36.
1864 г. Декабря 11. Москва.
Соня, душенька. Я въ очень хорошемъ духе. Въ такомъ, въ какомъ могу быть безъ тебя. У меня три радости въ нынешнiй день. 1) Я поехалъ утромъ въ ванну и, какъ всегда, въ воде началъ упражнять свою руку и вдавливать кость назадъ, где бы ей должно быть. Можешь себе представить, что, къ удивленiю моему, я заметилъ, что кость иногда впереди на 1/8 вершка, а вдавишь ее, она входитъ назадъ. Вдавивъ назадъ, я попробовалъ поднимать. Въ воде она поднялась легко. Я всталъ, и на воздухе, къ великому удивленiю моему, она поднялась наравне съ плечомъ и выше, выше, и выше головы. Какъ скоро я придерживаю ее рукой, т. е. кость, рука поднимается безъ боли и труда. Это открытiе меня, можешь представить, какъ порадовало. Вопросъ въ томъ, чтобы удержать кость на этомъ положенiи. Бинтованiе удерживаетъ ее, но не совсемъ и, кроме того, стесняетъ руку. Завтра прiедетъ ко мне Нечаевъ, к[отор]ому я обязанъ за советы бань, мази и бинтованья, и после него я поеду еще къ Попову. Пускай они осмотрятъ на месте и решатъ, что делать дальше.
Письмо это придетъ къ тебе верно вместе со мной, но я пишу его съ темъ (кроме того, — что мне хорошо на душе и хочется поговорить съ тобой) затемъ, что ежели я не прiеду Воскресенье,1 довелъ меня до того, что я спустилъ имъ, т. е. разрешилъ въ ихъ пользу напечатать 500 оттисковъ (отъ цены я не отступилъ), и довелъ до того, что я ему резко сказалъ, что они грубы. Онъ уехалъ, соглашаясь на все, и просилъ меня только оставить имъ теперь же рукопись.2 Стало быть, это дело покончено. 3) Это твое письмо белое, большое.3 Душа моя, я радуюсь твоимъ слезамъ, понимаю ихъ, люблю ихъ очень, очень, очень. Только страшно, не примешивается ли къ нимъ сожаленье, и не могъ ли я сделать, чтобъ не было этаго сожаленья. Грустно, что о Сереже все ты не пишешь, что поносъ прошелъ. Не говори и не думай, что я ихъ не люблю. Одно изъ главныхъ желанiй моихъ, чтобъ Сережа б[ылъ] совсемъ здоровъ. Больше я бы ничего не попросилъ бы у волшебницы. А я не люблю ихъ въ сравненiи съ темъ, какъ я тебя люблю. —
Еще прiятное, и очень прiятное, впечатленье было нынче то, что Жемчужниковъ4 прiехалъ ко мне, и я, противъ твоего совета, обещался прочесть ему несколько главъ. Случайно въ это же время прiехалъ Аксаковъ.5 6 и имъ обоимъ, особенно Жемчужникову, чрезвычайно понравилось. Они говорятъ: прелестно. А я и радъ, и веселей писать дальше. Опасно, когда не похвалятъ или наврутъ, а за то полезно, когда чувствуешь, что произвелъ сильное впечатленiе. Подъ влiянiемъ этаго веселаго чувства мы разговорились въ спальной хорошо, и я ужиналъ сидя передъ столомъ на томъ самомъ месте, на к[отор]омъ ты меня ждала, когда я тебе сделалъ предложенье, и такъ живо я это вспомнилъ. Какже намъ не вспоминать. Слава Богу, и воспоминанья хороши, и мечты о будущемъ и настоя[щемъ] будетъ. Какъ хорошо, когда мы опять увидимся, и я увижу твое особенное радостное лицо, к[отор]ое такъ хорошо делается въ эти минуты. Я такъ живо вспомнилъ и твое испуганное лицо, и твое платье лиловое. Я Тане все показывалъ на это место, и она не могла догадаться. —
Целую ручки тетеньки и целую Машу, Зефиротовъ, Сережу большаго и малаго, а Таня еще не человекъ. Богъ дастъ, я самъ привезу тебе это письмо. —
87 Декабря.
Примечания
—41. Датируется одиннадцатым декабря на основании даты предшествующего письма Толстого от 10 декабря, а также на основании письма С. А. Толстой от 7 декабря, на которое Толстой отвечает в данном письме; от Тулы до Москвы письмо в то время шло около четырех дней.
1 13 декабря.
