, что революционное насилие — зло, но тем не менее оговаривается, что революционеры «желали бы сделать зло… очень многим во имя блага еще большего числа людей». В письме к В. И. Панфилову от 11 января 1909 г. Толстой пишет: «Социалисты совершенно справедливо утверждают, что теперешняя жизнь людей, вся, с разделением на нетрудящихся, всякого рода капиталистов и трудящиеся массы, неправильна и безнравственна по отношению тех, которые, не работая, пользуются трудами рабочего сословия. Всякий землевладелец, капиталист, общественный деятель, получающий большое вознаграждение, все одинаково воры и грабители, всё это совершенно справедливо».

По мнению Толстого, ошибка социалистов заключается в том, что они «смешивают в одну категорию людей, посредством насилия всякого рода (а всякое насилие неизбежно ведет, в случае сопротивления, к убийству) заставляющих рабочий народ служить богатым, — и тех, которые, сами не делая насилия, пользуются им». Но, несмотря на это, очевидно, что в суждениях Толстого о революционерах и социалистах в последние годы жизни писателя сквозь религиозно-нравственное учение прорывается признание их активной борьбы за интересы народа.

Среди писем Толстого есть много и таких, в которых адресаты высказывают свое недоумение по поводу несоответствия обличительной деятельности и сочувствия Толстого народу с его же проповедью непротивления и всеобщей любви. На эту тему писали Толстому политические заключенные, крестьяне, рабочие. Часто указывалось, что идея непротивления неприменима даже в быту, когда нужно защитить жизнь любимого человека. Большей частью Толстой в ответ посылал книги, проповедовавшие его учение, а иногда пытался опровергнуть доводы своих корреспондентов следующими рассуждениями: «Учение любви, неизбежно включающее в себя понятие непротивления, указывает тот идеал, к которому свойственно стремиться человеку. Принимать же идеал за правило поведения есть большая ошибка или самообман. Идеал только тогда и идеал, когда он требует полного совершенства, того, что никогда вполне не достижимо в этой жизни, но он необходим как руководство для нее и необходим только тогда, когда указывает именно это недостижимое в жизни совершенство. То же и с идеалом любви».[21]

Ответы Толстого такого рода однотипны. Корреспонденты порой легко обнаруживали нежизненность проповедуемых Толстым религиозно-нравственных идеалов, поскольку эти идеалы оказывались абсолютно не применимыми к жизни и могли существовать только как абстрактное стремление. В особенности обнаруживается несостоятельность и реакционность религиозно-нравственного учения Толстого, если ответы Толстого сопоставить с письмами некоторых адресатов, в которых речь идет о конкретных жизненных конфликтах и ситуациях. Приводим несколько характерных примеров.

Неизвестная девушка пишет Толстому в 1909 г. письмо следующего содержания: «Я совсем потеряла голову и плачу всю неделю… Мою мать отвезли в больницу, а брат вот уже больше полгода сидит в тюрьме… Я очень устала, я живу девочкой в ученье последний год. Может быть, завтра пойду к брату… Вот без матери я и не знаю, как быть с его делами — он политический. А я в этом ничего не понимаю… Я вот прочла несколько ваших книг… Вы пишете: не противиться злому. А вот как быть с братом, как на них, на судей, не злиться — какого они его сделали. Он стал похож на смерть… Иногда думаю купить нашатырного на десять копеек, да и разом не мучаясь». На это письмо следует ответ с однотипным и на этот раз советом: «Надо быть кротким и смиренным сердцем, т. е. добрым ко всем людям, никого не осуждая и всех любя. Попробуйте так жить, и вы увидите, как тотчас же жизнь ваша станет, несмотря на всю тяжесть условий, в которых вы живете, и легка и даже радостна временами. Так будет сейчас, а чем дальше будете жить так, то жизнь ваша будет радостнее».

