ГЛАВА ХIII
Пенология.
(Наука о способах наказания).
Разбирая нравственное воспитание детей, мне несколько раз приходилось останавливаться на тесной связи, существующей между пенологией и педагогикой. Между вопросом о порочных детях и вопросом о порочных взрослых людях есть очень много точек соприкосновения и, я думаю, не будет отступлением посвятить последнему вопросу несколько страниц.
ни странно, а наиболее компетентные из тюрьмоведов приходят почти к тем же убеждениям. Мистер Чарльтон Льюис, состоявший последние двадцать лет президентом Национального Тюремного Общества в Соединенных Штатах, утверждал в своем докладе Национальному Тюремному Конгрессу в Люисвилле в 1903 году, что "наши тюрьмы - суть школы преступления. Как человек науки, я говорю вам, что для мира было бы лучше, чтобы все он были разрушены, чем чтобы они продолжали свое существование"... "Опыт показывает, что система тюремного заключения за маловажные проступки является важнейшей причиной увеличения числа преступлений". "Свобода, а не заключение, - прибавляет он, - есть естественное состояние человека; только в условиях свободы могут быть действительными какие бы то ни было попытки исправления людей".
В докладе тюремному Конгрессу 1899-го года он же заявил: "Тюремная жизнь в лучшем случае неестественна. Человек - существо общественное. Заключение стремится заглушить в нем чувство собственного достоинства и личной ответственности, ослабить его привязанность к своему народу, уничтожить все хорошее, что есть в его характере и сделать его неспособным к самостоятельной жизни. Заключить человека в тюрьму значить завербовать его в армию преступников... Я утверждаю после двадцатилетнего изучены тюремного населения, что более девяти десятых его не должно было бы находиться в заключении".
Мистер Льюис сильно настаивает на "условном осуждении" и на освобождении из тюрьмы под надлежащий надзор всех преступников не угрожающих обществу. "Во всех случаях, кроме крайней испорченности, для юноши, вступившего на путь беззакония, является безусловно необходимым пробуждение его общественных стремлений, развитие привычки к предусмотрительности, чувства ответственности, заботы об уважении к нему товарищей и вообще сочувствие ко всему человеческому. А всего этого можно достигнуть лишь при участии в общественной жизни".
Отчет Комитета Работных домов, сделанный для конференции в Буффало в ноябре 1903 года, также строго осуждает тюрьмы, как м-р Льюис, и председатель Комитета Фельн Стокс принимал участие в тюремном Конгрессе в Люисвилле. Комитет высказывается следующим образом: "На тридцать втором ежегодном Конгрессе Тюремного Общества, собравшемся недавно в Люисвилле, в Кентукки, присутствовало более ста тюремных служащих из разных мест Соединенных Штатов и Канады, и столько же криминалистов и людей, занятых разработкой общественных вопросов. Заседания Конгресса продолжались пять дней, и во все это время не было поднято ни одного голоса против мнения, принятого большинством членов, что сами тюрьмы являются одним из главных источников преступлений, что ими скорее увеличивается, чем уменьшается число преступлений. Некоторые из присутствовавших (люди способные и опытные) представляли веские аргументы в доказательство вредного влияния большинства наших тюрем на преступников и на общество".
После таких показаний, сделанных людьми, близко знакомыми с тюремным делом, естественно возникает вопрос: почему же не уничтожить тюрьмы? Толстой не пишет проекта об уничтожении тюрем, а он говорит только: "Я не верю в полезность насилия над себе подобными и поэтому не могу поддерживать прямо или косвенно казней или заключения в тюрьмах. "Кто без греха, тот пусть первый бросает камень". Кто я, чтобы быть судьей? Если же люди будут мало-помалу присоединяться к моему мнению, то все меньше и меньше будет палачей и тюремщиков, и наконец эти профессии совсем исчезнут".
