39.
1884 г. Декабря 17. Москва.
Получилъ ваше последнее письмо двойное уже въ Москве. Я прiехалъ вчера. Писать все, что я думаю и чувствую о васъ, нельзя, п[отому] ч[то] это слишкомъ много. Одно скажу: холодно разумная христiанская жизнь есть христiанская и святая жизнь. Любовь есть тоже, что весна въ году. Она приходитъ и проходитъ, но не было бы весны, если бы не было осени и зимы, и не можетъ быть любви безъ разумной христiанской жизни. И признавать состоянiе любви только состоянiемъ христiанскимъ это все равно, что весну считать только жизнью. — Человекъ всегда чувствуетъ себя ответственнымъ. Въ любви онъ не властенъ, а въ разумной жизни властенъ. Вотъ онъ перенесетъ всю силу и на любовь, плачетъ, что ея нетъ, говорить фразы о кимвале звенящемъ и хочетъ чувствовать себя не виноватымъ. Страшное зло сделало ученiе П[авла] о любви.1
Л. Толстой.
Я много писалъ въ деревне.2 Не знаю еще, хорошо ли.
Петербургъ
Миллiонная, 32
Черткову
Примечания
Письмо печатается впервые. На открытом почтовом бланке подлинника имеется пометка рукой Черткова: «№ 39» и почтовые штемпеля: «Москва 17 дек. 1884» и «С. Петербург 18 дек. 1884». Датируем на основании заключающегося в письме сообщения: «я приехал вчера» и указаний в письмах того времени к С. А. Толстой, что Толстой мог вернуться в Москву из Ясной поляны не ранее 16 декабря.
Под двойным письмом Черткова Толстой подразумевал вложенные в один конверт письма его от 8 декабря и 14 декабря: первое из них — написанное в «малодушном настроении» и потому задержанное отсылкою, второе — сообщающее о том, что он понемногу возвращается к жизни, хотя и не может «ничего взять назад из того, что сказал в малодушном письме». Далее, отвечая в этом письме от 14 декабря на две полученные им открытки Толстого, Чертков говорит, что он еще не имеет основания особенно увлекаться делом улучшения лубочных изданий. «Я верю, я знаю, — продолжает он, — что этим путем можно сделать много добра тем, кто больше всего нуждается в таком добре. Но успех дела вполне зависит от тех, кто имеет возможность доставлять содержание для этих изданий. Моя роль посредническая — до такой степени побочная, что я не могу очень увлекаться. Лишь только получу материал, я сделаю всё возможное для скорейшего доставления его крестьянам. А пока, эти последние дни, я хлопочу о доставлении заказов одной коробочной мастерской, переходящей здесь в мои руки и первоначально открытой надзирательницей приюта моей матери. Работники в этой мастерской люди самого симпатичного закала — то, что вы называете «потерянными» — пьяненькие, беспутные, выгнанные со всех возможных мест, но желающие работать и во время работы — довольные и непьющие. Чувствую, что найду около них и теплый уголок, чего я, признаюсь, никак не рассчитывал найти в Петербурге». — Ответ Толстого относится собственно к письму Черткова от 8 декабря, которое мы и приводим здесь почти полностью: «Нехорошо мне, Лев Николаевич. Я впал в такой стих, что всё что ни делаю, — всё нехорошо. Здесь пусто, хотя знаю, что люди, те же люди кругом. Но у меня нет человеческого чувства к ближнему вообще. Для меня ближний только тот, кто к человеку, просто как к брату, к ближнему — у меня нет. Христос и его учение для меня только теория, и я начинаю приходить к заключению, что можно теоретически вполне последовательно и логически анализировать учение Христа, и вместе с тем по духу быть гораздо дальше от Христа, чем многие простые души, чистосердечно понимающие отдельные заповеди Христа вкривь и вкось. Я прихожу к заключению, для меня вполне неожиданному, что можно напр. убивать на войне людей при внутренней любви к ближнему. И, наоборот, что можно воздерживаться от убийства — при полнейшем отсутствии любви к людям. То понимание истины, которое получается только от отвлеченного представления о том, чтò именно хотел сказать Христос, такое понимание истины само по себе, пожалуй, еще страшнее полного непонимания истины. Да какая это истина? Это не истина. Истина — это любовь. Христос — любовь. Во мне же любви нет, следовательно я не христианин. С приездом сюда я подпал припадку равнодушия. Всё — мне все равно... Кругом меня голые стены, на улицах гуляют какие-то тени, а не люди. И я один, и один только по причине своего всепоглощающего эгоизма. Одним словом равнодушие, т. е. живая смерть...»
1 «Учение Павла о любви» — см. 1-е послание ап. Павла к Коринфянам, гл. 12, ст. 1—8 и 13. Мысль Толстого, выраженная в этом письме, еще полнее развертывается им в записях его Дневника от 1 и 2 августа 1884. Там он пишет 1 августа: «... Это не шутка, что я ненавижу любовь, как учение. Это прямой qui pro quo. Любовь есть сама жизнь, цель, закон, а они [редстокисты и им подобные] выставляют ее правилом. Как правило, это величайшая ложь». В дальнейших своих писаниях Толстой, придавая любви всё большее и большее значение, как основе человеческого единения и блага, поправляет и дополняет эти мысли другими, с одной стороны определяющими ее сущность, с другой — указывающими условия развития любви к людям. Так в письме к М. А. Новоселову от 1889 г., советуя ему «вырабатывать в себе вдумчивость, проницательность любви и не принимать за любовь некоторую мягкость, чувствительность в отношении с людьми...», он говорит: «Любовь — это стремление человека расширить свое сознание, включив в него сознание другого, других... Любим мы тогда, когда входим в душу другого и чувствуем за него и знаем так же, как и тот знает, чтò ему дорого, чтò больно, чем он страдает, чему радуется, в чем его сила и его слабость» (т. 64).
2 Как видно по письмам от 7—15 декабря к Софье Андреевне, Толстой за это время пребывания своего в Ясной поляне был занят работою над статьей «Так что же нам делать?», значительную часть которой он обещал сдать в редакцию «Русской мысли» для напечатания в ближайшей, январской книжке этого журнала. См. прим. 6 к п. № 15 от 25—27 апреля 1884 г.