— П. И. Муцинг-Елисеев описывает Толстому свою полную безмерного горя и страдания жизнь. В числе эпизодов этой жизни были и такие, когда Елисееву, для того чтобы попасть на родину, пришлось заарестоваться и этапным порядком, в ручных кандалах, вместе с преступниками, идти в Сибирь. Описывая свою биографию и измывательства хозяев, он обращался к Толстому с вопросом: «Добрый Лев Николаевич! скажите мне правду, у Вас светлый ум, всесторонний — я Вам сказал всю правду и тайну души моей — где же правда?»

И в ответ на это Толстой посылает адресату книжки «На каждый день» и замечает: «В кратких словах могу ответить на ваш вопрос так: блага жизни материального нет. То, что людям, прожившим жизнь в бедности, болезнях, унижениях, кажется, что благо в богатстве, здоровье, в почете, есть очень грубое заблуждение. Богатые, здоровые, почетные так же страдают, как и бедные, больные, униженные, только другого рода страдания, мера же страданий телесных для всех одна и та же».

Сам Толстой еще в преддверии революции 1905 года признал, что время, когда народ «хотел обожать и покоряться», уже прошло. «Теперь же народ уже не обожает и не только не хочет покоряться, но хочет свободы». Уроки революции не прошли даром для крестьянских масс, которые под могучим воздействием пролетарского революционного движения и самой жизни преодолевали черты патриархальности, нерешительности, отстранения от политики. Свидетельства этому мы находим и в письмах крестьян Толстому. Пожалуй, наиболее яркой в интересующем нас плане является переписка Толстого с крестьянином А. Шильцовым в 1908 г. Письмо Шильцова исполнено гордостью за крестьян, которые, в отличие от людей, навешавших на груди ордена и считающих себя «большими», носят на своих ладонях настоящие ордена — мозоли. «Все делается мозолистой рукой!» — восклицает Шильцов. И с ненавистью к власть имущим он пишет далее о грядущей расправе народа с поработителями: «Скоро эта мозолистая рука устранит все неправды. Эта мозолистая рука обрушится со страшной стихийной силой на головы злодеев».

В ответе Шильцову Толстой, следуя догмам своего учения, пишет, что письмо это произвело на него «тяжелое впечатление», ибо при таком подходе люди с мозолистыми руками «наверно не лучше тех, кого они хотят уничтожить». И в заключение. Толстой указывает Щильцову, что освободиться от насилия «белых рук» можно только одним средством — стремлением к «доброй, христианской жизни».

Так вновь и вновь подтверждается ленинская оценка Толстого, согласно которой сильный и гневный протест, беспощадное обличение совмещалось в деятельности писателя с культивированием реакционной идеи религиозного смирения.

прессы.

Особенно показательной в этом отношении является интереснейшая переписка Толстого с С. И. Мунтьяновым, ссыльным революционером. Переписка относится к 1910 г. В первом письме к Толстому Мунтьянов резко возражает против теории непротивления: «С вашей брошюрой,[22] т. е. с вашим мнением, я не согласен. Вы пишете, что только одной любовью можно добиться хорошей жизни. Нет, Лев Николаевич, о любви можно говорить тогда, когда имеешь хорошее воспитание и чувствуешь себя сытым, но когда не имеешь воспитания и сидишь весь свой век впроголодь и на тебя кровопийцы, властелины смотрят, как на раба, то тут не до любви.

Вы говорите: «Правда, есть еще такие люди, которые хотят уверить себя и рабочих, что вот-вот еще одно убедительное разъяснение существующей несправедливости, еще одно небольшое усилие борьбы с врагом, — и установится, наконец, тот новый порядок, при котором не будет уже зла, а все люди будут благоденствовать».