будет занятие тех, которые будут казнить посредством электричества. Несколько лет тому назад в одном канадском городе кто-то присужден был к повешению и не могли найти плотника, который бы согласился построить виселицу; пришлось послать в довольно отдаленный город, чтобы достать работника, достаточно жестокого для исполнения этой работы.
Даже солдаты при расстреле преступника обыкновенно заряжают одно из ружей холостым патроном чтобы каждый мог думать потом, что не он повинен в крови жертвы.
Мопассан в своем "Sur l'eau" рассказывает про интересный случай с одним убийцей, приговоренным в Монако к смертной казни. Во всем княжестве не нашлось ни одного человека, который взялся бы исполнить приговор; приходилось выписывать палача от французского правительства, а это оказывалось делом слишком начетистым. Поэтому казнь была заманена пожизненным заключением, но через несколько времени и это тоже показалось обременительным для маленького княжества, и преступника стали просить, чтобы он убежал; но он наотрез отказался. Кончили тем, что договорились платить ему пенсион с условием, чтобы он поселился на самой границе Франции.
А вот еще случай с шерифом Майнс из Кемдена, в Нью-Джерси, умершим в 1903 году, судя по газетам, вследствие казни одного преступника. Он боялся этого зрелища однако перенес его с достаточной твердостью. Но после казни его здоровье стало падать; он начал чахнуть. Его всюду преследовала картина казни; от слабости оставил он службу и умер, пролежав несколько дней в постели. Доктора назвали болезнь "острым катарром желудка, вызванным переутомлением", но более глубокий диагноз приписал бы его смерть "его неприспособленности к окружающим условиям, вследствие его высокой цивилизованности". Если бы г-н Майнс мог предвидеть все последствия своего поступка, он оставил бы службу еще до казни; потом пришло бы время, когда никто не захотел бы заполнить эту вакансию, и смертная казнь исчезла бы сама собой.
Толстой в первый раз обратил внимание на смертную казнь, когда еще молодым человеком увидел в Париже обезглавление на гильотине. Он тогда же инстинктивно по чувствовал, что казнь - это зло и только зло. Человек просто убивает другого человека. Мы говорим о государстве, присуждающем к повешению, но ведь "государство" не может вешать. Мы все можем таким путем сложить с себя ответственность за наши действия. И какую же пользу приносит смертная казнь? В государствах, где ее нет, жизнь охраняется не менее действительно. Казнь эта не имеет устрашающего влияния, как это можно видеть на убийстве президента Мак-Кинли. Он только-что окончил путешествие более чем по пятнадцати Штатам, в которых по большей части была уничтожена смертная казнь. За неделю до убийства он провел несколько дней в Мичигане, где перестали вешать уже тридцать лет тому назад. Убийца его Чолгож мог там его и убить (и это было даже ближе к дому убийцы, чем настоящее место убийства) с полной уверенностью в безопасности для своей жизни. Но что же он сделал? Он подождал, пока президент въехал в Штат, где немедленная смертная казнь была неизбежна, и тут-то и исполнил свое намерение. Если смертная казнь и имела какое-нибудь влияние, то она только ускорила преступление, и вполне возможно, что перспектива рисковать жизнью и драматическая обстановка казни действительно имела на убийцу некоторое влияние при выборе места преступления.
Смертная казнь деморализующе действует и на тех, кто принимает в ней участие и на тех, кто читает о ней, и на обитателей тюрьмы, в которой она производится. Недаром служащие в тюрьме в Линге просили несколько леть назад перенести исполнение казней в маленькую тюрьму в Даннелиорс, в Адейрондакской пустыне, в виду вредного влияния, какое казни оказывают на заключенных. Если уж государство чувствует потребность уйти в леса, чтобы делать свое дело, то мы можем быть вполне уверены в том что это грязная работа, которую лучше и вовсе не делать.
