Два мира
Прошла зыбь, взволновала поверхность житейского моря...
Думалось до этого, что оно прочно успокоилось, улеглось, застыло, закутанное густой и тяжкой пеленой туманов. А вот дунула великая смерть - и ожила застывшая гладь, кругами пошли валы, и идут дальше и дальше, до самых крайних пределов земли.
И вот видишь эту взволнованную поверхность житейского океана, когда слышишь гул и ропот в его верхнем слое, страстно хочется заглянуть туда, вглубь, где "вековая тишина", темь, загадочное безмолвие: доходит ли туда шум сверху? Ощущается ли и там отражение волнующего нас события?
И всякий раз, когда хоть маленький отзвук доходит оттуда, хоть крошечный уголок плотной завесы приподнимается перед жадно ожидающим взором, охватывает особенное волнение: два мира голоса подают друг другу, два мира, разделенные глубокой исторической трещиной, - повинная работе и темноте масса и "город на горе", люди мысли... Осыпается разделяющая стена, которую, может быть, больше всех нас чувствовал гениальной совестью своей Лев Толстой...
- Что за человек Толстов? Слыхал чтение: болен он, вся Россия о нем соболезнует, - праведной жизни человек, и вижу, что отлучен от церкви... Монахов понагнали к нему...
- Вы грамотны?
- Плохо. За меру картошки учен, какая грамота наша...
- Никогда не приходилось читать того, что Толстой писал?
- Нет, господин. Я - вокруг лошади. А лошадь - что ребенок малый: смотри да смотри за ней, чтобы вовремя напоить, корму положить, одеть, подстилку переменить, - где нам читать... А слыхать - слыхал, что для цели той человек живет, чтобы жизнь вечную себе заслужить... никого не страшиться... говорит нации: тех людей, что работать не работают, а в карманы гребут, - чтобы работали... Попов укорял, что веры у них нет... Это - я считаю - справедливый человек... Умер, - говорите? Ну, царство ему небесное, вечный упокой...
Разговор происходил на финляндской территории. Ехал я на финских санках по пустынной дороге, среди молчаливых стен елового леса, а извозчик, - с виду типичный "вейка": на голове - треух с овчинным махром, коротко острижена седая щетина на бороде и усах, - оборачивается и вдруг спрашивает: "Что за человек Толстов?"
- Вы - финн? - спрашиваю с удивлением: очень уж чисто говорит по-русски мой "вейка".
- Никак нет. Коренной орловец.
Оказывается, более полутораста лет назад орловский помещик продал 12 семей крепостных, и из центра России их перевели на фабрику в Выборгскую губернию, тут они и акклиматизировались. Мой возница около 40 лет был рабочим на заводе, на заводской работе потерял глаза и стал извозчиком: по будням возил лес на фабрику, в праздники - пассажиров со станции.
Книжки читал, но изредка. Любил читать газетку, когда попадется. Толстого никогда не читал, но о Толстом читал и слышал, и все такое необыкновенное слышал, хорошее, волнующее мысли, что вот не может успокоиться, хочет знать о нем подробнее и обстоятельнее.
- Умер?.. Вечная ему, любушке, память... Что же, и панафиды не прикажут служить? А спросить бы их, в какую они веру веруют, близко ли они сами-то к Богу?..
Я слушал старика, и мне казалось: идут волны от дуновения великой смерти, идут и вширь и вглубь, идут до пределов земли...
Мыслью я перенесся в родной свой угол - далекий, глухой угол русской земли. Четыре года назад это было. Пошел я посмотреть станичную ярмарку. Пестрый гомон, шум, песни, расстроенный орган на карусели - немножко дико, но оживленно и с виду весело и беззаботно. Представитель власти подошел ко мне, - станичный атаман, - обменялись мнениями о погоде. Потом присоединился к нам почтенный старик, солидный хозяин, местный житель. С некоторой таинственностью он вынул из кармана небольшую книжку и, хлопнув ладонью по ней, сказал, обращаясь к атаману:
- Вот, ваше благородие, книжка! Вот какие книжки читайте...