Такого рода рассуждения Толстого привели Мунтьянова к выводу, что писатель, очевидно, плохо знаком с рабочим классом. «Рабочие прекрасно знают, — продолжает Мунтьянов, — что не одно еще маленькое усилие борьбы с врагом придется сделать, чтобы настала благодать, а придется не раз быть побежденными и победителями и бороться с ними не любовью, а так, чтобы весь мир был потоплен в крови. Словом, бей их до тех пор, пока из них не останется ни одного подлеца… Рабочие им за все отплатят: и за образование и за то, что мы голодаем! Жаль, что вы, может быть, до того времени не доживете!»

Толстой написал в ответ письмо, послал Мунтьянову новые книги, проповедовавшие религиозную мораль. Мунтьянов в ответ вновь опровергал теорию непротивления, утверждая: «Трудно, Лев Николаевич, переделать меня; этот «социализм» — моя вера и бог. Конечно, вы проповедываете почти то же самое, но только у вас тактика «любовь», а у нас «насилие», как вы выражаетесь. Я бы лично, да и многие другие, например с. -д., все положительно желали бы, чтобы наша революция обошлась бы без крови, но ведь это невозможно и никогда наше правительство на уступки не пойдет, это вам, конечно, известно; хотя бы осталась у него только одна тысяча солдат, и то оно будет драться до последнего.

в тюрьму посадят, а то загонят туда, «где Макар телят не пас». Обращаясь к Толстому, Мунтьянов восклицал: «И напрасно вы, проповедуя о любви, ругаете наших наставников, говоря, что они ведут нас, сами не зная куда. Разве мы, рабочие, не знаем, кто нам враг, а кто нет? Нет, Лев Николаевич, теперь не то время, когда народ ни черта не знал и работал только на своих бар! Я говорю — народ; конечно, я всех не беру, а беру только лишь тех, которые поняли, в чем дело».

В заключение Мунтьянов писал:

«Да, Лев Николаевич, не дождетесь вы этой бойни, а может быть, еще доживете! Может быть, «солнышко свободы» и на вас успеет еще посветить, только, конечно, не полное солнышко — осьмая его. До полного еще далеко».

Однако после очередного письма Толстого и прочтения книжки Черткова «Наша революция» Мунтьянов дрогнул и признался: «Стою посредине дороги и не знаю, куда идти». Разумеется, такая нестойкость свидетельствует о шаткости революционных убеждений Мунтьянова. Но все же письма Толстого Мунтьянову говорят о том, что его пропаганда непротивления приносила непосредственный и прямой вред революционному движению.

В шести заключительных томах писем Толстого и в особенности в 82 томе содержатся письма и документы, помогающие пониманию трагической истории последних лет жизни писателя, завершившихся разлукой с семьей и уходом из Ясной Поляны.

попытка объяснить драматические события личной жизни писателя последнего периода только семейными условиями, той тягчайшей обстановкой, которая была создана его женой. Бесспорно, эта обстановка была для Толстого мучительной: подозрительность и раздражительность Софьи Андреевны, связанные с ее болезнью и стремлением сохранить, вопреки взглядам Толстого, незыблемым привычный уклад яснополянского быта и «обеспечить» семью на случай смерти мужа, — все это тяжело переживалось Толстым, лишало его покоя, мешало работе. Письма Толстого, связанные с уходом, говорят об этом с достаточной убедительностью. Но все же его уход, завершившийся болезнью и смертью на заброшенной железнодорожной станции, был вызван не одной, а рядом причин. Среди них — нараставшее с каждым годом сознание недопустимости разрыва между принципами, которые он сам же проповедовал, и «барской жизнью», которую был вынужден вести. Дневники Толстого пестрят признаниями на эту тему. «Жизнь здесь, в Ясной Поляне, вполне отравлена. Куда ни выйду — стыд и страдание»,[23] — записывает он в июле 1908 г. Еще отчетливее запись в мае 1910 г.: «Опять мучительно чувствую тяжесть роскоши и праздности барской жизни… Мучительно, мучительно».[24] И несколькими месяцами спустя 20 августа: «Ездил верхом, и вид этого царства господского так мучает меня, что подумываю о том, чтобы убежать, скрыться».[25] Эти переживания обострялись письмами, которые Толстой получал на тему о противоречии между догмами его религиозно-нравственного учения и личной жизнью, а также «просительными» письмами о материальной помощи (такие просьбы он не мог удовлетворять не только из-за многочисленности их, но и потому, что небольшие деньги, находившиеся в его распоряжении, были недостаточны даже для помощи известным ему лицам). К тому же духовная драма Толстого обострялась теми сомнениями в истинности его религиозно-нравственного учения, о которых уже говорилось выше.