Правильное обращение с преступником должно развивать то добро, которое есть в нем, а в каждом человеке есть хоть зародыш добра. Я вспомнил об этой истине год или два тому назад, в бытность мою в Георгии, когда узнал про смелый побег одного преступника из Атлантской тюрьмы. По всей стране были разосланы по телеграфу приметы этого человека, причем он назывался "отчаянным головорезом". А как вы думаете, какое занятие было назначено этому "отчаянному головорезу ?" Он был по профессии цирюльник и должен был с утра до вечера водить отточенной бритвой по горлу своих товарищей! До такой степени ему доверяли, - а может ли быть большая степень доверия ? И он вполне оправдывал это доверие. Этот случай был для меня уроком по пенологии. Он показал мне, что безопасность общества зависит гораздо более от доброй воли людей, чем от карающей силы закона, и что доброта даже по отношению к злодеям является наиболее надежным средством установления общественной безопасности. Люди в тюрьмах очень мало отличаются от людей, гуляющих на свободе. Спросите любого гуманного и приветливого тюремного смотрителя, и он вам скажет, что только малый процент преступников из находящихся на его попечении имеет преступные наклонности и кажется созданным для преступной жизни. Но не жестоко ли наказывать за форму их черепа? Разве не лучше было бы учредить для них убежища? "А остальные преступники, - скажет вам смотритель, - очень, очень похожи на нас с вами". Так что, исключив небольшой класс действительно порочных людей, если выпустить из тюрьмы всех заключенных, а посадить туда вместо них вас, меня и всех наших друзей, то в мире ничего не переменится от этого и все пойдет по-прежнему. Человечество не разделяется на добрых и злых людей, но в каждом человеке есть добрая и злая половины, и лучшей дисциплиной является та, которая отдает злую половину во власть хорошей. Только в этой власти и может выразиться истинное самоуправление, и воспитание, стремящееся к проявлению этой власти, сделает для общественной безопасности более, чем все наши карательные учреждения, взятые вместе.
И как недействительны все эти учреждения! Каждый год в Соединенных Штатах совершается более десяти тысяч убийств, а наверное не более десяти процентов преступников подвергаются наказанию. Остальные девяносто процентов остаются на свободе и не только от прошлого года, но и от всех предыдущих лет, - а мы все-таки их не боимся. Мы знаем также, что все люди, которые в будущем году совершат убийства, пока еще находятся на свободе также, как убийцы всех последующих лет, и что ничто не может помешать им; а между тем мы продолжаем жить спокойно, полагаясь, очевидно, не на могущество закона, а на доброе расположение к нам людей, среди которых мы живем.
И когда вмешивается закон насколько он нас защищает? Он обыкновенно заключает преступника в тюрьму. Пожизненное заключение редко длится действительно всю жизнь, так что практически мы можем считать заключение мерой только временной. Мы берем человека с "головорезными наклонностями", сажаем его в тюрьму, держим его там под строгим и жестоким надзором пять или десять лет, а затем возвращаем ему полную свободу. Разве это не то же самое, как говорит мистер Льюис, что "заключить в клетку на месяц или на год тигра-людоеда, а затем выпустить его на свободу?" Можно ли предполагать, что преступник выйдет из тюрьмы с большим уважением к людям, чем вошел туда? Не сделается ли скорее его нрав еще более свирепым, чем был прежде? И можно ли считать меры такого рода направленными к безопасности общества?
исправительная деятельность какого бы то ни было рода может быть направлена только к тому, чтобы заронить хоть искру любви в человеческую душу. Кажется, ясно, насколько наши тюрьмы далеки от такой цели. Что же касается смертной казни, то она является прямым уклонением от нашего долга. "Какое мы имеем право, - спрашивал кто-то, - делать из того света место ссылки важнейших уголовных преступников и отсылать их туда, не сообразуясь с желаниями его обитателей?"
Сиделки в больницах оказывают предпочтение самым безнадежным больным; также и настоящий судья должен стремиться к тому, чтобы оказывать спасительное влияние даже при самых выдающихся, самых интересных случаях преступности. Неужели нельзя сделать чего-либо лучшего, чем просто повесить преступника?
Достигнем ли мы когда-нибудь такого понимания полицейской власти правительства,-- а общество, по-видимому, уже идет к этой цели, - или не достигнем, во всяком случае приятно будет прийти к сознанию, что мы обязаны нашей безопасностью не виселицам и тюрьмам, не трусости и страху перед ними, а, главным образом, естественной доброте наших ближних; уже одно это сознание может дать счастье человеку.
Конечно, научное и гуманное отношение к преступлению и наказанию может установиться очень и очень не скоро. В Бирме на наказание смотрят как на искупление вины и преступник, заплатив свой долг обществу, возвращается в него как бы новым человеком. Он делается таким же, как все другие. (См. об этом в превосходной книге Фильдинга - "Душа одного народа" *( Русский перевод ее сделан П. А. Буланже. Изд. "Посредника". Ред.)
Да и в самом преступлении может быть искупающий элемент. Эдуард Карпентер в одной из своих блестящих статей доказывает, что в преступниках нередко находят для себя выражение некоторые необходимые общественные элементы, к которым относится безучастно большинство людей. Разве нельзя допустить, что контрабандист является не столько преступником, сколько человеком, протестующим против неестественных стеснений торговли, и что он является в значительной мере нравственным образцом для своих сограждан?
Разве самые большие преступления не бывают также и величайшими нравственными подвигами? Государственная измена - самое тяжкое преступление - является нередко самой первой обязанностью гражданина. И сколько великих народных благодетелей перебывало на скамье подсудимых!
До последнего времени во всех французских судах висело изображение Распятия, величайшей из судебных ошибок. Недавно правительство приказало снять это изображение и, по-моему, совершенно напрасно, так как ничто не могло бы лучше напомнить суду о его ошибках и злоупотреблениях. Лучше было бы прибавить еще другие изображения великих и доблестных исторических преступников, которые могли бы вселить побольше скромности в сердца исполнителей закона.
И обыкновенно преступники могут иметь свои добродетели. Призовем опять нашего просвещенного свидетеля, мистера Льюиса. Он говорит, что смотрит на некоторых преступников, как на богатырей земли, перед которыми он готов почтительно склониться как перед людьми, действительно обладающими превосходством над остальным человечеством. "Я знаю, - говорит он, - что мое существование не приведет к такому героическому делу, как дело того человека, который под ужасным бременем наследственного унижения и накопившегося стыда достиг все-таки победы над собою, поборол свою страсть, восторжествовал над своим собственным прошлым и над предрассудками общества, относящегося к нему с недоверием и презрением".
"Условное осуждение" и система попечительства в руках таких людей, как мистер Льюис были бы, конечно, большим шагом вперед в верном направлении, и он утверждает, что где они ни употреблялись, они всегда блистательно удавались. Преступник, подобно ребенку, должен учиться в обществе, а не в школе, которая отгораживает его от действительной жизни; оставаясь на свободе, он мог бы находиться под надзором таких обществ, как "Prison Assosiation" или "Армия спасения".
Само общество в широкой мере ответственно за преступление, совершенное внутри его. Мы забываем про солидарность общества, про то, что мы члены друг друга, и что мы являемся молчаливыми участниками в преступлениях наших ближних. Преступник виновен перед обществом, но и общество виновно пред преступником: оно сделало или допустило его сделаться таковым, оно поставило его в неправильные условия, оно недостаточно просветило его.
"Каждый, изучавший нашу уголовную статистику, прекрасно знает то, что класс преступников является из поколения в поколение постоянным продуктом нашего социального устройства", говорить мистер Льюис. Он приводить в пример дурные результаты заключения за мелкие проступки, но его замечание верно и в самом широком смысле. Прежде чем говорить об отправлении "правосудия", мы должны перестроить, на основании справедливости, все наши общественные и промышленные отношения; мы должны, воспитывая ребенка, начинать с развития в нем того зародыша добра, вымирание которого, в конце концов, делает человека кандидатом в сословие преступников.