ГЛАВА II
Драки в школе.
Толстой не допускает вмешательства в детские драки. "Учитель бросается разнимать,--говорит он,--и разведенные враги косятся друг на друга, и даже при грозном учителе не удержатся, чтобы еще больнее, чем прежде, напоследках не толкнуть один другого. Сколько раз я каждый день вижу, как какой--нибудь Кирюшка, стиснув зубы, налетит на Тараску, зацепит его за виски, валит на землю и, кажется, хочет жив не остаться - изуродовать врага, а не пройдет минуты, Тараска уже смеется из-под Кирюшки, один раз за разом все легче отплачивает другому; и не пройдет пяти минут, как оба делаются друзьями и идут садиться рядом.
"Недавно между классами, в углу, сцепились два мальчика; один-замечательный математик, лет девяти, второго класса, другой-стриженый дворовый, умный, но мстительный, крошечный, черноглазый мальчик, прозванный Кыской. Кыска сцапал за длинные виски математика и прижал ему голову к стене; математик тщетно цеплял за стриженную щетинку Кыски. Черные глазенки Кыски торжествовали. Математик едва удерживался от слез и говорил: "ну, ну! что? что?" но ему видно плохо приходилось, и он только храбрился. Это продолжалось довольно долго, и я был в нерешительности, что делать. "Дерутся, дерутся!" закричали ребята и столпились около угла. Маленькие смеялись, но большие, хотя и не стали разнимать, как-то серьезно переглянулись, и эти взгляды и молчанье не ушли от Кыски. Он понял, что делает что-то нехорошее, И начал преступно улыбаться и отпускать понемногу виски математика. Математик вывернулся, толкнул Кыску так, что тот ударился затылком о стену, и, удовлетворенный, отошел. Кыска заплакал, пустился за своим врагом, из всей силы ударил его по шубе, но не больно. Математик хотел было отплатить, но в эту минуту раздалось несколько неодобрительных голосов. "Вишь с маленьким связался! - закричали зрители. - Удирай Кыска !" Дело тем и кончилось, - как будто его и не было, исключая, я предполагаю смутного сознания того и другого, что драться неприятно, потому что обоим больно. Здесь мне удалось как будто подметить чувство справедливости, руководившее толпой. Но сколько раз решаются такие дела так, что не поймешь, на основании какого закона, но решаются, удовлетворяя обе стороны. Как произвольны и несправедливы в сравнении с этим все воспитательные приемы в таких случаях!
"Вы оба виноваты, станьте на колени !" говорить воспитатель, и воспитатель не прав, потому что виноват один, и этот один торжествует, стоя на коленках и переживая свою не всю вылившуюся злобу, и вдвойне наказан невинный. Или: "ты виноват в том, что ты то-то и то-то сделал и будешь наказан", скажет воспитатель, и наказанный еще больше ненавидит своего врага за то, что на его оторопь деспотическая власть, законность, которой он не признает. Или: "прости его, так Бог велит, и будь лучше его", скажет воспитатель. Вы ему говорите: будь лучше его, а он хочет быть только сильней и другого лучше не понимает и не может понимать. Или: "вы оба виноваты: попросите друг у друга прощения и поцелуйтесь, детки". Это уж хуже всего, и по неправде, выдуманности этого поцелуя, и потому, что утихавшее дурное чувство тут вновь загорается. А оставьте их одних (ежели вы не отец, не мать, которым просто жалко свое детище, и которые потому всегда правы, оттаскав за вихры того, кто прибил их сына), оставьте их и посмотрите, как это все разъясняется и укладывается так же просто и естественно и вместе так же сложно и разнообразно, как все бессознательные жизненные отношения".
его большие романы. Перед такой дракой мальчуганов учитель легко может испытать то же колебание, какое испытывал Толстой, и очень стоит подумать, не полезнее ли бывает естественное окончание драки, чем вмешательство, в качестве deus ex machina, строгого педагога, который налагает наказания и, делая выговоры, часто выказывает худший нрав, чем оба дерущиеся.