Невыносимой была и борьба между Софьей Андреевной и В. Г. Чертковым, одним из самых убежденных «толстовцев», прилагавшим все усилия для того, чтобы жизнь Толстого не противоречила догмам его же учения. Эта борьба стала для Толстого особенно тяжелой в период, когда он писал завещание (лето 1910 г.).

Уход Толстого был вызван, следовательно, сложной ситуацией, в которой переплетались мотивы общественно-политические ж личные. В результате долгих размышлений писатель решил окончательно порвать с укладом барской жизни и поселиться среди народа, которому были отданы все его помыслы, чувства, его сердце.

В письмах, включенных в 77—82 томы, зачастую излагаются философские взгляды писателя, в которых Толстой развивает свое идеалистическое мировоззрение, построенное на признании в качестве основы жизни духовного «я». Отсюда следовал вывод, что человек бессилен изменить существующие условия, а изменения могут произойти только путем самоусовершенствования. Поэтому, утверждал Толстой, «экономические писатели», и в том числе Маркс, заняты якобы невозможным делом. Эти же идеи развиваются в письмах А. К. Степанову, Л. Г. Киндсфатер и др.

в крупное общественно-политическое событие.

Заметки и статьи о предстоящем юбилее Толстого стали появляться в русских газетах еще в январе 1908 г. В Петербурге был организован для подготовки юбилея «комитет почина», в который вошли деятели кадетской партии и ряд литераторов. 28 февраля Толстой отправил одному из инициаторов юбилейного комитета — либералу М. А. Стаховичу — письмо с просьбой содействовать прекращению деятельности комитета. О мотивах этой просьбы секретарь Толстого H. Н. Гусев писал в своем дневнике: «В Петербурге образовался особый «комитет почина», как назвали себя люди, взявшие на себя инициативу в деле этого празднования. Л. Н-чу тяжелы все эти приготовления к его восхвалению своей искусственностью, напыщенностью, неискренностью и льстивостью».

В письме к Дундуковой-Корсаковой Толстой писал: «Готовящиеся мне юбилейные восхваления мне в высшей степени — не скажу тяжелы — мучительны. Я настолько стар, настолько близок к смерти, настолько желаю уйти туда, пойти к тому, от кого я пришел, что все эти тщеславные, жалкие проявления мне только тяжелы. Но это всё для меня лично, я же не думал о том, о чем вы мне пишете: о том тяжелом впечатлении, которое произведут на людей, которые верят так же, как и вы, верят искренно и глубоко, — какое впечатление произведут эти восхваления человека, нарушившего то, во что они верят. Об этом я не подумал, и вы напомнили мне. Постараюсь избавиться от этого дурного дела, от участия моего в нем, от оскорбления тех людей, которые, как вы, гораздо, несравненно ближе мне всех тех неверующих людей, которые бог знает для чего, для каких целей будут восхвалять меня и говорить эти пошлые, никому не нужные слова».

Хотя «комитет почина» после письма Толстого Стаховичу прекратил свою работу, количество «искусственных, напыщенных, неискренних и льстивых» статей о Толстом в либеральной печати по мере приближения юбилейной даты все возрастало. Предвидение Толстого, таким образом, оправдалось.

