ГЛАВА III
Наказание.
Толстой совершенно отвергает наказания. Но привычка к ним была настолько сильна в нем и в его помощниках, что они допустили как-то их (раз или два); но в результате было только то, что Толстой еще более укрепился в своей мысли о их полной непригодности.
Он приводит такой пример. Из физического кабинета пропала лейденская банка; несколько раз пропадали карандаши и книжки. Спросили мальчиков; лучшие ученики покраснели и заробели так, что всякий следователь подумал бы, что замешательство это есть верное доказательство их вины, но понятно, что одна мысль подозрения глубоко и больно оскорбила их. Наконец открылись воры - два мальчика из дальней деревни; они прятали краденые вещи в сундучок. Открытие было для школы большим облегчением, так как снимало подозрение с других учеников. Предложили им самим назначить наказание: одни требовали высечь вора, но непременно самим; другие говорили: ярлык пришить с надписью вор. Согласились на ярлык, и когда девочка нашивала ярлык,--все ученики с злою радостью смотрели и подтрунивали над наказанными. Они требовали еще усиления наказания: "провести их по деревне, оставить их до праздника с ярлыками". Наказанные плакали. Главный преступник был бледен, губы у него тряслись, глаза дико и злобно смотрели на радующихся товарищей. Он, не оглядываясь, опустив голову, какою-то особенною, - как показалось Толстому, --преступною походкой пошел домой, И ребята, толпой бежа за ним, дразнили его как-то ненатурально и странно жестоко, как будто против их воли злой дух руководил ими.
Спустя короткое время мальчик этот снова украл, на этот раз несколько копеек, из комнаты учителя. Опять повесили ему ярлык - опять началась та же уродливая сцена.
"Я стал увещевать его - рассказывает Толстой, - как увещевают все воспитатели; бывший при этом уже взрослый мальчик говорун стал увещевать его тоже, повторяя слова, вероятно слышанные им от отца - дворника. Раз украл другой украл, говорил он складно и степенно, - привычку возьмет, до добра не доведет."
"Мне начинало становиться досадно. Я чувствовал почти злобу на вора. Я взглянул в лицо наказанного, еще более бледное, страдающее и жестокое, вспомнил почему-то колодников и мне так вдруг стало совместно и гадко, что я сдернул с него глупый ярлык; я велел ему идти, куда он хочет, и убедился вдруг, не умом, а всем существом убедился, что я не имею права мучить этого несчастного ребенка и что я не могу сделать из него то, что бы мне и дворникову сыну хотелось из него сделать. Я убедился, что есть тайны души, закрытые от нас, на которые может действовать жизнь, а не нравоучения и наказания."
"И что за дичь? Мальчик украл книгу - целым, длинным многосложным путем чувств, мыслей и ошибочных умозаключений приведен был к тому, что взял чужую книжку и зачем-то запер ее в свой сундук - а я налепляю ему бумажку со словами "вор", которая значить совсем другое! Зачем? "Наказать его стыдом", скажут мне. Наказать его стыдом? Зачем? Что такое стыд? И разве известно, что стыд уничтожает наклонность к воровству? Может быть, он поощряет ее. То, что выражалось на его лице, может быть, было не стыд? Даже наверно я знаю, что это быль не стыд а что-то совсем другое, что, может быть, спало б всегда в его душе и что не нужно было вызывать.
"Пускай там, в мире, который называют действительным, в мире Пальмерстонов, Кайэн, - в мире, где разумно не то, что разумно, а то, что действительно, пускай там люди, сами наказанные, выдумают себе права и обязанности наказывать. Наш мир детей - людей простых, независимых - должен оставаться чист от самообманывания и преступной веры в законность наказания, веры и самообманывания в то, что чувство мести становится справедливым, как скоро его назовем наказанием"...
в то же время дурные страсти и скрытые пороки в среде остальных учеников.