Булгаков С. Н.: Толстой и Церковь (старая орфография)

Толстой и Церковь1).

Больно касаться этого вопроса, но именно въ немъ не должно быть ни двусмысленности, ни недоговариванiя. Между Толстымъ и людьми Церкви одновременно существовало и сильнейшее отталкиванiе, доходившее до взаимной вражды, и, вместе съ темъ, безотчетное притяженiе, какая-то близость. Догматически отношенiя здесь очень просты и ясны. Въ своемъ вероученiи Толстой, несомненно, отпалъ отъ Церкви (притомъ одинаково и отъ православiя, и отъ католичества, и даже отъ ортодоксальнаго протестантизма). Торжественнаго „отлученiя“ могло и не быть, но это само по себе ничего не изменяетъ въ существе дела2). Вера въ Христа, какъ Богочеловека, въ искупленiе, въ трiѵпостасность Божества, въ действенность церковныхъ таинствъ и молитвъ, все эти основы церковнаго ученiя радикально отвергались Толстымъ и притомъ нередко въ такой форме, которая не могла не производить на верующихъ самаго тягостнаго впечатленiя. Грубыя и иногда злобныя кощунства надъ предметами православныхъ вееляются въ этомъ отношенiи Царствiе Божiе внутри васъ и Воскресенiе. Конечно, они продиктованы не духомъ любви и терпимости и не могутъ не оскорблять религiознаго чувства людей Церкви. Собственное религiозное мiровоззренiе Толстого, не играя словами, также трудно назвать христiанскимъ. Не только своимъ упорнымъ и настойчивымъ отрицанiемъ основного верованiя христiанства — во Христа, какъ Сына Божiя, но и во всей своей религiозной метафизике, въ ученiи о Боге, о душе, о спасенiи, Толстой остается чуждъ христiанству, и къ последнимъ годамъ жизни все дальше отъ него отходитъ. Съ христiанствомъ его сближаетъ только этика, да и то въ своеобразномъ и весьма упрощенномъ истолкованiи, однако въ христiанстве этика имеетъ не самостоятельное, а производное значенiе, подчинена догматике, и, оторванная отъ этой последней, получаетъ совсемъ иной смыслъ. Религiозность Толстого имела сознательно эклектическiй характеръ, и всего легче это увидать, заглянувъ въ столь излюбленное Толстымъ его сборники: Кругъ чтенiя или Путь Жизни (его последняя работа). Въ религiозномъ своемъ мiровоззрееснымъ представителемъ просветительскаго рацiонализма, какъ онъ вырабатывается начиная съ 17-го века, съ его чудобоязнью и отрицанiемъ сверхъестественнаго откровенiя и откровенной религiи. Вера въ естественную религiю, открывающуюся въ каждомъ человеке, съ особенной же ясностью въ религiозныхъ мыслителяхъ, но въ существе своемъ всюду тожественную, вполне разделяется Толстымъ съ другими просветителями. Отсюда проистекаетъ его методъ нанизыванiя изреченiй разныхъ мыслителей, который, при кажущемся эклектизме, въ действительности вполне соответствуетъ этому основному его религiозному убежденiю. Отсюда же проистекаетъ и его манера отбрасывать все индивидуальное и конкретное въ историческихъ религiяхъ, въ частности и въ христiанстве и выводить за скобку общее, но потому и абстрактное. Въ этой абстрактности и рацiоналистичности религiи Толстого не лежитъ ли разгадка и того, что она такъ плохо мирилась въ немъ съ его искусствомъ, которое было мистически богаче и красочнее, нежели эта дестилированная религiя? По крайней мере, авторъ Севастопольской обороны и умеетъ разсказать о православiи нечто совсемъ иное, нежели авторъ Царствiя Божiя. Какъ бы то ни было, но христiанство имеетъ для Толстого значенiе только одной изъ многихъ формъ религiознаго самосознанiя человечества, принципiально вполне равнокачественныхъ. Отсюда это постоянное, утомительное повторенiе ряда именъ религiозныхъ учителей: Будда, Магометъ, Конфуцiй, Іисусъ, Сократъ... Сюда присоединяются и другiя имена, вплоть до нашихъ современниковъ, такъ что сама собою напрашивается и еще прибавка къ этому перечню: и Толстой. Ее уже и делаютъ неумеренные почитатели, забывающiе, что отъ великаго до смешного одинъ шагъ. Однако гораздо хуже то, что, повидимому, отъ этой прибавки, сознательно или безсознательно, не всегда бывалъ свободенъ и самъ Толстой. Во всякомъ случае только крайне низкiй уровень религiозной сознательности въ нашемъ обществе объясняетъ распространенное отношенiе къ этимъ религiознымъ разногласiямъ, какъ къ какимъ-то пустякамъ или недоразуменiямъ. Церковное ученiе и „толстовство“ (какъ и многiя другiя разновидности крайняго рацiонализма), действительно, между собою непримиримы, между ними возможна только борьба и никакихъ компромиссовъ. Разумее наблюдается менее разногласiй, больше согласiя.