Оценивая отклики на юбилей Толстого в легальной русской прессе, Ленин писал: «Вся эта пресса, до тошноты переполнена лицемерием, лицемерием двоякого рода: казенным и либеральным». Первое, по определению Ленина, — «грубое лицемерие продажных писак, которым вчера было велено травить Л. Толстого, а сегодня — отыскивать в нем патриотизм и постараться соблюсти приличия перед Европой. Что писакам этого рода заплачено за их писания, это всем известно, и никого обмануть они не в состоянии». Гораздо более опасным и вредным было лицемерие либеральное. «Послушать кадетских балалайкиных из «речи» — сочувствие их Толстому самое полное и самое горячее, — продолжал Ленин. — На деле, рассчитанная декламация и напыщенные фразы о «великом богоискателе» — одна сплошная фальшь, ибо русский либерал ни в толстовского бога не верит, ни толстовской критике существующего строя не сочувствует. Он примазывается к популярному имени, чтобы приумножить свой политический капиталец, чтобы разыграть роль вождя общенациональной оппозиции».[26]

Из выступлений махровых реакционеров против Толстого в связи с юбилеем 80-летия выделяется злобная ругань епископа Гермогена, поношения которого могли конкурировать лишь со сквернословием пьяных охотнорядцев. В 78 томе публикуется письмо Толстого Гермогену, которое начинается словами: «Любезный брат Гермоген». Следуя своему учению о «всепрощении», Толстой в этом письме обращается к Гермогену «с любовным словом укоризны и увещания» и упрекает его в том, что он отдался «недоброму чувству раздражения». Нужно отметить, что это письмо Толстой все-таки не решился послать Гермогену, а отослал своей сестре-монахине Марии Николаевне. Но читателю этих и подобных им писем (например, писем завзятому реакционеру М. О. Меньшикову) следует учитывать некоторые особенности отношения Толстого к своим письмам. В Дневнике от 25 августа 1909 г. Толстой писал: …«очень прошу моих друзей, собирающих мои записки, письма, записывающих мои слова, не приписывать никакого значения тому, что мною сознательно не отдано в печать… Всякий человек бывает слаб и высказывает прямо глупости, а их запишут и потом носятся с ними, как с самым важным авторитетом». А в беседе с друзьями Толстой однажды сказал: «Вполне ответственным чувствую себя только за то, что отдаю в печать и что побывало у меня в корректурах».[27]

Среди писем 1907—1910 гг. сравнительно небольшое количество посвящено вопросам литературы. Но в этих письмах встречаются суждения, представляющие первостепенный интерес. Письмо Л. Андрееву (1908) содержит целую программу, выражающую отношение Толстого к писательской профессии. Толстой указывает, что «писать надо, во-первых, только тогда, когда мысль, которую хочется выразить, так неотвязчива, что она до тех пор, пока, как умеешь, не выразишь ее, не отстанет от тебя. Всякие же другие побуждения для писательства, тщеславные и, главное, отвратительные денежные, хотя и присоединяющиеся к главному, потребности выражения, только могут мешать искренности и достоинству писания. Этого надобно очень бояться». Дальше Толстой возражает против оригинальничания, мнимого новаторства: «Второе, что часто встречается и чем, мне кажется, часто грешны особенно нынешние современные писатели (всё декадентство на этом стоит), — желание быть особенным, оригинальным, удивить, поразить читателя. Это еще вреднее тех побочных соображений, о которых я говорил в первом. Это исключает простоту. А простота — необходимое условие прекрасного. Простое и безыскусственное может быть нехорошо, но непростое и искусственное не может быть хорошо».

Вслед за этим Толстой критикует свойственную многим писателям его времени поспешность писания, желание отвечать вкусам и требованиям привилегированного меньшинства. «Это особенно вредно, — замечает Толстой, — и разрушает вперед уже всё значение того, что пишется. Значение ведь всякого словесного произведения только в том, что оно не в прямом смысле поучительно, как проповедь, но что оно открывает людям нечто новое, неизвестное им и большей частью противоположное тому, что считается несомненным большой публикой. А тут как раз ставится необходимым условием то, чтобы этого не было».

