ГЛАВА ХIV
Истинное и ложное образование.
Несколько лет тому назад я посетил университет Эль-Азар в Каире, знаменитейшее образовательное учреждение магометанского мира. На каменном полу обширной мечети, под крышей здания и вне его, сидели профессора в их тюрбанах и халатах, вместе со своими студентами; все учителя и ученики качались взад и вперед, громко и нараспев читая что-то по книгам, которые они держали у самых глаз и которые качались вместе с ними. Книга, конечно, была Коран, но, судя по звукам, все они читали разные места из него. Я читал Коран в английском переводе, составил о нем очень плохое мнение и поэтому смотрел с удивлением на это несчастное "ученое" собрание.
За последнюю тысячу лет молодые люди с самых дальних концов магометанского мира: из Индии, Аравии, Туркестана, с Филиппин и из центральной Африки, совершали трудные и опасные путешествия к этому прославленному центру просвещения. Я с презрением смотрел на это бессмысленное сборище. Насколько я чувствовал себя выше их, - я воспитанный в стране, где знают что такое образование. Но полезно бывает иногда, в минуты полного удовлетворения, разобраться в его причинах. Что делал я во время моего пребывания в гимназии и университете? Ведь лучшую часть этих девяти лет я употребил на изучение "мертвых" языков, на которых все же я не могу ни читать, ни писать, ни говорить. Когда я вспомнил об этом, то я невольно почувствовал близость к этим певцам Корана. В сущности мы совсем уж не так много отличались друг от друга: мертвящая рука монахов и дервишей одинаково коснулась и Запада и Востока. И университеты Берлина, Оксфорда и Чикаго далеко еще не свободны от суеверий ученых Дамаска и Багдада.
Тем чудовищным заблуждениям, будто языки должны составлять главный предмет обучения, мы обязаны ученым монахам средних веков. В то время, когда все, достойное изучения, сосредотачивалось в греческих и латинских классиках и в священном писании, было естественно спутать одно из средств познания с самим знанием. Греческий и латинский языки были тогда как бы окнами в храм знания. Но потом все сокровища этого храма были вынесены наружу, и тем не менее многие из нас до сих пор продолжают лазить через эти окна, забывая о том что нам нужно, и заботясь только о том как бы научиться лазить поискусней.
Но изучение слов не есть образование. Буква убивает, дух же дает жизнь и именно почитание буквы искажает образование на Востоке и на Западе; книжная сушь не содействует расцвету мысли. Старинные монахи, зарывшиеся в своих библиотеках и отрезанные от жизни, могли, конечно, целые годы тратить на то, чтобы украшать свитки пергамента красивыми виньетками, но они не пример для людей нашего времени.
Можно знать много языков и все же не быть образованным человеком. Я бывал в Александрии, самом многоязычном городе в мире, где каждый ребенок наследует шесть или восемь языков так как там всюду приняты языки: арабский, французский, итальянский, греческий, английский, немецкий, турецкий, армянский, берберский, испанский и многие другие. А между тем большинство этих удивительных лингвистов является людьми очень мало образованными. Я помню, у меня был там знакомый купец, свободно владевший полудюжиной языков, но его мысль не заходила дальше его торговых дел и ежедневной прессы.
Знание иностранного языка - это желательное дополнение к образованию, если мы можем им пользоваться, но оно не есть образование. Оно является, так сказать, только рядом полезных сведений. Также полезно знать названия улиц в городе, где мы собираемся жить, но изучать, например, план Петербурга, для человека, не собирающегося туда, было бы пустой потерей времени. Прежде всего нам надо знать то, что у нас есть дома.
И об образовательном значении нашего собственного языка мы имеем преувеличенное понятие. Мы преувеличиваем значение грамматики. Действительное назначение языка заключается только в том, чтобы выражать наши мысли и тот, кто говорит "намедни", совершенно также выражает их, как и тот, кто говорит "несколько дней тому назад". Наша грамматика нужна нам главным образом при встрече с другими людьми. Видим мы, что они ее знают и мы говорим себе: "А, вас учили также, как меня, мы принадлежим к одному обществу". Это просто - масонский знак и ничего более.
Я знаю одного человека, который часто ошибается в разговоре и не может написать страницы, не сделав несколько ошибок, а вместе с тем он знает почти все на свете. Он может построить дом, устроить дорогу, работать у наковальни и починить косильную машину; он умеет ходить за лошадьми и за рогатым скотом, знает качества почвы, умеет определить время для посева и жатвы. Он может приготовить себе обед, умеет выездить лошадь и знает как обращаться с людьми. Мне часто хочется сказать ему: "Вы образованный человек, а не я". Пока я еще удерживался от этого, но если я когда-нибудь скажу ему это, разве не буду я очень близок к истине? Я был воспитан в убеждении, что я - бесплотный дух, и в результате даже очинить карандаш нередко кажется мне делом трудным.
Толстой смотрит на вещи более радикально и признает, что в России наиболее образованные люди обыкновенно не умеют ни читать ни писать.
Кроме духа, у нас есть тело и это предстоит еще открыть воспитателям. Образование должно касаться и тела, иначе оно будет слишком односторонним. В Германии специализация духа и тела зашла дальше, чем где-либо и там мы встречаем идеал ученого профессора с огромным лысым лбом, в больших золотых очках над почти слепыми глазами, со слабым, сутулым телом, которое почти атрофировалось от недостатка движения и свежего воздуха. Но пойдите в поле и с каким удовольствием вы увидите там обыкновенного крестьянина, исполина по силе, но с умом, почти не видавшим книжной мудрости.
Помню, как, еще мальчиком, приехал я в Оксфорд во время франко-прусской войны и как садовник в одном из университетских колледжей спрашивал меня: не здесь ли по соседству, идет война? Так мало знал университетский садовник. Прекрасные стены наших университетов как бы задерживают источники знания и не дают им разливаться в умах рабочего люда.
У нас, кроме мозга, есть руки и ноги, и мы должны же пользоваться ими! Что может быть бессмысленнее всех этих аппаратов доктора Феллона, гирь, тяжестей и блоков, с помощью которых мы доставляем себе те физические упражнения, которые мы в изобилии имели бы при всякой полезной работе?
Нам нужны разносторонне образованные мужчины и женщины, и высшая цивилизация есть именно та, которая создает наибольшее число их. В погоне за производством товаров мы позабыли о производстве людей. У нас есть только "головы", чтобы вести дело и рабочие "руки", но у нас еще нет соединения тех и других в одном лице. Люди нужнее, чем стальные рельсы велосипеды или машины! И учитель для истинного прогресса страны имеет большее значение, чем любой из представителей нашей промышленности.
Но самое важное в деле образования - это все же характер ребенка, нравственная природа его, его душа, его отношение к окружающему, - свободное или подчиненное, правдивое или лживое, добродушное или злобное. И воспитатель прежде всего должен помнить ту истину, что уже и естественные элементы духовной природы ребенка стремятся направить его в сторону всего хорошего. Дайте только удобный ему случай и он выкажет инициативу, предпочтет правду и проявит любовь к окружающим. Нужно только поощрять его на этом пути жизни и не ставить на нем преград.
Наиболее ценной чертой характера является любовь,- эта гибкая, всепроникающая и непреодолимая сила, открывающая чрез самозабвение путь ко всякой правде. И детям по природь их, свойственна любовь. Может быть, потому-то и было сказано: "Если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное". Их не нужно учить любви к ближнему, а только пробуждать ее в них, развивать ее.
В старомодной школе, с ее суровой дисциплиной, делать это не легко. Но и там учитель мог бы упражнять детей хотя бы в "любви к другим детям: сначала к сидящим рядом, потом к сидящим дальше, пока круг привязанностей ученика не разрастется, подобно круга от брошенного в воду камня. Когда это движение перешло бы стены школы, тогда ничто уже не могло бы остановить его, оно захватило бы весь мир, сделавшись столь же заразительным, как оспа или корь. Хорошая, крепкая любовь, в сущности, есть самая естественная деятельность человеческой души.
Возможно, что этот предложенный мной метод оказался бы неудобоприменимым, но писатели-педагоги, без сомнения, могли бы придумать лучший метод, если бы только подумали об этом. Вся беда в том, что они не думают серьезно о развитии любви. Надо остерегаться только, чтобы не создать маленьких фатов и лицемеров. И может быть, более пригодной для этого будет не старая, а новая школа, где вовсе не будут говорить о любви к ближнему, но где будут исподволь делать все возможное для того, чтобы раздуть в пламя маленькую искру любви.
любовь в человеке и сейчас же у него является страстное желание быть полезным тем, кого он любить. Он смотрит на себя, как на орудие для их благосостояния и, конечно, стремится сделать это орудие возможно более совершенным.
Вот что является наиболее прочной опорой в деле воспитания. Простые уроки, которые готовились прежде только по обязанности или ради удовлетворения личного интереса, сразу же превращаются при любви в подчиненные части стройной системы образования и весь круг учебных занятий приурочивается к благородной цели служения человечеству. Каждая отрасль знания становится на принадлежащее ей место и везде открывается простор для проявления естественных склонностей ребенка, - для его чувства благородства, смелости, справедливости и других добродетелей.
Нет этой основы, и все наше образование становится ни чем иным, как сидением на полу в мечети Эль-Азаръ... И потом всю нашу жизнь мы бормочем какую-то тарабарщину, хоть и считаем себя образованными людьми.
Отрадно заметить, что, несмотря на все временные и местные симптомы реакций, общее направление образования все же стремится к большей свободе. Школы все легче и легче обходятся теперь без телесного наказания, и мы все более и более убеждаемся в том, что нужно заменить естественной дисциплиной придуманную нами искусственную. Ребенок должен бояться не нас, а последствий своих поступков. Болтон Холл был прав, говоря: "Природа сама наказывает. Наказывать искусственно - значить внушать ребенку, что когда вас нет, он может нарушить законы природы и не быть наказанным. Уведем ребенка из этой школы". "Наказание поощряет трусость, будит зверя в человеке. А не лучше ли будить в нем Божество?" "Сломить волю ребенка --это то же, что переломить ему спину".
Есть еще другое практическое возражение против наказания, которое я вынес из собственного опыта. Я всегда при наказании чувствовал, что я делать что-то худшее того, за что я наказывал ребенка. В конечном анализе, если я наказываю ребенка, то только потому, что я сильнее его, а это очень шаткая основа правосудия. Во всяком случае постараемся обходиться без всяких таких произвольных и ложных методов. Наши лучшие и наиболее успешные воспитатели уже давно отбросили их и обращение к силе доказывает только слабость воспитателя.
как общественным делом. Простое усвоение фактов, на его взгляд, дает удовлетворение только эгоистичным стремлениям человека, а отметки и экзамены придают образованию чисто искусственный и антисоциальный характер.
Разве не смотрят, благодаря им, как на преступление на помощь одного ребенка другому, - на помощь, которая должна бы была считаться заслугой.
"Дисциплина уродует ребенка, - говорит Ридер, инспектор сиротского дома в Нью-Йорке. - Только жизнь, богатая, полная, свободная и естественная жизнь может подготовить к жизни".
В среде современных педагогов заметно сильное брожение и твердо обоснованные убеждения такого человека, как Толстой, не могут не оказать на них серьезнейшего влияния. Когда он призывает нас сделать так чтобы ребенок был по преимуществу сам своим учителем, то мы должны глубоко вникнуть в его совет.
Учите ребенка, если он хочет учиться; не отвечайте ему вашими пошлыми фразами: "Ты поймешь это после, мой милый", или "не мешай мне". Постарайтесь ответить ему, когда он о чем-либо спрашивает вас и не навязывайте ему тех знаний, к каким он не чувствует еще склонности.
ли развивается в них и привычка полагаться на себя, что они обыкновенно сами решают за себя вопросы о том, что им делать: "влезть ли на яблоню или пускать кораблик на речке?"
сил. Лучшая обстановка для ребенка, а, следовательно, и лучшая школа для него есть та, которая открывает пред ним наибольшее разнообразие занятий и которая предоставляет ему наибольшую свободу выбора. Когда это будет понято в школе будущего, то счастливые дети того времени и выросшие из них мужчины и женщины, полные огня и энергии, конечно, с благодарностью вспомнят о Толстом, как об одном из наиболее смелых пионеров свободного и гуманного воспитания.