ГЛАВА VIII
История.
Для обучения истории Толстой считает лучшей книгой Библию, особенно Ветхий Завет. Она интересовала детей больше, чем всякая другая. "мне кажется-говорит Толстой, - что книга детства рода человеческого всегда будет лучшей книгой детства всякого человека". Ему кажется невозможным чем-либо заменить ее, и все сокращения переделки ее представляются менее удобными, чем оригинал. По его мнению, Библия является совершеннейшим созданием искусства. "Может быть, испорченным барышням нельзя давать Библии в руки, - говорит Толстой - но читая ее крестьянским детям, я не изменял и не выпускал ни одного слова. И никто не хихикал за спиной друг друга, и все слушали ее с замиранием сердца и естественным благоговением... Как все понятно и ясно, особенно для ребенка, и вместе с тем, как строго и серьезно !.. Я не могу себе представить, какое возможно было бы образование, если бы не было этой книги?"
Библия как бы поднимала перед учениками завесу, скрывавшую от них прелесть того мира мысли, знания и поэзии, в который должно ввести их учете. Дело учителя возбудить в детях любопытство и желание следовать за ним. И Библия в руках Толстого впервые возбудила это любопытство, как не могло возбудить его ничто другое. Они всегда были рады слушать ее и после готовы были следовать за своим учителем все дальше и дальше, куда раньше не хотели идти.
"не соединяет в себе - говорит Толстой, - в столь сжатой поэтической форме все те стороны человеческой мысли, какие соединяет в себе Библия. Все первоначальные отношения людей между собой, семьи, государства, религии в первый раз сознаются в этой книге.
Обобщения мыслей, мудрость, в детски простой форме, в первый раз захватывает своим обаянием ум ученика". "Материализм только тогда будет иметь право об'явить себя победителем, когда будет написана библия материализма и детство будет воспитываться по этой библии". "Без Библии немыслимо в нашем обществе, так же как не могло быть мыслимо без Гомера в греческом обществе, развитие ребенка и человека".
Переход от библейской истории к всеобщей и русской оказался нелегким. Дети не интересовались ни Египтом, ни финикиянами. До прочтения Библии ученики решительно отказались слушать русскую историю; после прочтения Библии они кое-как стали слушать, но все-таки выказывали очень мало интереса к надтональным событиям. Толстой признает, что русская история редко дает повод торжествовать национальному чувству, за исключением изгнания французов в 1812 г. "генералами Январем и Февралем". В русской истории нет ни одного события, способного возбудить энтузиазм, да и этим "генералам" не хватает человеческих свойств из-за отсутствия тела и крови.
остался памятным часом в его жизни. "Я никогда не забуду его - говорить Толстой. - Давно уже было обещано детям, что я буду им рассказывать с конца, а другой учитель с начала, что так мы и сойдемся... Я пришел в класс русской истории, где рассказывалось о Святославе. Им было скучно. "Расскажи лучше с конца!" сказал кто-то...
"Я сел и стал рассказывать. Как всегда, минуты две продолжалась возня, стоны, толкотня. Кто лез под стол, кто на стол, кто под лавки, кто на плечи и на колени другому и все затихло. Я начал с Александра I, рассказал о французской революции, об успехах Наполеона, о завладении им властью и о войне, окончившейся Тильзитским миром. Как только дело дошло до нас, со всех сторон послышались звуки и слова живого участия: "Что ж он и нас завоюет ?" - Небось Александр ему задаст - сказал кто--то, знавший про Александра. - Но я должен был их разочаровать - не пришло еще время, и их очень обидело то, что хотели за Наполеона отдать царскую сестру, и что с ним, как с равным, Александр говорил на мосту. --Погоди же ты! - проговорил Петька с угрожающим жестом. "Ну, ну, рассказывай мы! " - Когда не покорился ему Александр, т. е. объявил войну, все выразили одобрение. Когда Наполеон, с двенадцатью языками пошел на нас взбунтовал немцев, Польшу,--все замерли от волнения.
