323.
1892 г. Октября 19. Я. П.
Поша вчера былъ у насъ и прочелъ ваше последнее письмо ко мне и говорить: какое хорошее письмо, какъ онъ правдивъ! А я ему говорю: а я только что про васъ (про Пошу) думалъ: какой онъ прiятный, мягкiй, добрый человекъ! Онъ не поступается своими убежденiями, не подделывается и вместе съ темъ никого не оскорбляетъ, все его любятъ. Chacun a les défauts de ses qualités,1 и обратное. И я въ васъ это люблю. И это, какъ и Поша говоритъ, особенно дорого, п[отому] ч[то] видишь, чтó нужно, чего тебе недостаетъ.
2 Письмо Прокопенко3 — для меня.
4 На дняхъ былъ здесь проездомъ съ Кавказа Хохловъ5 — техникъ, прекрасный человекъ и правдивый. На немъ я виделъ ясно ту несостоятельность внешняго и большей частью тщеславнаго, для того, чтобы иметь право считать себя лучше другихъ людей, усвоенiя христiанскихъ нравственныхъ истинъ, во всякомъ случае усвоенiя, только умственнаго и не сердечнаго. Онъ искрененъ, не подделалъ себе ничего замещающаго или подпирающаго того, чтó ужъ не держится, и видно, какъ прилепленное слюнями отлепилось, а во имя этого переломана вся жизнь, и совестно отказаться. Ему предстоитъ теперь для окончанiя курса, кот[ораго] требуетъ отъ него отецъ, да и самому ему, я думаю, хочется, — нужно теперь говеть, а потомъ отбывать воинскую повинность. И онъ такъ потерялъ всякую веру въ то, чтό разумно и добро, что впередъ готовится исполнить все это. Онъ же былъ самый решительный и радикальный исполнитель всего, не допускавшiй никакихъ уступокъ и строго осуждавшiй за всякiя отклоненiя. Онъ былъ въ странномъ положенiи: исполнилъ все — отрекся отъ всего, довелъ жизнь до аскетизма, работаетъ мужицкую работу, всемъ уступаетъ и, исполнивъ все, испытываетъ полное неудовлетворенiе, тоску, въ роде того, какъ если бы человекъ, к[оторому] не нужно всемъ существомъ плотской любви, или хоть пищи, проделалъ бы добросовестно все, что делается, и не испытывалъ бы ничего кроме тоски. Голодъ надо испытать духовный, божественный, и счастливы те, у кого онъ былъ. У техъ не будетъ вопроса: зачемъ? и попытокъ подставить подъ начатое, въ сущности ненужное для души, дело какое нибудь искусственное объясненiе. Много такихъ есть изъ нашихъ единоверцевъ. Таковъ Евд[окимъ] Плат[оновичъ].6 Преждевременное искусственное принятiе истинъ, на кот[орыя] еще нетъ душевнаго запроса, часто задерживаетъ ихъ прочное и действенное водворенiе въ душе. —
Еще я вотъ что думалъ въ связи съ этимъ: едетъ человекъ изъ Харькова отъ Алехиныхъ, или Полтавы, или даже отъ васъ ко мне, или дальше къ Новоселову, едетъ мимо десятка миллiоновъ людей, считая ихъ чуждыми, для того, чтобы прiехать къ своимъ единоверцамъ въ Твери, Туле, Воронеже. Въ роде того, какъ въ городе едутъ господа въ гости изъ Морской на Конюшенную, и все эти люди, среди к[оторыхъ] они проталкиваются, не люди, a помехи, a настоящiе для нихъ люди только тамъ на Морской или еще какой...7
— это отрицанiе того, что составляетъ сущность ученiя. И какъ настоящiй часъ есть единственный настоящiй, так и тотъ, к[оторый] тутъ передо мной, чел[овекъ] есть настоящiй, главный братъ. —
8 Я грешилъ этимъ и потому это и заметилъ, и буду стараться меньше грешить.
Работа моя идетъ, боюсь сказать, что приближается къ концу, я столько разъ это говорилъ, но несомненно, что подвигаюсь, не безполезно тружусь надъ ней, и если вы спросите: когда надеюсь кончить? Надеюсь черезъ неделю.
Как я радъ, что вашему мальчику лучше. Хорошо, судя по письму.9 Галю я все представляю такой, какою я виделъ ее подъ Москвою.10 11
Л. Т.