Старик был, видимо, тронут и отравлен книжкой - время такое тогда было.
Атаман лениво, снисходительно, двумя пальцами взял книжку и посмотрел заглавие.
- Почитаем, - сказал он томным, изнеженным голосом человека, утомленного делами большого масштаба, - Посмотрим, посмотрим... Толстой?.. Что же, можно...
А на другой день при рапорте отправил книжку по начальству. Начальство в нашем крае - военное, на дело взглянуло без послаблений, и старика-пропагандиста долго таскали по разным инстанциям, допрашивали, стращали. А он с героическим упорством повторял:
- В книжке все - законное... Самая истинность. И искренне недоумевал, как этого не видят люди, угрожающие ему всяческими ранами и скорпионами... Поплатился, конечно.
Года через два после этого мне пришлось быть на проводах в полк молодого казака, моего соседа и приятеля. Среди подвыпившей, отнюдь не грустной, немножко шумной, поющей и болтающей компании был особенно великолепен молодой "приказный" (ефрейтор) Сафронов, иначе - Гришка Шило, как его звали "до службы". Всем присутствующим он импонировал не только своими новенькими галунами на рукавах теплой, ватной поддевки, которой не снимал, несмотря на чудовищную духоту в натопленной и набитой людьми хате, но и необыкновенным, уверенным, подавляюще рассудительным красноречием, которое он расточал в виде наставлений прошедшего служебный стаж воина молодому служилому, только что вступающему на оный путь, наивно и растерянно глядевшему прямо в рот оратору.
Имею за храбрость...
Он вынул из кармана медаль и приложил к груди. Медаль, кажется, произвела впечатление.
- Вот и ты, Перфил... Дай Бог и тебе заслужить. Лишь старайся, а то заслужишь. На часы поставят - гляди.
- Не раздави... - послышался иронический голос. И через минуту закипел горячий спор между приказным кавалером и тоже служилым, но тронутым иными веяниями и впечатлениями казаком.
- А ты бы про шестую заповедь помянул - вот о чем не надо забывать, - горячо говорил новый оратор, - ты бы из божественного писания слова два сказал. На что-нибудь там сказано: не убий!..
- Да всякого человека.
- И литовца, к примеру? Ведь христианина - это так, а латыш, например, - первый бунтарь... Злые такие, черти: лишь зазевайся, сейчас чем-нибудь огреет. Первые враги внутренние!..
- Обратись к Евангелию - увидишь, как надо жить и знать, кто враги...
Спор скоро сделался общим, и, к моему удивлению, в этой потомственно военной, всю жизнь под бдительным оком всевозможных военных начальников воспитываемой среде сторонник Евангелия не оказался одиноким. У их противников, немало горячившихся, не оказалось даже в запасе никакого прочного теоретического обоснования службистости, кроме вопроса о самосохранении.
- Я ходил... Я, брат, ходил!.. Потому и говорю: не обижай сам - и тебя никто не тронет. В божественном писании сказано: имей любовь к ближнему, а ближний - всякий человек, созданный по образу Божию...
Конца этого спора я не дождался, ушел - очень уж жарко и шумно было. Но, встретившись как-то после с тем казаком, который выражал взгляды "от божественного писания", я не утерпел: спросил, откуда он почерпнул столь невоенные мысли.
- А вы почитайте Толстого книжку. Золотая книжка! - сказал он, - Только народ-то у нас... горе! Скотина и то имеет обоняние, оглядается. А наш народ - ничего... прямо ни-чего не смыслит!..
"перегустил" мрачные краски. Имею основания думать так, держа сейчас в руках простое письмо из того глухого уголка... "Угас свет правды - такой громогласный, правдивый человек, а теперь уж не подаст голоса оттуда. Далек я был от этих двух человек, новопреставленных, и ум мой даже малую их часть не осваивает, а потерял как все равно самых близких и дорогих по плоти: то, что есть ихнего во мне, донесу до могилы..."