В письме к М. М. Белову (1910) Толстой развивает эти мысли, утверждая, что «писать можно только тогда, когда знаешь, что имеешь сказать что-нибудь новое, не известное людям, мне же совершенно ясное». В письмах начинающим писателям Толстой настаивает на необходимости тщательного изучения материала, его многократной и добросовестной обработки, необходимости достижения полной ясности мысли и образа. В письме к H. Н. Головиной Толстой рекомендовал начинающей писательнице: «Как золото добывается промыванием, так и хорошие, хорошо выраженные мысли. Побольше думайте и поменьше пишите, а из того, что пишете, побольше выбрасывайте». В письме к Л. Семенову (1908) Толстой утверждает, что «художество требует еще гораздо большей точности, чем наука». Толстой чутко поддерживал начинающих литераторов, которые рассказывали в своих произведениях правду жизни. Показательно в этом отношении его письмо редактору журнала «Вестник Европы» (1908) по поводу рассказа крестьянина В. Морозова «За одно слово».

«Чувствуешь, — писал Толстой, — что тут нет ничего придуманного, сочиненного, а рассказано то, что именно так и было, — выхвачен кусочек жизни, и той именно русской жизни с ее грустными, мрачными и дорогими задушевными чертами».

И вместе с тем Толстой со всей резкостью и прямотой отговаривал заниматься литературой тех людей, которые, по его мнению, не имели для этого соответствующих данных. В особенности возмущало его обилие бездарных стихов, которые он часто получал. В письме неизвестной (1910) он писал:

«Последние лет 5 я подучаю ежедневно не менее 2-х писем от деревенских стихотворцев с ужасным набором слов, которые представляются их авторам стихотворениями, с просьбами помочь «развитию их дара», как они выражаются, и поместить их произведения в печати. Если счесть, сколько я получил таких писем со стихотворениями за последний год, то это будут тысячи. А сколько еще таких, которые, занимаясь тем же, не обращаются ко мне? Так что стихотворство в народе сделалось за последнее время зловредной эпидемией, которую не только не надо поощрять, но против которой, наоборот, надо всеми силами бороться, тем более, что в основе этого сочинительства лежат большей частью очень дурные чувства тщеславия и корысти».

Позиции Толстого в вопросах литературы, насколько они проявляются в его письмах, являются позициями великого продолжателя передовой русской культуры, всегда высоко ценившей роль художественного слова в воспитании народа. Он понимал, что такой подход к оценке роли литературы был глубоко враждебным существовавшему строю. Об этом свидетельствует и тот факт, что Толстой отстранялся от участия в мероприятиях, которые затевались литературными кругами, связанными с либеральной буржуазией, действовавшей по указке правительства. Характерно в этом отношении письмо Толстого Г. К. Градовскому (1910), в котором Толстой отказывается участвовать в съезде писателей. Свой отказ Толстой мотивирует следующим образом: «Устройство съезда и даже пределы и области его занятий разрешаются, определяются теми лицами, которые у нас называются правительством. А между тем я полагаю, что в наше время всякому уважающему себя человеку, а тем более писателю, нельзя вступать в какие либо добровольные соглашения с тем сбродом заблудших и развращенных людей, называемых у нас правительством, и тем более несовместимо с достоинством человека руководствоваться в своей деятельности предписаниями этих людей».

статью «О науке». Толстой утверждал в этом письме, что «настоящая наука» есть только одна — как человеку прожить тот короткий срок жизни, «который определен ему богом, судьбой, законами природы и т. д.». Такая наука, по мнению Толстого, не зависит от того, учен человек или вовсе безграмотен. Настоящими учеными в этом отношении, с точки зрения Толстого, были только религиозно-нравственные мыслители: Кришна, Конфуций, Лаодзе, Будда, Христос и т. д. Продолжая эти рассуждения, Толстой заключал: «Неужели бог, или судьба, или закон природы может быть так несправедлив, что откроет истину только тем, кто учился 12 лет в учебном заведении?»