"Немец, мой товарищ, стоял в комнате. "А! И вы на нас!" сказал ему Петька (лучший рассказчик). - "Ну молчи!" закричали другие. Отступление наших войск мучило слушателей, так что со всех сторон спрашивали объяснений, зачем? И ругали Кутузова и Барклая. "Плох твой Кутузов - "Ты погоди", говорил другой. - "Да что ж он сдался?" спрашивал третий. Когда пришла Бородинская битва и когда в конце ее я должен был сказать, что мы все-таки не победили, мне жалко было их: видно было, что я страшный удар наношу всем. "Хоть не наша, да и не ихняя взяла!" Как пришел Наполеон в Москву И ждал ключей и поклонов, - все загрохотало от сознания непокоримости. Пожар Москвы, разумеется, одобрен. Наконец наступило торжество - отступление. "Как он вышел из Москвы, тут Кутузов погнал его и пошел бить", сказал я. "Окарячил его!" - поправил меня Федька, который, весь красный, сидел против меня и от волнения корчил свои тоненькие черные пальцы (это его привычка). Как только он сказал это, так вся комната застонала от гордого восторга. Какого-то маленького придушили сзади, И никто не замечал. "Так-то лучше! Вот те и ключи!" и т. п. Потом я продолжал, как мы погнали француза. Немножко пожалели мерзлых французов. Потом, как перешли мы границу, и немцы, что против нас были, повернули за нас, кто-то вспомнил немца, стоявшего в комнате. "А, вы так-то? то на нас, а как сила не берет так с нами ?" И вдруг все поднялись и начали ухать на немца так, что гул на улице был слышен".
Немец - посетитель упрекнул Толстого в том, что рассказ его был слишком односторонен, и Толстой согласился с ним. Но расскажи он о коварной политике Александра по отношению к Пруссии и о его жестокости к Польше, то мальчики не стали бы и слушать. Волей-неволей ему приходилось сочинять сказку и называть ее историей. И волей-неволей приходится пятиться назад при попытке обучения отечественной истории в школах. Волей-неволей приходится лгать в учебниках и на уроках, т. -е. пускать в ход прием, который едва ли может найти для себя какое-либо оправдание.
"Американская история, конечно, интереснее русской. Переселение отцов пилигримов ради религиозной свободы, отказ платить несправедливый налог на чай, уничтожение рабства - все это такие события, которыми легко можно бы было воспользоваться для высоко-нравственных уроков но никто не пользуется ими таким образом. Недостатки национальных героев скрываются, характер врагов представляется в самом отвратительном виде и на всю историю кладут отпечаток лжи. Можно подняться до такой любви к человечеству, что простой патриотизм станет казаться уже безнравственным. Возможно, что обыкновенному ребенку не по силам будет достигнуть этого уровня. Но все же мне думается, стоило бы помочь ему в этом деле, а патриотизма у него от природы достаточно, и совсем нет надобности возбуждать его разными уловками и несправедливой оценкой людей.
Если ребенок должен учиться истории своей страны, то пусть это будет правдивая история, и пусть, хотя бы с трудом он отучится ненавидеть и презирать другие наши. Внушите ему, что у них тоже есть свой патриотизм, столь же разумный и хорошо обоснованный, как его собственный.
А если он отказывается интересоваться правдой,--пусть остается без истории. В самом деле, много ли мы помним из той истории, которую учили в школе? Я могу отвечать только за себя. Я мог бы легко узнать в неделю по какой-нибудь энциклопедии все то, что я теперь помню из этого обучены. А много ли знает самый ученый из ученых об истории человечества? Всего только бесконечно малую часть целого. И разве знание множества необработанных фактов и неизвестных чисел есть истинный элемент воспитания? Я в этом очень сомневаюсь."
в мире, а потому, что она чудесна и интересна. Они не будут слушать историю переселения народов, потому что содержание ее не художественно. "Детям нравится история, - говорит Толстой,--только тогда, когда содержание ее художественно. Интереса исторического для них нет и быть не может, следовательно, нет и не может быть детской истории".
историй, и в культурном отношении так же важно знать подробности осады Трои, как походы Александра Македонского или Карла Великого. У ребенка есть природная склонность к миру чудес, и удовлетворяя ее, мы не причинили бы ему вреда.