Примечания
Полностью публикуется впервые. Отрывок напечатан: «Толстой и Чертков», стр. 180. На подлиннике надпись черным карандашом рукой Черткова: «Я. П. 19 ок. 92. № 318», на основании которой датируется письмо.
Ответ на письмо от 1 октября, в котором Чертков писал: «Нарочно начинаю наискосок для того, чтобы, не дожидаясь размаха, который обыкновенно ощущаю в конце письма к вам, сразу выбиться из всякой колеи и писать, как попало, чтò бог на душу пошлет. Только что получил ваше письмо от 28-го. Мне очень дорого то, чтò вы говорите о нашей дружбе. Я-то это всегда испытываю в высшей степени — эту потребность личного общения с вами; и рад видеть, что и вы хоть в некоторой степени испытываете то же. Понимаю молитву о непридавании чрезмерной важности человеческим отношениям: она праведная. Но не могу желать ослабления той связи, которая меня с вами соединяет и заставляет желать личного общения с вами, пока мы оба еще в условиях пространства и времени. Связь эта также праведная. И потому ежедневно пишу вам большие письма в своем воображении и со дня на день дожидаюсь спокойного часа для того, чтобы осуществить это на бумаге. Но час этот все не приходит... Как могли вы предположить хоть на минуту недоразумение между мной и вами по поводу ваших писем против божественности Христа?! Во-первых, если я с чем был бы положительно не согласен, то поспешил бы вам о том написать, как всегда делаю. А во-вторых, эти письма послужили для меня как бы термометром, по которому я заметил свое собственное изменение по отношению к этим вопросам с тех пор, как я, помните, бывало, просил вас выпускать в моих изданиях резкие отрицания искупления и т. п. Впрочем тогда и ваш тон умным нужным. А затем прибавлю, что сказанное вами еще не со всех сторон исчерпывает вопрос. Остается, как мне кажется, вполне законное чувство, о котором упоминается еще в учении 12 Апостолов о том, что бог там, где вы о нем узнали... Меня не удивляет, что вам было догадаться, чем вы меня огорчили; это было бы столь же трудно узнать мне, как и вам. Кроме, как светлым и радостным, вы меня ничем не дарите. Теперь расскажу вам то, с чего, до получения вашего последнего письма, собирался начать. — Впрочем раньше скажу еще одно: вы очень заняты своей работой; но по вечерам, как говорите, иногда пишете письма; когда вам некогда бывает писать мне, и если вы при этом хотели бы тем не менее сделать мне удовольствие, то поручайте кому-нибудь списывать ваши письма к другим лицам и присылайте мне эти копии, чем вы не только доставите мне одну из величайших радостей, мне доступных, но оживите общение между нами и внесете еще материал в мой Свод ваших мыслей, которым продолжаю заниматься среди всей моей суеты, находя в этом отдохновение, освежение и сознание того, что, если польза всего остального и бывает иногда сомнительна, за то польза этого дела несомненна. ... Хотел прибавить несколько слов еще по поводу недовольства против меня вашей жены. До меня дошло, что она в особенности была сердита на мои слова о том, будто она ваш крест, и еще, что всё кончено между ею и мною. На это я хотел бы только ей сказать, что ведь слова о кресте я тщательно вымарал из моего письма к ней, и сделал это единственно потому, что написал их сгоряча и, перечитывая, почувствовал, что не имею никакого права этого решать, что это, вопрос о кресте, именно, как Софья Андреевна сама потом выразилась, дело между вами обоими и богом, в которое никому не следует вторгаться. Если же я не вымарал этого замечания из копии письма, которую я послал вам, то это потому, что я привык показывать вам себя голышем, т. е. столько же свое скверное, как и хорошее, в том простом расчете, что, зная мое скверное, вы можете помогать мне освобождаться от него, что и оправдалось в данном случае, так как это вызвало с вашей стороны тот добрый отзыв о Софье Андреевне, который и поправил мое увлечение. — Что же касается до того, что всё кончено между нами, то я никак не могу помириться с этою мыслью; и добрый поклон, который Софья Андреевна нам послала после того в своем письме, меня несколько утешил. Я никак не могу и не хочу причислить Софью Андреевну к числу тех