Толстой!.. Страшно касаться этого великого имени, как страшно касаться судеб великой России. Тяжестью непомерной наполняется наша душа в сиротливых пространствах русских; тяжестью непомерной задавил нас Толстой: легко и просто его разбирать. Легко и просто восхищаться его художественным творчеством; легко и просто находить противоречия в его упорной, каменной мысли... И хочется воскликнуть: «Так ли все это?..» Можно написать томы о реализме, мистицизме, морализме, буддизме, христианизме, нигилизме и анархизме Толстого: только в этих томах и установишь, пожалуй, точный порядок всех этих «-измов». А между тем: чувствуешь, что все это не так; все эти хвалы, как и порицания минуют Толстого. Когда восхищаются им, восхищаются не им вовсе: восхищаются той или иной его стороной; и порицая, не его порицают. Перед нами двое: художник и учитель жизни; оба отрицают друг друга. Вот что мы видим: не можем не видеть. И однако: мы чувствуем, что вовсе это не так; что Толстой — один; через всю жизнь проносит он какую-то единственно присущую ему мудрость: в проповеди — он художник; в худож[ественном] творчестве — мудрец. Но когда захотим мы явственно показать цельную правду в Толстом, видимость нарушает это тайное наше знание о нем.
Так стоят перед нами — Толстой-раздвоенный и Толстой-цельный: чего-то не договариваем мы о каждом. Какая-то тайна в нем давит нас непомерно: оттого-то не можем мы до конца успокоиться: кажется все сказано о Толстом, что может быть сказано: а вот мы все еще делим в нем художника и пророка; идут года, а, казалось бы, давно пережитые страницы его проповедей все той же волнуют нас силой — все равно, браним ли мы его, восхищаемся ли мы им. И невольно понимаешь, что нераскрытая сущность Толстого есть нераскрытая сущность России; пути его мысли и творчества — ее пути. Про Россию, как и про Толстого, можно сказать, что тут — «мысль изреченная есть ложь». Земляная тут, великая сила; земляная тут, великая тяжесть; земляная тут, великая слепота. Внутренними очами прозревает правду Толстой в земле нашей, в нас, в себе; но внешними очами не видит он земли нашей, нас, ... быть может, себя. Как Вий, стоит он перед нами с опущенными ресницами: «Приподнимите ему веки» хочется нам сказать о нем; хочется в открытых глазах его прочесть тайну, потому что его тайна тайна его не смотрит нам в глаза; не исполнились еще сроки; не узнали еще мы, что такое Толстой.
Помню его в дни отрочества и у него в доме, и в «культурной» профессорской гостиной. И тут, и там он меня давил; и тут, и там мне становилось не по себе, когда в комнату входил этот вещий старик, с глубокими, внутрь глядящими глазами.
Потом, когда уже перестал я видеть его воочию, на меня уставился его лик, и из романов, и из проповедей. По сю пору он давит меня, как и всех нераскрытой тайной своего творчества, как давят меня пространства великой России.
— безлюдная равнина и на ней один, только один пахарь, взрезывающий землю сохой. Нет у нас иного пахаря, не будет равного ему, быть может, много десятков лет.
22-ого сентября [19]08 г.