2 Эта часть романа — «1805 год» («В Петербурге», «В Москве» и «В деревне») должна была появиться в январской и февральской книжках «Русского вестника». Она соответствует первым двадцати восьми главам издания «Войны и мира» 1886 г. На следующий день, 12 декабря, Толстой виделся с Катковым, согласно письму Т. А. Берс к С. А. Толстой от этого же числа: «Сейчас всё утро, я, он [Толстой] и папа ездили по покупкам..... еще ездили к Каткову».
3 От 7 декабря, в котором С. А. Толстая писала: «Сижу у тебя в кабинете, пишу и плачу. Плачу о своем счастье, о тебе, что тебя нет; вспоминаю всё свое прошедшее, плачу о том, что Машенька заиграла что-то, и музыка, которую я так давно не слыхала, разом вывела меня из моей сферы, детской, пеленок, детей, из которой я давно не выходила ни на один шаг, и перенесла куда-то далеко, где всё другое. Мне даже страшно стало, я в себе давно заглушила все эти струнки, которые болели и чувствовались при звуках музыки, при виде природы, и при всем, чего ты не видел во мне, за что иногда тебе было досадно. А в эту минуту я всё чувствую, и мне больно и хорошо. Лучше не надо всего этого нам, матерям и хозяйкам. Если б ты видел, как я теперь плачу, ты бы удивился, потому что я сама не знаю, о чем. Я всегда раскаиваюсь, что мало во мне понимания всего хорошего, а теперь, в эту минуту я желаю, чтобы никогда не пробуждалось во мне это чувство, которое тебе — поэту и писателю нужно, а мне, матери и хозяйке, только больно, потому что отдаваться ему я не могу и не должна. — Левочка, когда увидимся, никогда не спрашивай меня, что со мной было и о чем я плакала; теперь я всё тебе могу сказать, а тогда мне будет стыдно. Теперь я слушаю музыку, у меня все нервы подняты, я люблю тебя ужасно, я вижу, как заходит красиво солнце в твоих окнах. Шуберта мелодии, к которым я бывала так равнодушна, теперь переворачивают всю мою душу, и я не могу удержаться, чтоб не плакать самыми горькими слезами, хотя и хорошо. Левочка милый, ты будешь надо мной смеяться, скажешь, что я сошла с ума. Сейчас зажгут свечи, меня позовут кормить, я увижу, как дурно марается Сережа, и всё мое настроение пройдет разом, как будто ничего со мной не было. — Машенька стоит в спальне у окна, я сейчас прошла мимо, и сморкается. Мне кажется, что и она плачет. Что с нами сделалось? Я к ней не подошла, но мне показалось. — Оглядываю всё твой кабинет, и всё припоминаю, как ты у оружейного шкапа одевался на охоту, как Дора прыгала и радовалась около тебя; как ты сидел у стола и писал, и я приду, со страхом отворю дверь, взгляну, не мешаю ли я тебе, и ты видишь, что я робею, и скажешь: войди. А мне только того и хотелось. Вспоминаю, как ты больной лежал на диване; вспоминаю тяжелые ночи, проведенные тобой после вывиха, и Агафью Михайловну на полу, дремлющую в полу-свете, — и так мне грустно, что и сказать тебе не могу. Не приведи бог еще раз расстаться. Вот это настоящее испытание Еще почти неделю я не увижу тебя, мой милый голубчик. Нынче посылала в Тулу Сережку, он привез мне два письма, одно от Тани, другое твое; где всё — воспоминания о прошлом. Будто уж нам не будет никогда хорошо, что мы только всё вспоминаем; то-то, что теперь-то нам грустно, и очень плохо жить на свете». (ПСТ, стр. 49—50.)
4 Алексей Михайлович Жемчужников (1821—1908), поэт. Был женат на Елизавете Алексеевне Дьяковой (1822—1908). Известны три письма Толстого к Жемчужникову (1890, 1900 и 1901 гг.). В письме к юбилею А. М. Жемчужникова (от 8 февраля 1900 г.) Толстой писал: «Поздравляю себя с тоже почти 50-летней с тобой дружбой, которая никогда ничем не нарушалась».
5
6 Седьмая глава первой части по изданию «Русского вестника». Об этом чтении вспоминала Т. А. Кузминекая: «Помню, приехал как-то вечером А. М. Жемчужников и Аксаков, и Лев Николаевич по настоятельной просьбе их прочел им начало своего романа. Я тоже сидела слушала чтение и наслаждалась. Он отлично читал вслух — живо и весело». («Моя жизнь дома и в Ясной поляне», III, стр. 20.) Неверно указание Н. Н. Апостолова на основании письма к нему Т. А. Кузминской, будто слушателями были Островский и Жемчужников (Н. Н. Апостолов, «Лев Толстой и его спутники». М. 1928, стр. 85—86).
7 Цыфра 8 не знаю какое.