И несмотря на все это, нефанатизированное, безпристрастное сознанiе не можетъ относиться къ „еретику“ Толстому, какъ къ „язычнику и мытарю“, т. -е. какъ къ совершенно чужому для Церкви. Даже и отлученный Толстой остается близокъ къ Церкви, соединяясь съ Ней какими-то незримыми, подпочвенными связями. Можетъ быть, здесь сказывается обаянiе художника, прежде умевшаго подойти къ интимной стороне православiя, да и позднее хотя безсильно къ нему тянувшагося (вспомнимъ его путешествiя въ Оптину, его попытки подойти къ народной вере, описанныя въ Исповеди). Сердце не чувствуетъ его окончательно оторвавшимся отъ связи церковной, въ этомъ отрыве видится скорее какое-то временное недоразуменiе, которое вотъ—вотъ можетъ выясниться, завеса упадетъ, и Толстой самъ лучше пойметъ себя, нежели доселе. Такое чувство не оставляло меня при жизни Толстого и — странно сказать — не вполне оставляетъ и теперь, хотя въ эмпирически осязательной форме этого проясненiя и не совершилось. Даже и теперь трудно отказаться отъ чувства какъ бы церковной связи съ нимъ, и, думается мне, это чувство не приходитъ въ противоречiе съ духомъ Церкви и любви церковной. Таковы чувства. Но есть и объективныя основанiя, по которымъ Церковь не можетъ разсматривать Толстого только какъ, напр., Арiя или другого ересiарха. Ведь нельзя забывать, что дее глубокаго религiознаго упадка въ русскомъ обществе. Своимъ влiянiемъ онъ оказалъ и оказываетъ положительное влiянiе въ смысле общаго пробужденiя религiозныхъ запросовъ. Оно уподобляется въ этомъ смысле влiянiю техъ мыслителей древности, которые были „детоводителями ко Христу“ и „христiанами до Христа“, или же религiозныхъ проповедниковъ въ странахъ нехристiанскихъ. Грустно приравнивать наше просвещенное общество къ языческому, но ведь оно въ действительности таково. Изображенiя некоторыхъ изъ этихъ безсознательныхъ служителей Христовыхъ Церковь помещаетъ даже въ притворахъ храмовъ, на-ряду съ иконами. И тамъ, где есть место Сократу, Платону, Аристотелю, Птоломею, Омиру, не окажется ли места и Толстому, не въ самомъ храме, но при входе въ храмъ, къ которому онъ приблизилъ некоторыхъ своимъ общерелигiознымъ влiянiемъ.

Но скажутъ: разве ероотступника приравнивать къ темъ, кто жилъ до Христа и лишенъ былъ возможности познать Его? Да, разница эта огромна, и сближенiе, конечно, не должно быть отожествленiемъ. Къ великому плюсу присоединяется здесь и великiй минусъ, но намъ не дано ведать тайны сердца и подводить итогъ; это будетъ сделано одновременно лишь съ темъ, когда будутъ подводиться окончательные и скорбные итоги нашей жизни. Но не более ли отвечаетъ христiанскому чувству поискать и своей собственной вины въ притупленiи религiозной прозорливости у Толстого? Ведь христiанство есть не одна философiя, не одно ученiе, но прежде всего жизнь по вере. Какова же наша жизнь? Если мы продолжаемъ требовать безошибочности въ исповеданiи веры, то таковы ли наши требованiя отъ жизни и столь же-ли они неумолимы и здесь? И вотъ, когда среди насъ появляется человекъ, горящiй ревностью о вере, и видитъ кругомъ себя тепло-прохладность, равнодушiе, язычество, не выталкивается-ли онъ тогда изъ нашей среды какъ пробка, погруженная въ воду? Ведь Толстой отделялся отъ насъ не однимъ только темъ, что веровалъ иначе, чеемъ, что стремился къ жизни по вере. „Ревность по доме Твоемъ снедаетъ меня“ (Пс. 68, 10). Когда делается сравненiе Толстого съ древними еретиками, то ведь забываютъ, чему изменяли эти последнiе, отъ какого общенiя любви они отрывались, забываютъ, что православiе запечатлевалось тогда кровью мученичества или гоненiемъ (вспомнимъ жизнь св. Афанасiя, этого столпа вселенскаго православiя, гоненiя иконоборчества и т. д.), а не государственными привилегiями, какъ теперь, и мы поймемъ, насколько эти сравненiя пристыжаютъ и насъ. Я какъ нельзя более далекъ отъ того, чтобы сделать безответственнымъ въ ложныхъ съ церковной точки зренiя мненiяхъ самого Толстого, который далеко не всегда умелъ отличать временное отъ вечнаго. Недостатки церковной жизни не могли же къ этому побудить людей съ большой религiозной зрячестью, — напр., Достоевскаго, Гоголя, Вл. Соловьева. Но, вместе съ темъ, это остается все-таки и нашей виной, нашимъ грехомъ, что мы не могли удержать въ своей среде еренно утверждать, что въ немъ проявился бы его антицерковный фанатизмъ, если бы вся церковная жизнь была иною? И если Толстого мало разбирающiеся въ церковныхъ вопросахъ называютъ иногда истиннымъ христiаниномъ, имея въ виду именно его практическiя стремленiя, то это смешенiе понятiй имеетъ свои основанiя. И потому не раздраженiе или озлобленiе, но покаянiе и сознанiе всей своей виновности предъ Церковью должно вызывать въ насъ то, что Толстой умеръ въ отчужденiи отъ Нея. Толстой оттолкнулся не только отъ Церкви, но и отъ нецерковности нашей жизни, которою мы закрываемъ светъ церковной истины.

Толстой похороненъ былъ безъ церковныхъ обрядовъ, согласно своимъ убежденiямъ и своему желанiю. Какъ ни больно было для людей церковныхъ пережить эти „гражданскiя похороны“ великаго русскаго человека (всю эту горечь и боль я испыталъ самъ, идя за гробомъ Толстого), но было бы неизмеримо больнее и хуже, если бы случилось иначе и — путемъ компромиссовъ — были бы какъ-нибудь устроены похороны церковныя. Ибо это не была бы любовь и примиренiе, но ложь, отъ которой при жизни столь отвращался Толстой. Это была бы, вместе съ темъ, кощунственная профанацiя величественнаго христiанскаго погребенiя, которымъ Церковь напутствуетъ своихъ сыновъ въ иной мiръ. Весь „чинъ“ погребенiя, плодъ вдохновенiя одного изъ величайшихъ христiанскихъ поэтовъ, Іоанна Дамаскина, имеетъ въ виду принадлежащихъ къ Церкви и разделяющихъ Ея верованiя (главнымъ образомъ въ искупленiе). Теперь мы привыкли къ этой лжи, ибо по церковному обряду хоронятъ лицъ, заведомо не имевшихъ церковной веры и лишь не подвергнутыхъ церковному „отлученiю“. Толстой далъ намъ и здесь горькiй урокъ правдивости и после

Совершенно въ такомъ же смысле долженъ быть разрешенъ и разрешился вопросъ о служенiи православныхъ панихидъ о немъ. Какъ ни прискорбно для всехъ церковноверующихъ появленiе „гражданскихъ панихидъ“, но все-таки это лучше профанацiи церковныхъ. Ведь и чинъ панихиды, представляющiй сокращенiе погребенiя, также имеетъ въ виду лишь принадлежащихъ къ Церкви и разделяющихъ Ея верованiя3). И именно потому православныя панихиды въ отношенiи къ Толстому неприменимы, какъ заведомая ложь, которая становится безразлична только при состоянiи полнаго религiознаго нигилизма, а следовательно и глубокой чуждости Толстому.