Говоря о противоречиях Толстого, Ленин заметил, что во взглядах на причины кризиса и пути выхода из него проявлялась наивность патриархального крестьянина. Эта наивность проявляется и в письме «О науке». Прогрессивная тенденция письма (или статьи, написанной на основе письма) заключается в том, что Толстой обличает стремление правящих классов монополизировать науку, использовать ее не в интересах народа, а для порабощения крестьянских масс. Но, не желая разграничивать и в письме и в статье вопросы о сущности использовании г. утверждает, что медицина идет по ложному пути и что причины болезней, по его мнению, знать невозможно.

Статья Толстого «О науке» после своего опубликования вызвала ряд протестов. Толстому писали и учителя и крестьяне, утверждая, что сам Толстой не мог бы написать своей статьи, если бы не учился (письмо учителя H. Н. Бурлакова), и что он вовсе не отказывался от благ культуры (письмо учителя А. И. Таганова). Но, стремясь последовательно проводить свое глубоко ошибочное мнение о науке, Толстой в многочисленных ответах корреспондентам (преимущественно молодежи), спрашивавших, как и где учиться, как правило, отвечал, что для «делания добра» учиться не нужно и что смысл жизни заключается не в ученье, а «в нравственном самоусовершенствовании».

***

с этим у читателя писем Толстого закономерно возникает вопрос: почему же в письмах к самым различным лицам Толстой последовательно, без каких-либо колебаний, пропагандирует идеи непротивления злу и всепрощения? Почему в письмах он выступает преимущественно одной стороной своего духовного облика, в то время как в Дневниках для себя перед нами предстает писатель во всей сложности и глубине своих противоречий? Эта двойственность была вызвана, конечно, не тем, что Толстой, как упрекали его некоторые противники из реакционного лагеря, был неискренен. Последовательность, с которой Толстой призывал всех без исключения корреспондентов, обращавшихся к нему с вопросами о смысле жизни и т. п., к нравственному самоусовершенствованию, объясняется только тем, что Толстой искренне считал этот путь единственно возможным способом уничтожения всякого зла и, конечно, всячески оберегал людей, которые обращались к нему за всякого рода советами, от сомнений, которые так мучили его самого. Поэтому было бы неправильным судить о взглядах Толстого в целом только по его письмам. Для суждения о всей системе взглядов гиганта русской культуры нужно полностью изучать его наследие в совокупности художественных произведений, публицистики, писем, Дневников и т. д.

Советский читатель, вооруженный ленинскими оценками творчества Толстого, отделяет в наследии гениального художника то, что уходило в прошлое, от того, что принадлежало будущему, что входит в арсенал передовой русской культуры и литературы.

Б. Мейлах.

2. «Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников», т. II, Гослитиздат, 1955, стр. 152, 153.

3. Там же, стр. 154.

4. Т. 55, стр. 286.

6. Т. 58, стр. 26.

7. Т. 57, стр. 82.

8. Там же, стр. 200.

«Не могу молчать» см. в предисловии к т. 37.

11. Т. 36, стр. 219.

12. Там же, стр. 229.

14. Т. 73, стр. 188—189.

16. В. И. Ленин, Сочинения, т. 13, стр. 367.

18. Письма А. А. Столыпина Толстому опубликованы в «Литературном наследстве», т. 37-38, стр. 325—328.

19. Т. 80, стр, 478.

«Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников», т. II, Гослитиздат, 1955, стр. 220—221.

22. Речь идет о брошюре Толстого «Неизбежный переворот», в которой содержится идея морального самоусовершенствования.

23. T. 56, стр. 172.

24. T. 58, стр. 44.

26. В. И. Ленин, Сочинения, т. 15, стр. 179—180.

27. См. т. 57, стр. 124 — Д. Маковицкий, «Яснополянские записки», М. 1922, вып. 1, стр. 16.

Разделы сайта: