229.
1889 г. Июля 17. Я. II.
Сейчасъ получилъ вашу телеграмму,1 дорогiе друзья, и хочу и не могу не страдать за васъ, особенно за васъ, милая, дорогая Галя.
Нынче только думалъ о томъ, какъ переносить то, чтó называется и что отражается въ натихъ душахъ горемъ. У меня было огорченье, духовное, но вамъ не нужно говорить, что духовное горе событiе, не менее, но более событiе, чемъ матерьяльное. — Ну чтó больше событiе: что у меня сгорелъ домъ, умеръ любимый человекъ, или я узналъ, что любимый мною человекъ былъ обманщикъ и не былъ темъ, за что я любилъ его?
— чтобъ васъ не интриговало что? скажу: это было тяжелое столкновение съ сыномъ Левой, показавшее2 мне его нохожимъ на Сергея, или по крайней мере показавшее, что отношенiя съ нимъ могутъ быть такiя же, какъ съ С[ергеемъ].3 Это б[ыло] мое горе. И я много думалъ о немъ и о горе вообще.4
Богъ, чтобъ вы верили въ возможность этаго, это разъ; а другое то, чтобы у васъ не было мыслей, возвратныхъ къ своему горю, въ воображенiи изменяющихъ условiя, при к[оторыхъ] случилось горе и поправляющихъ ваши поступки. «Если бъ мы не сделали, или если бы мы сделали то то и то то, этаго бы не было». Избави васъ Богъ отъ этой ошибки съ ея тяжелыми последствiями. Чтó было, то есть, а чтó есть, то должно было быть, и вся ваша сила жизни должна быть направлена на настоящее, на то, какъ наилучшимъ образомъ нести свой крестъ. И вотъ тутъ то и къ месту то, чтó я думалъ при своемъ горе. Я думалъ скверно. Я былъ огорченъ, раздраженъ, недоволенъ темъ, чтó есть, и искалъ виноватыхъ. Я чувствовалъ, что весь мой складъ мыслей и чувствъ дурной, не божескiй, не христiанскiй, но никакъ не могъ выбиться изъ этаго состоянiя. Но я решилъ, что такъ нельзя, что я виноватъ, что я дуренъ, и просто сталъ останавливать себя, не давать себе хода въ известномъ направленiи. Я замечалъ, что все лучшiе наши подвиги достигаются не бурными порывами, а напротивъ, задержкой, утишенiемъ себя. Все двери въ хорошiе святые покои отворяются внутрь. Наружу, напроломъ, отворяются только двери къ дьяволу. И вотъ, утишивъ себя, я сталъ искать где ошибка? Какъ надо тутъ быть по божьи — сталъ молиться, но — признаюсь — привычная молитва не успокоила, не вывела меня на светъ. И я сталъ думать чего мне нужно? Чего же мне нужно? Жить съ Богомъ, по его воле, съ Нимъ. Чтó для этаго нужно? Нужно одно: соблюсти данный мне талантъ, мою душу, данную мне, не только соблюсти, но возрастить ее. Какъ возростить ее? Я для себя знаю, чтó мне нужно: въ чистоте блюсти свое животное, въ смиренiи свое человеческое, и въ любви свое божеское. Чтó нужно для соблюденiя чистоты — лишенiя, всякаго рода лишенiя; для смиренiя? — униженiя, для любви — враждебность людей. Где же и какъ я соблюду свою чистоту безъ лишенiй, смиренiе безъ униженiя и любовь безъ враждебности. (И если любите любящихъ васъ... любите ненавидящихъ).5 Мое горе подходить подъ униженiе и враждебность, и эти мысли оживили меня. Ваше горе какъ будто не подходитъ; но по моему подходить: оно лишенiе, оно страданiе — то самое, чтó нужно для роста вашей души, смотрите такъ на него. И помните, что душа ваша, ростъ ея нуженъ, нужнее всего въ мiре, нуженъ здесь и тамъ. Я говорю нужнее всего, п[отому] ч[то] она божеская и нужнее всего для васъ, т[акъ] ч[то] только черезъ нее, возращая ее, вы можете служить Богу и верно, несомненно знать, что исполняете его волю.
6
Л. Т.
Примечания
«№ 226. Я. П. 18 Июля 89». Письмо написано в ответ на телеграмму Черткова, извещавшую о смерти его дочери Ольги, скончавшейся 17 июля 1889 года от дизентерии. В Дневнике Толстого получение этой телеграммы отмечено 17 июля и тогда же сделана запись о том, что написано письмо Черткову. Письмо датируется на основании этой записи.
В Дневнике Толстого от 17 июля 1889 г. записаны мысли о том, «что перенесение лишений, унижений и враждебности есть необходимое условие жизни духовной», по смыслу совпадающие с некоторыми местами комментируемого письма.
1 В Дневнике Толстого 17 июля 1889 г. записано: «От Чертков[а] телеграмма — дочь у них умерла. Хочу не болеть за них, не могу».
2
3 Сергей Львович Толстой.
4 В Дневнике Толстого от 15 и 16 июля имеются записи о столкновении с Львом Львовичем Толстым, который очень резко говорил с отцом в связи с его отношением к хозяйству Ясной Поляны. См. т. 50.
5 Сокращенный текст из Евангелия от Матфея, гл. V, стр. 46. «Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? »
6
На это письмо Чертков отвечал письмом от 22 июля 1889 года, в котором писал: «Мы получили ваше доброе письмо, дорогой Л[ев] Н[иколаевич], и, разумеется, согласны с его содержанием, потому что сами так думаем. Галя духовно бодра и спокойна и мужественно несет свой крест, потому что верит в бога. Она говорит, что прежде боялась для себя неверия, но теперь чувствует, что вера ее не уменьшается, но утверждается от этого горя, она обращается к жизни духа, как к тому якорю спасения, которое одно доступно ей. Это, конечно, не устраняет того, что она плотски очень страдает. В ее личной жизни произведена богом такая ампутация, что еще долго она будет чувствовать отсутствие той части самой себя, которая была от нее отрезана. Я вам мало говорил про Олюску нашу, и потому вы не можете знать степени той личной утраты, которой мы подверглись. Дело в том, что помимо нашей естественной родительской привязанности к ней, и помимо той светлой радости, какую вносит в семейную жизнь всякий ребенок вообще, — этот ребенок, в частности, был совсем особенно исключительно не только привлекателен и обворожителен, как милый и замечательно оригинальный ребенок, но кроме того просто поражал и умилял не нас одних, но и всех окружающих, своею нежностью и жалостливостью, своею любовностью ко всему живому. Все, решительно все, ее любили. Даже самые суровые и грубые люди, не обращающие внимания на детей, смягчались и становились, как дети, с нею. Так что с одной стороны мы с нею лишились больше, чем своего любимого ребенка, мы лишились маленького живого связующего звена и смягчающей силы между нами всеми. Но за то, с другой стороны, именно это обстоятельство делает то, что ребенок этот не только остается жив для нас, но что жизненность и реальность нашего общения с ним увеличивается, по мере того, как мы сами становимся духовнее, любовнее, чище. И Галя и я не на словах убеждаем друг друга в этом, но ясно и несомненно каждый из нас отдельно и оба вместе чувствуем, что общение наше с Олюсей не прекратилось с ее плотской смертью, но, наоборот, усилилось и еще больше осмыслилось. Только оно видоизменилось. В прежнем нашем общении с нею был, кроме духовного начала, еще элемент плотский — личного наслаждения; и, как большей частью бывает при наличности этого последнего элемента, он часто играл преобладающую роль в наших отношениях к ней. Теперь же мы избавлены от этой опасности: вместо личного наслаждения мы с личной стороны испытываем мучительную боль; но зато духовное единение с нашим ребенком уже ничем не стесняется. Общение наше с Олюсей видоизменилось, очистилось; но мы-то пока еще остались теми же, какими были, с тем же недостаточным преобладанием духа над плотью. И потому мы как бы отстаем по временам от нашего ребенка и чувствуем будто образовалось расстояние между им и нами. Но это только нам кажется, и стоит только нам вспомнить, в чем сущность того маленького существа, которое мы так любили, которое так любило нас, — чтобы опять сейчас же мы ясно почувствовали наше неразрывное единение с ним. Олюся нас теперь увлекает за собою, и для того, чтобы не терять связи с нею, нам приходится напрягать все усилия для последовательного вступления на следующую и следующую ступени пути к богу. И мы уже чувствуем в себе, благодаря этому, некоторое большее преобладание жизни духа».