Однако неприменимость панихиднаго чина вовсе не значитъ, что вообще невозможна церковная молитва о душе новопреставленнаго раба Божiя Льва. А такая потребность, несомненно, существуетъ, ибо есть не мало людой искренно-церковныхъ, которые, хотя и келейно, но ведь не въ разрыве „чинъ“ молитвы о лице, хотя и связанномъ съ Церковью неигладимой печатью крещенiя, но въ своемъ сознанiи отъ Нея отрекшемся. Я убежденъ, что широта любви церковной4) даетъ место такому чину, но где же тотъ авторитетный органъ, который могъ бы теперь принять на себя эту ответственную иницiативу, не порождая новой взаимной вражды и недоразуменiй? Если на это могла бы решиться соборная власть церковная или же прямо соборъ, то, конечно, лучше и не брать на себя подобной иницiативы теперешней организацiи этой власти. Но, конечно, слово примиряющее, ободряющее, призывающее хотя къ уединенной, если не общественной, молитве объ усопшемъ могла бы произнести и теперешняя церковная власть, особенно после есь Толстой оказался какъ бы историческимъ зеркаломъ, средствомъ самодiагноза. Когда испытывается потребность въ движенiи, то сильнее чувствуется тотъ „параличъ“ церковной жизни, который констатировалъ Достоевскiй вместе съ рядомъ другихъ независимыхъ и искреннихъ сыновъ Церкви. Жизнь даетъ намъ горькiе уроки, и Толстому суждено было стать орудiемъ такой исторической кары. И поэтому намъ надо отнестись къ происшедшему не съ фанатическимъ ожесточенiемъ, а съ строгой самопроверкой и чувствомъ исторической отвееть самого почившаго, которому такъ и не удалось прорваться за магическiй кругъ враждебности къ Церкви, — увы! — имъ самимъ около себя очерченный...

Сноски

1) Настоящiй очеркъ представляетъ собой расширенную переработку заметки подъ теРусской Мысли, 1911. I.

2) Въ свое время это было превосходно разъяснено Д. С. Мережковскимъ въ его реферате „Левъ Толстой и русская церковь“ (см. въ „Запискахъ религiозно-философскихъ собранiй въ С. -Петербурге“). Здесь между прочимъ говорится: „до какой степени я убежденъ, что свидетельство Церкви о неверiи Л. Толстого, , въ христiанскаго личнаго Бога и въ Единороднаго Сына Божьяго, а следовательно, и свидетельство объ его отпаденiи отъ христiанства есть истина, — видно изъ того, что многiя страницы моего изследованiя „Л. Толстой и Достоевскiй“, написанныя еще до определенiя Сѵнода, посвящены были доказательству этой истины (стр. 68).

3) Вотъ, напр., въ „последованiи по исходе души отъ те“ читается въ одной изъ молитвъ въ примененiи къ усопшему: „аще бо и согреши, но не отступи отъ Тебе, и несумненно во Отца и Сына и Св. Духа, Бога Тя въ Троице славима вее, и Троицу во единстве, православно даже до последняго издыханiя исповеда. Темъ же милостивъ тому буди, и веесто делъ вмени“... Судите, насколько уместны и допустимы эти слова о Толстомъ, и какая это была бы чудовищная профанацiя.

4) Ср., наприм.‚ разсужденiя св. Іоанна Златоуста: „плачь и о неверныхъ; плачь о теѵропомазанiя... будемъ помогать имъ по силамъ.... Какъ и какимъ образомъ? Сами молясь и другихъ убееднымъ. Это доставитъ имъ облегченiе“.

Раздел сайта: