183.
1888 г. Марта 4? Москва.
Мне ужасно жаль васъ, милые друзья, за ваши мученiя съ вашей Олей. Простите меня, если я ошибаюсь, но я думаю, что вы мучаетесь за свой грехъ. И грехъ вашъ въ томъ, что вы верите медицине — науке больше, чемъ Богу. Родился ребенокъ, есть мать съ молокомъ, ну и надо кормить и клистировъ не ставить. А если ребенокъ кричитъ отъ недостатка молока или отъ боли въ желудке — запора, то надо было ждать и терпеть. И молока бы прибавилось, можетъ быть (даже вероятно), и желудочекъ самъ бы началъ действовать — тоже больше, чемъ вероятно; а если бы этаго не случилось, то ребенокъ бы умеръ, т. е. то самое, что и теперь можетъ случиться, и что весьма вероятно при техъ переменахъ кормилицъ и неправильности отправленiя желудка.
Разница была бы, для меня, не верящаго въ пользу клистировъ и чужого молока, та, что при всемъ, что бы ни случилось, у меня бы совесть была бы покойна, у васъ же она не можетъ быть покойна. Мне достаточно не верить въ медицину или верить въ то, что не можетъ Богъ допустить того, чтобы ребенокъ умеръ или выжилъ отъ того, что есть деньги и докторъ, мне достаточно верить въ это, и уже больше сомненiй у меня быть не можетъ. Вамъ же нетъ конца сомненiй. Вы сделали по науке, но все ли?, вполне ли? И нетъ конца. — Вы не сердитесь на меня, милые, я можетъ быть, ошибаюсь, не сообразивъ всего, но такъ я думаю, такъ и написалъ. Если же бы вы согласились со мной, вы спросили бы: чтò делать теперь? Теперь развязывать грехи, т. е. обходиться безъ кормилицы и безъ клистировъ.
«№ 176». Зачеркнуто черным карандашом и написано «179». Письмо это было получено Чертковым одновременно с двумя открытыми письмами, помещаемыми под №№ 181 и 182. Оно несомненно написано позднее, чем письмо № 181, в котором Толстой пишет, что собирается написать «закрытое письмо», и, вероятно, позднее, чем письмо № 182, которое было написано у врача Покровского, повидимому, 4 марта. Вероятно, комментируемое письмо было написано в тот же день 4 марта, по возвращении от Покровского или — самое позднее, — утром 5 марта, так как, если бы оно было написано позднее, то наверное, не могло бы быть получено Чертковым 6 марта.
«Мы получили вчера ваши три письма. Я думаю, вы сами понимаете, какое чувство самой теплой благодарности ваши хлопоты за нас вызывают в нас, тем более, что вы хлопочете, исполняя желание наше, которое вы не одобряете. Закрытое ваше письмо нас не рассердило, как не может ничего нас рассердить, исходящее от вас, так осязательно любящего нас. Но скажу вам откровенно, что письмо это произвело на меня очень тяжелое и грустное впечатление. Я в нем не узнал вас, и мне стало жаль, что вы всё это так написали. Мне было жаль и Галю, которую это письмо сильно ошеломило. Отвечать вам на это письмо мне теперь не хочется, потому что не хочется ни оправдываться, ни в свою очередь осуждать вас. Если вы будете помнить содержание вашего письма, то я уверен, что вы сами для себя в свое время решите, справедливо ли, так жестоко обвинять людей в безбожии и недобросовестности за то, что у них другое отношение к медицине, чем у вас. Если мы и ошибаемся в нашем взгляде на медицину, что я признаю вполне возможным, то надеюсь, что в свое время мы увидим нашу ошибку. Бог вам судья, а не я, как и нам он же судья. Вообще мы искренно сознаем себя так виноватыми перед богом и людьми, если не в том, в чем вы нас осуждаете, то в другом, что признаем себя вполне заслуживающими такие письма. Но за вас мне жаль, что вы написали такое письмо. Я вас люблю, как всегда и как не могу иначе. И если вы в чем-нибудь оказываетесь несовершенным, то это только приближает вас ко мне. Ваш друг и брат В. Ч.»
’e Чертков, отвечая Толстому, излагает свой взгляд на медицину: «О медицине я вам сказал, что защищаться мне не хочется, и это правда. Но в ответ на выраженный вами взгляд на медицину, я не только могу, но должен ответить. Скажу прежде всего, что глубоко уважаю, признаю и разделяю то сознание, из которого вы исходите, о том, что «не может бог допустить того, чтобы ребенок умер или выжил от того, что есть деньги и доктор». Это совершенно справедливо. Но почему? А потому что тот же бог, который, если можно так выразиться, распоряжается жизнью и смертью ребенка, распоряжается и всем остальным на свете. Я верю, что всё устроено богом к лучшему, и что во всем механизме мировой жизни нет и не может быть ни одной случайности. В этом, как вы видите, я с вами согласен с тою только разницей, что из этого для меня не вытекает отрицание медицинской помощи. Если человек тонет в пруде, то и вы, и я, мы признаем, что не предосудительно, а хорошо броситься в воду его спасать. Мы не скажем: «Не может быть, чтобы бог допустил, чтобы этот утопающий умер или выжил от того, что мне вздумается или нет броситься в воду спасать его, или от того, умею ли я или нет плавать». Точно так же мы не возьмем заряженного револьвера и не станем стрелять из него зря, куда попало, успокаивая себя тем, что не может жизнь или смерть окружающих нас людей зависеть от такой глупости, как направление, по которому полетит оловянный шар из железной трубки».