лиц, которые, откровенно высказывая другим то, чтò они сами думают, не выносят неодобрительной в каком-нибудь отношении к ним самим откровенности со стороны других. Достоинство в прямоте и откровенности бывает только тогда, когда они допускают взаимность; и я до сих пор так и смотрел на Софью Андреевну, как на человека, который вообще ценит прямоту и в себе, и в других, а не делает из нее свою исключительную монополию; и в этом представлении о ней мне не хотелось бы разочаровываться. К тому же она сама совсем запуталась бы в своих отношениях к людям, еслиб совсем отворачивалась от тех немногих, которые откровенно высказывают ей в глаза то, что многие (справедливо или несправедливо — это другой вопрос), — думают и говорят за ее спиной. Главное же то, что я сердечно, истинно предан душою всему тому, что близко и дорого вам, и потому не могу не испытывать самой дружелюбной преданности всей вашей семье, начиная, следовательно, с вашей жены. — Говоря о вашей семье, но теперь совсем не о Софье Андреевне, мне хочется высказать вам то впечатление, которое я последнее время часто выношу из рассказов лиц, бывавших у вас, но сами вовсе не отдающих себе отчета в этом моем впечатлении. Впечатление это тяжелое: мне кажется, что вокруг вас развивается несколько, как это сказать, — ну «придворная» что ли атмосфера. Т. е., что лица к вам близкие, — и чем они сознают себя ближе к вашему сердцу, тем более, — сплочиваются в маленький тесный кружок, будто бы больше других вас оберегающий и будто бы лучше понимающий, — кружок, относящийся как к чему-то внешнему, но — так сказать — привилегированному ко всякому, как им представляется, «вторжению» в свою кружковую область посторонних лиц, мнений и т. п. И при этом, как и бывает во всяких «придворных кружках» — «les absents ont toujours tort», и надобно показываться от времени до времени «при дворе» для того, чтобы не быть совсем исключенным из этого привилегированного кружка. Это я замечаю, или думается мне, что я замечаю не на себе одном, а вообще на отношениях к «посетителям» вашего дома. Между же я этим самым объясняю себе то, что из всех ваших детей ко мне наименее снисходительно относится наиближайшая к вам Марья Львовна, к которой я с своей стороны, кроме доброго чувства никогда ничего не желал испытывать. Кто же успеет пожить побольше в кругу ваших окружающих, как например теперь Евгений Иванович, тот как бы в силу своей очевидной близости к вам как бы завоевывает и себе место в «придворном» кружке, становится сам «привилегированным», и быть может сам до некоторой степени заражается придворным духом. Не знаю, выражаюсь ли я достаточно ясно; но таково мое впечатление, полученное мною совсем à contre coeur, и которое сообщаю вам на всякий случай, помимо всякого своего личного побуждения (поверьте этому, дорогой Лев Николаевич, а то вы меня не поймете), и с полною готовностью, желанием даже, быть разубежденным»...
1 [Каждый имеет недостатки своих достоинств.]
2
3 О С. П. Прокопенко см. прим. к письму № 321.
4 Абзац редактора.
5 Петр Галактионович Хохлов. О нем см. прим. к письму № 293.
6 Евдоким Платонович Соколов. О нем см. письмо № 314.
7
8 Абзац редактора.
9 В письме от 1 октября Чертков писал, что его сын Дима чувствует себя хорошо и быстро развивается.
10 Толстой имеет в виду свое посещение Чертковых в первых числах января 1888 г., когда они жили под Москвой в имении Пашковых «Крекшино». См. т. 86, стр. 112.
11 —1893) — священник, имевший приход в Ставропольской губернии, сделавшийся единомышленником Толстого и подавший в 1889 году своему епархиальному архиерею обширную записку, в которой излагал свои новые взгляды и описывал путь, каким к ним пришел. О нем см. т. 86, стр. 239, 240. В письме от 1 октября Чертков писал об Аполлове: «У нас сейчас Аполлов с своим 5-летним сыном, остальные два ребенка у матери, бросившей его и вернувшейся к своим родителям. Он очень симпатичен — тих и кроток, умен и чуток. Но он продолжать был «Язык заплетался при богослужении». Опять заявил, что хочет уйти из священства. Но еще не выпускают. Дело это теперь в Синоде, и он совсем не знает, что дальше будет, хотя надеется, что освободится от рясы».