238.
1889 г. Ноября 1. Я. П.
Письма ваши получилъ, дорогой другъ В[ладимиръ] Г[ригорьевичъ]. Отвечать бы надо много, да пока некогда. Письма хорошiя, радостныя, какъ все мое общенiе съ вами. — О предстоящемъ на васъ1 гоненiи я думаю часто и чувствую это, но сказать объ этомъ ровно ничего не имею. Пишу объ этомъ только затемъ, чтобы не молчать. Ваши фантазiи и критики особенно въ первомъ письме все справедливы. Спасибо за нихъ, я хочу воспользоваться ими. Я даже началъ писать послесловiе, ответъ на вопросъ: что думаетъ самъ авторъ о предмете разсказа.2 Я бы желалъ написать это. Какъ Богъ дастъ. Будьте радостны все, милые друзья.
Выписку изъ дневника посылаю.3
Примечания
Полностью публикуется впервые. Отрывок напечатан в ТЕ 19131 стр. 82. На подлиннике надпись черным карандашом рукой Черткова, «1 нояб. 89, № 234». По записи в Дневнике Толстого от 1 ноября 1889 года видно, что он в этот день написал письма ряду лиц. Чертков среди них не назван, но возможно всё же, что письмо было написано в этот день, потому что не все адресаты указаны, как это видно ив слов Толстого: «Вечером еще письма, Тане и еще кому-то». Толстой отвечает на письма Черткова от 27 и 28 октября 1889 года. О первом из этих писем имеется запись в Дневнике Толстого от 31 октября 1889 г.: «Да, вчера получил длинное письмо от Ч[ерткова]. Он критикует Кр[ейцерову] Сон[ату] очень верно, желал бы последовать его совету, да нет охоты. Апатия, грусть, уныние».
В своем письме от 27 октября Чертков писал: «Я полон и переполнен вами, дорогой друг и брат Л[ев] Н[иколаевич]. Вчера мы прочли черновые вашей теперешней повести и письма ваши к разным друзьям за последнее время, которые добрая Маша, спасибо ей, прислала. — В письмах много содержания и самого разнообразного — чего хочешь, того и бери. Мне при моем теперешнем настроении вспоминаются после чтения больше всего ваши слова об одиночестве перед богом и о важности жизни в зависимости от приближающейся плотской смерти. — Ваши слова об одиночестве я не помню сейчас точно, но знаю, что чувство мое совсем совпадает с вашим. И это одиночество с богом вместе с тем и не есть вовсе одиночество, а напротив того, самое полное общение со всеми людьми настоящими, прежними и будущими, со всем миром. Общение такое полное, что теряется всякая надобность отличия одного человека от другого, и надобность тех частных впечатлений от общения с отдельными личностями, которые так ценятся нами в нашем более обыденном состоянии зависимости от условий пространства и времени....» «Прочли мы все вместе вашу повесть. По черновым было трудно читать, и потому впечатление получилось не цельное, а с пробелами. Но все ж таки и даже тем более мы благодарны вам, что вы доставили нам возможность это прочесть. Говорят, что не следует «художнику» высказывать свои впечатления от его неоконченной еще работы, — что это ему неприятно и т. п. Но вы для меня не художник, а человек и брат, и раз я чувствую потребность вам что-нибудь сказать, я думаю, что лучше сказать, тем более, что если я ошибаюсь, то вам это вреда не причинит во всяком случае. — Какое сильное и хорошее впечатление я получил от этой повести, этого я вам говорить не стану: это разумеется само собой. Скажу только о том, что, как мне кажется, в ней еще требуется улучшение, хотя я и читал только черновые, которые вы, быть может, уже изменили. — Мне кажется, что рассуждения и мысли о половом вопросе слишком вплетены в самое повествование пассажира о том, как он жену убил, вследствие чего оно несколько теряет в живости и естественности, а самые рассуждения стесняются необходимостью не быть слишком подробным и обстоятельным и подгибанием их в форму речи, по возможности свойственной характеру и состоянию рассказчика. Говорю «по возможности», потому что вполне это, как мне казалось, и не достигнуто: есть места, где характер рассказчика вполне пренебрегается и рассуждения излагаются так, как он не мог выражаться, рассказывая свое прошлое товарищу пассажиру на железной дороге. — Мне кажется, что избежать это можно было бы например хоть так, чтобы разговор продолжался бы так, как он начался, т. е. о супружеских отношениях вообще в принципе, — продолжался бы тем, что незнакомец (убийца) высказал бы последовательно свои взгляды на половые отношения, прерываемый изредка вопросами, одобрениями и возражениями со стороны своего слушателя. Потом, когда незнакомец выражает мысль о полном воздержании даже при супружеской жизни, то слушатель прямо возражает, почти возмущаясь, и тогда, в подтверждение своего взгляда, незнакомец рассказывает свою жизнь и убийство жены, не вдаваясь ни в какие теоретические размышления о брачной жизни. Он может кончить подтверждением того, что необходимо полное воздержание даже в супружестве. Но для читателя это еще недостаточно убедительно. Человек, убивший свою жену и выражающийся горячо и убежденно, может естественно так думать. Но для читателя разрешение вопроса еще односторонне и не может удовлетворить. — Следовало бы в заключение прибавить в какой-нибудь форме, например, от лица какой-нибудь новой личности, или автора, или в виде письма от убийцы, писанного несколько лет спустя, прибавить более всестороннее освещение вопроса. А именно сказать, что полное воздержание лучше всего, но только для тех, кто могут вместить, т. е. допустить супружество нравственное для людей на менее совершенной ступени духовного развития. Одним словом, высказать то, что вы говорите в прилагаемой выписке из вашего письма. Вообще следовало бы примирить и привести к большему единству всё, что вы и сами думали и высказали, последовательно разбирая этот вопрос с различных сторон. Посылаю выписки из всех имеющихся у меня ваших писем о брачной жизни. Мне кажется, что это верно; а то слишком безусловное требование полного воздержания может оттолкнуть вместо того, чтобы привлечь. Если же полное воздержание показать, как венец законного супружеского сожития для тех, кто еще не может вместить полного воздержания».
В письме от 28 октября Чертков писал: «Я продолжаю фантазировать по направлению толчка, полученного от чтения вашей повести. Разумеется, фантазии мои, быть может, совсем несообразные, но всё-таки поделюсь с вами их сущностью. — Мне кажется, что рассказ пассажира о том, как он убил свою жену, только начало, и что на этом кончить нельзя. Если бы драма его окончилась бы и его погибелью, то это и было бы естественным концом. Но в этом случае поступок его послужил его просвещению по отношению к одному из важнейших вопросов практической жизни — половому. На этом остановиться нельзя. Это или слишком мало, или слишком много. Раз он стал возрождаться, то это слишком мало. Следует непременно, хоть в общих чертах, показать дальнейший его духовный рост, т. е. как он от частного вопроса, верно разрешенного, постепенно по ветвям перешел к стволу и потом корню дерева жизни, т. е. как он стал истинным христианином в роде того, как например, у Хилкова от толчка, полученного от убийства на войне, зародилась духовная жизнь, которая потом стала захватывать всё больше и больше. Это всё по отношению к жизненному, достаточно полному, изображению героя повести. — Но с другой стороны повесть, уже не как художественное произведение, а как выражение истины, не довершена.... Читатель, не вполне потерявший своей личной почвы под впечатлением повести, не читателе вопрос, сомнение, но не выяснить его на столько, на сколько вы в состоянии его выяснить, вводя в повесть центр христианских убеждений, который отсутствует пока»...
1 Слово: вас написано по слову: вам. Слово: на
2
3 Возможно, что здесь имеется в виду выписка из дневника Черткова о смерти его дочери Оли, посланная Толстому Чертковым при недатированном письме в двадцатых числах сентября, с просьбой вернуть ее обратно. См. письмо Черткова в прим. к письму № 235.