Лебрен В.: Лев Толстой (Человек, писатель и реформатор)
Глава II. Первый визит

Глава II

Рано утром я сошел с поезда на станции Ясенки в шести километрах от Ясной Поляны. Только-только занимался рассвет. Я находился в самом центре Европейской части России, которую знал только по учебникам географии в лицее. Всё вокруг хранило пустынное молчание. Невысокие, но очень широкие холмы в мощном ритме, как волны, ряд за рядом простирались широкой грядой. Подобно застывшим волнам какого-то огромнейшего океана они уходили за горизонт. Длинные прямоугольники вспаханных полей покрывали эти холмы. В других местах, вдали, подобно стенам, голубели в утреннем тумане казённые и поместные леса.

Лишь час ходьбы отделял меня от великого Толстого! Вещей у меня не было, и, чтобы не терять время, я тотчас продолжил мой долгий путь. Я сгорал от нетерпения. Вскоре короткий дождь намочил мою одежду, что не улучшило вид моего костюма. Согласно принципам Толстого, ничто не должно отличать нас от народных масс, и я всегда одевался как крестьянский парень: белая рубаха поверх штанов свисала до колен, а поверх неё - моя находка - коричневая бумазеевая жилетка. Серые штаны были уже достаточно потрёпаны, шерстяная шапочка не слишком подходила для тёплого времени года.

Когда я приблизился к двум небольшим башням, указывающим вход в Ясную Поляну, лучи восходящего солнца брызнули из-за горизонта и осветили пруд и аллею вековых лип.

В конце длинной аллеи в белых и розовых тонах возвышался двухэтажный дом.

Я уселся на скамейку перед длинной верандой и, чтобы скорее обсохнуть, вытянул ноги к освещённому солнцем месту. Наконец-то я достиг своей цели - мира книг, достиг удивительного мира искусства, моей мечты, единственной известной мне на данный момент проявляющейся реальности!..

Внезапно высокая фигура в ночном парусиновом сюртуке появилась у балюстрады. Длинная раздвоенная борода. Пара небольших глаз остро смотрела на меня с живым напряжённым вниманием. Я приблизился и тихим, но бодрым голосом сказал: "Добрый день, Лев Николаевич!"

- Я не знаю: кто вы, - сказал Толстой в ответ.

Приятный грудной голос, но с заметными нотками усталости. (Действительно, огромное количество прохожих ежедневно являются сюда к этой веранде).

С волнением я назвал своё имя.

- Я - Лебрен. Наверное, вы помните. Из Владивостока. Я писал Вам...

- Как же! Помню, помню. Очень рад вас видеть! Я очень рад вас видеть!.. Но как вы сюда попали?

Он быстро спустился навстречу и любезно пожал мою руку.

Мы вошли в дом. Дом, уже давно знакомый по книгам. Старинные тяжёлые своды. Окно, расположенное выше человеческого роста. Стены толщиной в метр. Двойная дверь Внешний мир не проникал сюда. В углу - коса, широкая лопата, на стене - пила. Мебель - более чем проста. Это место работы великого писателя.

- Вот несколько - добудьте здесь, а я пойду искупаться.

Я рассеяно просмотрел брошюры. Русские издания английской типографии В. Черткова "Свободное слово". Но читать сейчас я не мог.

в моей голове. Я был так возбуждён, что совершенно забыл, где я нахожусь.

Разные силы, со всей энергией юности пытались свернуть меня с проторенных дорог, которые предлагало мне окружающее общество. А книги Толстого дали мне новый мощный толчок в иное направление. Я почувствовал отвращение к этому обществу. Лживому, жестокому безгранично глупому и недостойному буржуазному обществу. Всем своим существом я ненавидел его и никоим образом не хотел вернуться в него. Я не хотел быть побеждённым им. Меня зовут Виктор, что значит - победитель. Я хотел бороться, сражаться, не щадя жизни. Я хотел победить. Но как? Куда двигаться?..

Карьера инженера не привлекала меня. Князь Хилков, министр железных дорог России, был другом моего отца, и учёба в университете была мне обеспечена, Но я не хотел этого. Я хотел сжечь мои корабли. Порвать навсегда мою связь с привилегированным классом. Уйти! Но куда? Что делать? Жизни я совершенно не знал. Я был хорошим русским гимназистом образца 1899 года. Я хорошо выучил неправильные глаголы древнегреческого, в совершенстве знал сослагательное наклонение латыни, но как, не теряя достоинства, добыть себе на пропитание, не обманывая, не эксплуатируя других, об этом я не имел ни малейшего представления. Что делать? Что предпринять? С чего начать?.

Голос Толстого заставил меня вздрогнуть.

- Вы скучаете, бедненький? Идёмте пить чай. Сколько вам лет?

- Восемнадцать.

- О, как вы молоды! И как это опасно. И в ваши годы - столь сильные убеждения? Вы давно начали читать мои книги?

- Более года назад.

- Ну и что? Ваши взгляды от этого изменились?

- Что Вам сказать? Я недоволен самим собой.

- Ну, это одновременно и хорошо и плохо. И что вы думаете делать?

- Я хотел бы работать... Лучше всего обрабатывать землю, - сказал я с испугом. - Продолжать учёбу я не могу. Не из-за отсутствия способностей, напротив, я учился на отлично, но по причине бессмысленности нашего буржуазного образования. Такое учение с моральной точки зрения для меня обременительно. То же самое и относительно работы в конторе, офисе и тому подобное. Я всегда стремился жить свободно, независимо и вдали от города.

- Да, да, конечно. Питаться, выращенным в своем саду, на своём поле - это самый лучший образ жизни. И в то же время приятно ощущать этот тяжкий труд. Для этого надо жить как крестьянин: в грязи, со вшами, питаясь только хлебом и луком.

- Но, однако, этого можно достичь?

Я с трудом преодолел себя, чтобы это произнести.

- Да. Я тоже всегда хотел этого. Но не всегда это бывает возможно... Я вовсе не хочу сказать, что компромисс всегда необходим.

- Компромисс приходит сам по себе.

- Именно это я и хотел сказать. На нашем пути к прогрессу всегда немало препятствий. Но когда две силы действуют в разных направлениях, движение происходит по диагонали. Это - "параллелограмм сил"... Вы знаете? Для вас с матерью это ещё не так трудно... Но если невозможно работать, надо принять эту невозможность.

Завтрак закончился. Толстой встал.

- Лев Николаевич, моя мать написала Вам письмо. Она писала его в последнюю минуту перед моим отъездом и поэтому успела переписать начисто только половину. Вторая половина написана карандашом... Письмо на французском. Мы сядем и вместе его прочтём.

Я приехала в Москву специально для того, чтобы выразить вам чувства глубокого уважения и представить вам моего юного сына Виктора Лебрена, который писал вам из Владивостока. Вы живете так далеко от Москвы, что мне, к большому моему сожалению невозможно самой поехать к вам. Направляю к вам моего сына. Излишне говорить о том, как вами восхищен этот мальчик (да разве только он один!), он жадно глотает ваши произведения и только вами. К несчастью, он только что потерял отца, а я, приходится сознаться в этом, не чувствую себя всегда достаточно знающим человеком, чтобы руководить им. У него железная воля. Он не ест мяса, не пьёт ни чая, ни кофе и надо уговаривать его, чтобы он съел яйцо или выпил молоко. Летом он упрямо носит меховую шапку и, не смотря на мои мольбы и слёзы, не хочет купить себе шляпу. Простите мне эти пустяки. Я упомянула их, чтобы Вы лучше поняли моего сына. В гимназии он всегда был лучшим учеником, переходя из класса в класс без экзаменов и с похвальным листом первой степени...

Итак прошу вас, граф, не оставить его и помочь вашими добрыми советами проложить себе хороший путь в нашей печальной жизни. ... Он у меня ... и пр. и пр.

- Ну, что? Очень хорошее письмо. Ваша мать знает русский язык? Я отвечу ей... А теперь я пойду заниматься делами. Обед - в два часа.

Перед обедом Лев Николаевич пришел заметно усталый. Белая рубаха была расстёгнута до пояса.

- Идёмте немного прогуляемся. Я слишком поработал сегодня.

Необычно нежно он взял меня за руку.

- Вот что я думаю о вас. Недалеко, в пяти километрах отсюда, живёт Мария Александровна Шмидт. Весьма заметная женщина. Прежде она жила в богатстве и роскоши, только её пальто стоило тысячу рублей⁽⁸⁾. И вот, когда ее убеждения изменились, она всё своё состояние раздала крестьянам, научилась работать в деревне и уже давно живёт сельской жизнью, зарабатывая себе на жизнь трудом. Она продаёт молоко, ягоды, понемногу - овощи, и это единственный источник ее дохода. Нужно проводить вас к ней. Вам это будет интересно, да и я уже давно с ней не виделся.

За длинным столом Лев Николаевич указал мне место возле себя. В столовую, шумно шурша шёлковой юбкой и нервно двигая локтями, вошла Софья Андреевна. Она держала себя высоко и, победоносно усмехаясь, оглядывала многочисленных присутствующих.

- Вы, вероятно, прибыли издалека? - обратилась она ко мне.

- Прямо из Москвы, а в Москву из Владивостока.

- Вот как! Вы так много проехали. Это интересно. Но почему сюда? Что вас здесь заинтересовало?

- Здесь...? Лев Николаевич.

- Ну, Лев Николаевич - это немного.

И её оживленность тотчас исчезла.

Во время моих последующих визитов она протягивала мне только два пальца и почти не говорила со мной.

Я был для неё "тёмным" человеком: так она называла единомышленников своего мужа и относилась к ним неприязненно.

По дороге к мадмуазель Шмидт, Лев Николаевич назвал мне всех присутствовавших за столом. "Но самыми дорогими и духовно близкими моими единомышленниками являются две мои дочери, самые старшие. Они сейчас отсутствуют. Я немного скучаю без них". Он дружелюбно улыбнулся и продолжил, как бы размышляя: "Я уже полностью приблизился к смерти, которая кажется вам, юным, ужасной и непонятной... А, по правде сказать, я иногда даже с радостью ожидаю её. Когда я обдумываю всю бессмысленность, которую люди здесь творят, иногда, действительно, приходит желание уйти из жизни"...

Поросшая густой невысокой травой, широкая, существующая уже много столетий, дорога, прорубленная через Засеку (большой лиственный лес, расположенный рядом с Ясной Поляной), была вся исполосована глубокими колеями. Я насчитал их около двадцати. Когда одна колея из-за грязи становилась непроезжей, тогда ехали по другой. По обеим сторонам стеной стоял дубовый лес.

"Вы, вероятно, увидите много очень интересного. Я, конечно, не доживу до этого. Это - становление прессы на путь истинный. Сегодня она служит только коммерческим целям. И всегда покупается самое отвратительное, потакающее вкусам плохих людей. Именно они готовятся сейчас к празднованию юбилея Гуттенберга. Если это юбилей в благодарность ему за то, что он дал возможность печатать всё, что сейчас появляется, то он, Гуттенберг, был бы величайшим преступником! Но призыв печатного слова может быть великим и прекрасным. И вот в ваше время это, возможно, осуществится".

Много лет спустя я узнал из газет мнение об этой же проблеме Маркони, изобретателя беспроволочного телеграфа. Итальянский поэт Д'Аннунцио подарил ему томик своих стихов. Просмотрев его, учёный воскликнул: "Однако какое огромное зло принёс человечеству Гуттенберг!" Я упомянул этот разговор, чтобы показать, как мысли Толстого были иногда общими у людей из разных социальных слоев. Именно в этой дополняющей фразе заключены сила и влияние. 

Мы вошли в маленькую деревню. Обычная деревенька центральной России. Бедные бревенчатые домики, небрежно покрытые соломой, придавленной жердями, чтобы её не сдул ветер. Слева узкая дорога вьётся среди полей, засеянных рожью. Рожь выше пояса. Ветерок пробегает по колосьям, разбегается в разные стороны, оставляя полосы. Рожь волнуется как море, и поля на этих невысоких покатых, но широких холмах, кажутся бескрайними.

Пруд, покрытый бугристыми слоями тины, почти не виден. Мы перешли плотину, и внезапно пред нами появилось имение, окружённое ивами.

Посреди ровного зелёного двора стоял домик с двумя маленькими окошками, словно бы склонившийся под косматой соломенной крышей. Осиновые брёвна почернели от времени.

Невысокого роста женщина вышла с ведром молока из низеньких дверей. В высоких сапогах и короткой юбке, подшитой снизу полоской клеёнки. На голове белый платочек. Она поставила ведро на землю и радостно вскинула руки.

- О, отец наш! Лев Николаевич! Дорогой! Спасибо, что пришли.

- А к вам - гость... из Владивостока.

- Да? Это не тот ли вежливый паренёк, что писал Вам такие умные письма?

Я смотрел на неё с интересом. Женщине было уже за пятьдесят, и её лицо покрывали глубокие морщины. Большие, серые, кроткие глаза... Но сколько в них боли! И что-то особенное... Это не страдание во имя себя. В них не было резкости... Это страдание за других: глубокое, спокойное, постоянное. Когда она не улыбалась, казалось боль всего человечества отражается в её глазах. Мне вспомнилось поэтическое полотно, созданное на берегах Волги. "Арина - мать солдатская". Она живёт в маленьком бревенчатом доме, посреди лесов. Она прядёт лён и коноплю, а волокна смачивает своими слезами.

Чтобы пройти в дверь, Толстой сильно наклонился.

- Лев Николаевич, дорогой, куда бы Вас посадить?

Она процедила молоко в высокие глиняные кувшины и быстрыми, ловкими движениями вымыла ведро. Идёмте, посмотрите мой сад. Сейчас поспевает клубника! Это настоящая редкость!

- Всё это она вырастила собственными руками, - сказал мне Толстой, показывая на аккуратно возделанные огородные грядки, небольшое картофельное поле и поле, засеянное рожью.

- И как давно Мария Александровна ведёт такой образ жизни?

- Как давно? Четыре и три, и здесь - семь. Уже четырнадцать лет.

Грядки клубники были в идеальном состоянии, заботливо пересыпаны половой. Каждое растение заключено в проволочное кольцо таким образом, что каждая ягода свешивалась несколько в сторону от куста. Все ягоды были крупные, блестящие.

- А вот эту я сохранила для Вас. И Мария Шмидт протянула Толстому великолепную ягоду величиной с куриное яйцо.

- Ну! Ничего подобного я не видел. Правда! Толстой вынул из кармана маленький ножик и, разрезав ягоду, дал каждому по кусочку.

- Ну, я наняла человека, чтобы он вспахал и посеял. А картофель мы начали выращивать одновременно со вспашкой.

Русские избы для защиты от мороза обсыпают вокруг землёй почти до окон. Землю поддерживает низкий плетень. Эта подсыпанная у стен земля напоминает скамью.

Мы долго сидели на ней, пока Толстой рассказывал своей знакомой последние новости, которые он узнал непосредственно от друзей и из писем. Число корреспонденции его было бесчисленно: во всех странах и социальных слоях. Безграмотные крестьяне и рабочие, великие ученые, писатели и актеры; сектанты, преследуемые за свою веру; губернаторы, министры, чиновники, заключённые, царственные особы. Все испытывали необходимость непосредственного общения с великим мыслителем.

Толстой вынул из кармана часы и показал их Марии Шмидт.

- Я обменял мои часы на эти, так как эти - самые дешёвые. Новые они стоят всего лишь один рубль двадцать копеек.

Он поднялся и стал прощаться.

- Вероятно, вы очень устали сегодня, - обратился он ко мне. - Вы прошли уже двенадцать километров. Оставайтесь здесь, а завтра в час дня на станцию вышлют лошадь и отвезут вас.

И он своей особой, лёгкой походкой быстро удалился и исчез в поле ржи.

- Ну, дорогой мальчик, идем готовить ужин. Здесь у нас мы всё делаем сами. Лакеев нет! - весело засмеялась Мария Шмидт.

Как и во всех русских крестьянских домах, середину низенькой комнаты занимала печь для выпечки хлеба. Она была высотой почти до потолка и делила домик на две комнаты. Печь топили по утрам, а затем, после окончания топки, закрывали дымовую трубу. Так в печи сохранялось тепло до следующего дня. Моя новая знакомая с помощью ухвата ловко вынула из печи огромный чайник и поставила его на керосинку.

- Таким образом, чайник у меня всегда горячий и быстро закипает, - пояснила она.

Мы ели гречневую кашу с молоком. Затем выпили по чашке чая с куском совершенно чёрного ржаного хлеба. Мария Александровна отрезала куски от огромной ковриги старым, наполовину сточенным ножом. Всё это было для меня, сына инженера, необычно ново.

Ужин быстро закончился, и мы перешли в соседнюю комнату. Нерасписной стол, вычищенный до блеска. На нём писанный маслом портрет Толстого - заметно, что это работа мастера. Тут же огромная фотография "Голгофы" Н. Н. Гё, Иисус на кресте, а рядом разбойник на столбе. У стены небольшая кровать, аккуратно заправленная.

- Вот! Посмотри, что они сделали с "Воскресением".

Она подала мне новое московское издание с листами, испещрёнными заметками.

- В ста сорока девяти местах цензура вырезала текст. Несколько глав полностью опущены. И это самые важные с точки зрения морали места.

- Вот почему мы прочитали "Воскресение" в журнале "Нива".

- И не только в "Ниве". Самое ужасное, что и заграницей нигде этот роман не был напечатан полностью. Англичане вымарали всё, с их точки зрения, "шокирующее". Французы - всё, где критикуется служба в армии, немцы, помимо всего прочего, вырезали всё, что было против Кайзера! Ни одного приличного издания, кроме английского и русского в Лондонском издательстве Черткова!

- О, я пошлю их тебе. Только оставь мне свой адрес. Я уже откорректировала десять экземпляров... Я всегда буду посылать тебе всё новое...

А теперь, дорогой мальчик, расскажи мне о себе, о своих друзьях во Владивостоке. Я читала все твои письма. Лев Николаевич показывал их мне.

И я рассказываю ей о наших чтениях и о том, что мы выписали из Женевы через Японию четыре экземпляра запрещённого произведения Толстого, изданного "Elpinde". Мы выписывали книги из Японии на имя знакомого капитана корабля. Он привёз их в своей каюте, а лицеисты перенесли их, спрятав под одеждой.

- А Вы, Мария Александровна, как Вы познакомились с Львом Николаевичем?

- Я? Так же как и ты, сказана она взволновано.

Она достала чулок, лоскут материи, придвинула лампу и, пока её руки неторопливо накладывали петельку за петелькой, стала задумчиво рассказывать:

"Мой отец был человеком суровых правил. Он был доктором медицины и большим почитателем Руссо, даже освоил ремесло мебельщика. Я храню этот комод, сделанный его руками. Он сделан из грушевого дерева. Смотри, какая прекрасная работа. Отец воспитывал меня и моих младших сестёр в очень строгих правилах. И я была примерной воспитательницей для дочерей из благородных семейств. Да, дорогой мальчик! Я воспитана в суровых ортодоксальных принципах. Всё во мне неординарно сотте il fout!..."

И она продолжила на отличном французском: "Моя шуба из меха енота стоила тысячу рублей. Спроси у Льва Николаевича. Он ещё здесь вспоминал её. Чулки я носила только шёлковые и самые дорогие. Вино мне привозили только из Парижа, "Сант-Рафаэль". Другого я не пила. Это было необходимо для моего здоровья". Мария Александровна снова радостно засмеялась.

- Меня очень уважало начальство... И вот именно в мои руки попала "Исповедь" Льва Николаевича ещё в рукописи. Я прочла всего несколько страниц и очень разволновалась тогда. Я бросила тетрадь на пол и ударила её ногой!... Да, дорогой мальчик!... Но интерес всё же остался, потому что, когда студенты предложили мне литографию "В чём моя вера?", я попросила также и "Исповедь" и прочла обе книги. Это настолько больно ударило меня, что невозможно сказать. Я была потрясена до безумия. Я заболела духовно и телесно. Да, дорогой мальчик!

Все моё сотте il fout, мои перчатки, мои чулки, вся моя ортодоксальность, всё, всё никуда не годилось! Абсолютно всё! Всё было ложью, отвратительной, бессовестной ложью. Позором!... я закрылась в моей комнате и никого не впускала. Я настолько разнервничалась, что, когда кто-нибудь приближался к моей двери, я начинала кричать.

Таким образом, я провела в кровати две недели как один день. Я ничего не ела, не замечала ни дня, ни ночи. Наконец я глубоко уснула и увидела ужасный, давящий меня сон. Так ясно и с такой силой, что и сейчас мне кажется, будто я его действительно пережила.

Тёмная ночь. На реке появляются трещины. Я плыву на спине в кромешной тьме. Огромные льдины с грохотом и треском угрожают меня раздавить. С немым ужасом я закрываю глаза. С минуты на минуту ожидаю гибели... Но внезапно чьи-то огромные сильные руки схватили меня сзади за плечи и вверх, вверх, подняли меня и нежно поставили на берегу. Уверенно, спокойно и удобно! Я сразу поняла, чьи это такие руки!... И тотчас проснулась.

Светлое солнце сияло, и в душе было также светло и спокойно. Моё прошлое было где-то далеко-далеко... Как будто и не моё... Я не намеревалась тогда оставить институт, а только начала рассылать книги издательства "Посредник". На каждой книге стоял девиз: "Не в силе Бог, а в вере". Ты помнишь? И плакаты они издавали в большом количестве. Лев Николаевич писал для них тексты. Это было необходимо и обучало народ. У меня было немного денег, которые я разослала в разные школы губернии. Потом цензура всё это запретила. Всё было конфисковано, и эти прекрасные, неоценимо полезные вещи были пущены на переработку и издание игральных карт. Да, дорогой мальчик!...

Да. Я продолжала мою службу, но каждое воскресенье надо было сопровождать детей в церковь. И во время богослужения я стояла как бревно. Наконец старшая воспитательница сделала мне замечание: "Нельзя во время богослужения стоять как столб!"

- Ну, верить? Никто не просит Вас верить! Вы только соблюдайте порядок сообразно обычаям. Этого достаточно!

Всё это привело меня в бешенство.

- Делать вид - обманывать молодёжь! Этого я никогда не делала и делать не буду!

- Тогда ни в коем случае Вы не должны здесь оставаться.

Я приехала в Ясную Поляну и познакомилась со Львом Николаевичем. Я училась у здешней крестьянки стирать бельё и печь хлеб и другой крестьянской работе. Со мной была моя очень хорошая подруга Ольга Алексеевна Баршева. Она работала вместе со мной и не захотела оставаться одна. Ольга прекрасно знала английский язык и стала переводчицей в издательстве "Посредник". Так мы прожили недалеко от Ясной Поляны три года. Я переписывала тексты для Льва Николаевича и выполняла другие ручные работы.

Но однажды ко Льву Николаевичу приехал с Кавказа один управляющий большого, но совершенно запущенного имения на берегу Чёрного моря, недалеко от Сочи. Он предложил нам арендовать землю. И мы поехали. Я работала: носила в город, расположенный в нескольких километрах, на продажу овощи, яйца и молоко. Ольга занималась переводами. Природа там прекрасная. Удивительные фрукты. Но в те времена в тех краях всех косила лихорадка, малярия. И на четвёртый год нашего пребывания Ольга заболела. Я ухаживала за ней, но, через три дня, и сама слегла. А лихорадка охватила меня так сильно, что в течение нескольких дней лежала без сознания. Когда я очнулась, то смогла, только держась за стену, добраться до кухни. Там я нашла остатки кофе в кружке и выпила его. Это дало мне силы дойти до Ольги. Она лежала почти без признаков жизни. Я смогла лишь приготовить ещё порцию кофе и снова свалилась в кровать. Это продолжалось ещё несколько дней, пока не прискакал один грузин, наш ближайший сосед. Он был обеспокоен тем, что мы долго не появлялись. На следующую зиму Ольга умерла, а я не захотела одна оставаться на Кавказе и уехала в Ясную. Сняла комнатку в селе и прожила там три года, переписывая по заказу частных лиц запрещенные книги Льва Николаевича. Этим я зарабатывала на жизнь. Один только трёхтомный перевод Евангелия переписала я двенадцать раз. Я брала за эту работу по пятьдесят рублей. Лишь однажды казачий офицер, приехавший из-за Уральских гор, увидев, как я переписываю, прибавил ещё двадцать пять рублей.

Затем Татьяна, самая старшая дочь Льва Николаевича, отдала это имение (200 гектаров земли) местным крестьянам по системе Генри Джорджа⁽⁹⁾ - ты знаешь, как это описано в "Воскресении"! Но пять гектаров с этим домиком и фруктовым садом она оставила себе и предложила мне жить здесь. В качестве компенсации, я ухаживаю здесь за фруктовыми деревьями. Летом работаю в саду, а зимой переписываю книги...

Да. Здесь так хорошо, дорогой мальчик. Такая тишина, такой покой. Полная независимость! Иногда приходят сюда посмотреть Лев Николаевич или кто-нибудь из его друзей. Сколько таких хороших людей в мире!... - закончила она в задумчивости. - Жаль только, что ты пробудешь здесь так мало. Но ты приедешь ещё сюда, дорогой мальчик! Я знаю. Ты почувствуешь, что тебя влечёт сюда.

С этого вечера моя дружба с Марией Шмидт всё больше крепла и продолжалась до её смерти.

Она всегда без устали сообщала мне новости из Ясной Поляны и аккуратно посылала всё запрещённое цензурой.

У Толстого было много друзей, но они нуждались в нем. А Мария Александровна, безусловно, была другом, в котором нуждался Толстой.

До предела измученный господским образом жизни в своём доме, в котором домашние не признавали его духовную жизнь, уставший от непрестанных возражении со стороны жены, он находил подлинный покой и понимание только в домике Марии Шмидт. Это уставшее сердце до последнего удара сражавшееся против преступных руководителей мира, только здесь ощущало атмосферу полной порядочности и прямого участия в нуждах человечества, неукоснительной прямоты правосудия, атмосферу крайне необходимую ему для постоянного духовного обновления, для жизни.

18 февраля 1909 года, всего лишь за девять месяцев до своей смерти Толстой, записал в своём дневнике. "Я не знал ни одной женщины более возвышенной духовно чем Мария Александровна".

Послесловие к рассказу Чехова "Душечка" раскрывает перед нами подлинную точку зрения автора "Крейцеровой сонаты" относительно женщины: "Что было бы с нами, с мужчинами, если бы не было женщины, женщины - помощницы, подруги, утешительницы, любящие в мужчине всё самое лучшее, что в нём есть, и незаметным внушением вызывающие и поддерживающие в нём самое лучшее? Что было бы, если бы рядом с Христом не было Марии Магдалины, Клары - возле Франциска Ассизского, если рядом с декабристами в ужасных сибирских рудниках не было бы их жён; если бы рядом с духоборами не было бы их жён, которые не останавливали своих мужей, а поддерживали их в мученичестве за веру?"

Для полноты нужно добавить, ... если бы в удивительном рассказе Толстого "За что?" возле поляка Мигурского в изгнании не было бы Альбины, если бы рядом с Толстым не было бы Марии Шмидт? 

На следующий день, когда я вышел на площадку возле дома в Ясной Поляне, моим глазам предстала мирная сцена. Перед домом в тени больших столетних лип стоял длинный стол, покрытый куском серого "солдатского" драпа. На нём лежало много листов бумаги, придавленных камнями, чтобы их не унёс ветер. В конце стола в серой холщовой рубахе и высоких сапогах, с чернильницей в руке сидел Толстой, просматривая рукопись. Добровольцы-переписчики: подстриженная барышня-художница, доктор, Мария, младшая дочь, сын известного художника Н. Н. Гё что-то быстро переписывали. Еще несколько членов семьи сидели и прогуливались вокруг

Все, кто писал, заканчивали свою работу и приносили написанное.

- Уже готово? Как быстро!

- Как будто пятью руками!

- Я думаю, можно и быстрее переписывать, - вставила слово подошедшая Софья Андреевна.

Я издали всматривался в написанное. Там было: "Рабство нашего времени".

- Я очень интересуюсь этим, - сказал мне Толстой, заметив мой взгляд. Смешно сказать, но, кажется, я нашел нечто новое. Смотри, во-первых, непосредственное рабство, затем - рабство через владение землёй, дальше когда этого уже будет недостаточно, с помощью машин обесценят труд. Таким образом, рабство прошло все свои возможные формы шаг за шагом, вплоть до сегодняшнего дня. И совершенно незаметно оно возвращается к своей первоначальной форме: непосредственному рабству. Не знаю как..., но, мне кажется, я разобрался в этом. Я так ставлю вопрос, что, кажется невозможным от него отвертеться. Они могут только заткнуть уши, чтобы ничего не слышать, заключил он, закрывая ладонями свои уши. "Они" означало - вожди человечества. 

После чая возобновилось чтение статьи вслух, чтобы сравнить написанное вчерне с оригиналом. Несколько человек сели рядом послушать.

- Я тоже сейчас приду с вязаньем, - сказала Софья Андреевна, - хотя всё это я уже слышала от Лёвочки.

Внезапно все зашевелились. Из Парижа приехал французский профессор. Вся наша компания окружила его. В то время я был фанатиком упрощения своей жизни: стыдился и относился с отвращением к тому, что я принадлежу к привилегированному классу, который я презирал. Поэтому на публике я никогда не говорил по-французски.

Сейчас я вынужден был отступиться от своих принципов, так как мой соотечественник не говорил по русски.

Услышав, как я говорю по-французски, Софья Андреевна не могла скрыть своего удивления.

- Как это вы так хорошо говорите по-французски? - спросила она меня, когда все разошлись.

- Я - француз.

- Совершенно чистокровный.

- Тогда почему вы так свободно говорите по-русски?

- Я учился в России.

Лёд был между нами растоплен. Софья Андреевна тут же заговорила со мной на французском. Вскоре, почувствовав мою огромную любовь ко Льву Николаевичу, она совершенно искренне стала рассказывать мне о своих самых интимных семейных проблемах, с такими подробностями и искренней открытостью, что порою мне становилось неловко.

- Меня упрекают, что я отослала детей в Москву и поместила их в лицей. Но Лёвочка совершенно не замечает, что здесь творится. Он берёт детей с собой на полевые работы, и пока он с дочерьми Марией и Таней обрабатывает маленькое поле какой-нибудь бедной крестьянки, его сыновья на грязных деревенских улочках развлекаются с деревенскими девчонками. Это отвратительно. Я быстро-быстро забрала детей и уехала. Что же другое я могла сделать? Это действительно ужасно, но Лёвочка ничего не хочет видеть.

- Софья Андреевна, он ведь так занят! Нельзя от него требовать, чтобы он за всем уследил. Он полностью поглощен крестьянской работой, написанием книг, своими мыслями. Разве можно предъявлять ему претензии, что он чего-то ещё не заметил?

- Вот вы - точный человек, - ответила графиня.

И с этих пор она стала часто приходить ко мне, чтобы рассказать о том, что было, или пожаловаться на что-то только что случившееся.

Графине казалось отвратительным не всё человеческое общество, в котором она выросла и которое губит новое поколение, не обычаи и глупые предрассудки возмущали её. В этой социальной среде чудовищами казались ей только мужчины!

"В своей юности он проиграл в карты огромный дом в Ясной Поляне! Дом был из дерева. Его разобрали и вывезли. Сейчас он стоит не очень далеко отсюда.

Его дядя Яшка... У него была обезьяна, и он жил с ней как с женой!...

С того дня как мы поженились, Лёвочка никогда не изменял мне... Он жил со мной как с женой до семидесяти...

Вчера Лёвочка снова рассердился и бросил вещи на пол..., и т. д. и т. п.

Я старался ответить на эти жалобы, как можно деликатнее, и Софья Андреевна всегда была со мной вежлива и приветлива. 

- Вот, я начал на французском, а закончил на русском, - улыбнулся Толстой и протянул мне два письма.

Он указал мне на стул, стоявший напротив него возле круглого стола. Я видел, он хочет что-то мне сказать, но не решается. Наконец он собрался и спросил:

- Вот что... Вы уже влюблялись?

- То есть, вы чисты?

- Да.

Успокаивая меня, он покачал головой, сурово шевеля лохматыми бровями. Я встал, чтобы попрощаться.

- Я тоже иду наверх.

Толстой оперся о моё плечо, поднимаясь по ступенькам.

- Напиши мне, как обустроишься. Обязательно напиши. Передай привет своей матери. Вот так...

Он остановился, положил обе руки мне на плечи и выразительно произнёс: "Спеши не спеша!" И коснувшись моей щеки своими усами и густой бородой, поцеловал меня.

Я собрал все свои силы, чтобы сдержать слёзы и краем глаза заметил, как Софья Андреевна издали, с некоторым удивлением, наблюдает за нашим прощанием.

Госпоже Луизе Лебрен.

Chere Madame,

J'ai ete tres content, de taire la connaissance de votre fils (Я очень доволен, что познакомился с Вашим сыном). Его идеи не согласуются с взглядами большинства, ни что же делать, если они правильные, а он всем сердцем приникает их.

Я боюсь лишь одного: что он, охваченный желанием выполнить всё, не взялся бы за что-то, что превысит его силы, а разочаровавшись в своих возможностях, обессиленный, оставит эту дорогу правды. Это было бы весьма огорчительно, т. к. он стоит на единственно правильном пути, хотя, как сказано в Евангелие, что этот труден.

Я опасаюсь также, чтобы он не забыл суть учения Христа -- любовь, а потому он должен почитать Вашу любовь к нему, a свою любовь к Вам и приложить все свои силы, чтобы не разрушить её.

Из Вашего письма видно, что исполнить всё это для него, кажется, легко. Если вы оба будете уступать друг другу, вы обязательно сможете жить рядом, радуясь, помогая друг другу, совершенствоваться и быть более терпимыми.

Впечатление, которое произвели на меня письма Вашего сына, ещё более усилилось после встречи с ним: я полюбил его ещё больше, и я чувствую всю ответственность, которая лежит на моих плечах, потому что он мне доверяет. Я постараюсь быть полезным ему в полном смысле этого слова.

disposez de moi (располагайте мною). 

29 июня 1900 г.

Лев Толстой

Jilina, Венгрия,

Дорогой Душан Петрович!

Уже очень, очень давно я не сносился с Вами непосредственно и долгое время я о Вас ничего не знаю. Очень об этом сожалею. Черкните мне словечко. Как Вы живёте? Что делаете? Как Вы служите себе, людям и Богу? Кому больше? Разумеется, я хотел бы, что бы Вы больше всего служили Богу и меньше всего себе. Зная Вас, думаю, что это именно так и есть.

брен, выросший в России, очень серьёзно и ясно воспринимающий Христианское учение и желающий жить и действовать согласно ему. Обстоятельства вынуждают его жить в Австрии со своей нежно любящей его матерью. Я даю ему это письмо, полагая, что Вы поможете ему выбрать и определить направление его деятельности или просто советом, или любезным отношением.

Братски целую.

Я покидал Ясную Поляну с чувством, как будто оставил здесь всю мою жизнь.

Но Мария Шмидт была права. Много раз ещё я возвращался сюда, чтобы принять участие в её отшельнической жизни и непосредственно общаться с Мастером. 

Толстой не избежал судьбы, подобной всем другим основателям моральных и религиозных школ. Его учеников можно разделить на три типа.

Первый тип - это те, кто озабочены только своим собственным "внутренним самоусовершенствованием" и как бы презирают всякую практическую деятельность. Они - придерживающиеся буквы Закона. Подобные редко встречаются среди толстовцев.

волонтёры рабочего фронта человечества.

И, наконец, третий тип - люди, которые не отказываются от своей специальности, а используя её, служат народу и подлинному прогрессу. Это - друзья народа.

букву Закона, было немного в окружении Толстого. Кроме работы над своим самоусовершенствованием, они почти все занимались перепиской и даже размножением запрещённых произведений Мастера. Это - практика действенная и полезная для всех. Из последователей второго типа со временем вырастали удачливые и крепкие крестьянские семьи. Они становились прекрасными специалистами в России и Америке.

Доктор Душан Маковицкий, словак, врачевавший бедняков. Он работая самозабвенно, без отдыха, чаще всего, бесплатно. Я посетил его в Северной Венгрии, в той части Карпатских гор, где расположен красивый, утопающий в садах городок Жилина. Маковицкий говорил по-русски.

Наша встреча началась с курьёза. Когда я протянул Душану письмо, он внимательно посмотрел на меня и сказал: "Давайте сразу договоримся: я прошу обращаться ко мне на "ты". Он был на двадцать лет старше меня, но я ответил: "Ну, конечно!" И наша дружба продолжалась долгие годы, до самой его смерти.

Я пробыл у него несколько недель, он тотчас стал использовать меня в качестве помощника во время ежедневных посещении его больными. Я научился промывать больным уши, гнойные нарывы и раны, накладывать повязки.

Вскоре Душан повел меня далеко через красивые горы, где во время похода мы лакомились черникой и малиной. Он привёл меня к уединённому летнему дому. Там жил со своей дочерью его близкий друг профессор Масарик, будущий президент Чехословакии. Мы провели там целый день, беседуя на личные темы. В моей душе навсегда запечатлелся незабываемый образ внимательного и любезного Масарика, его умные, черные глаза.

"Свободное слово". Так с его помощью и помощью Марии Шмидт была побеждена отвратительная царская цензура. 

"Приехал Сергей Дмитриевич", - сказала мне Мария Александровна во время одного из моих посещений ясной Поляны. И она уточнила, как среди этого океана ржи можно отыскать затерявшийся домик, который сняла его семья на время летнего отпуска. Я ещё не был знаком с Николаевым, но его великолепный перевод Генри Джорджа⁽⁹⁾ прочёл с энтузиазмом, а через общих друзей мы хорошо знали друг друга.

Ветхий заброшенный домишко, стоявший посреди поля, казался необитаемым. Заросший густой травой двор был пустынен. Приблизившись к открытой двери, я остановился у порога и стал осматриваться. На земляном полу спиной ко мне перед большим диваном сидел человек и что-то быстро писал карандашом на небольших листках. Два мальчика сидели на его плечах, а девочка, громко плача, пыталась стащить их оттуда. Пишущий совершенно не обращал внимания на них и быстро заполнял буквами листки один за другим. На диване перед ним лежала открытая книга, а рядом на полу - огромный английский словарь. Толщина словаря равнялась его ширине, и он казался похожим на куб. Я молча смотрел на простую, но необычную манеру работы.

Наконец дети заметили меня, и оба мальчика свалились с плеч отца. Большой сильный мужчина с приятной светлой наружностью северянина поднялся мне навстречу. Лицо его обрамляла чёрная борода.

- Неужели - Лебрен? - весело произнёс он, пожимая мою руку.

И с этой встречи глубокая, очень интересная дружба связала меня с ним и его семьёй. Я гостил у них в Москве, они приезжали ко мне на Кавказ. Талантливый переводчик, он посылал мне все свои новые книги, всегда подписывая их словами, выражавшими дружеское и уважительное ко мне отношение.

Вся семья Николаева была вегетарианцами. Кроме того, все они были принципиальными противниками насилия и пламенными джорджистами. Мать, Мария Дмитриевна, опубликовала шестьсот рецептов вегетарианских блюд. Семья представляла собой как бы клуб толстовцев-идеалистов. Кроме отличной, здоровой и очень дешевой пищи, они продавали подборки книг, и тоже по небольшой цене. Вечерами часто организовывали встречи и доклады. В отличие от большинства подобных идеалистических предприятий, их ресторан долгое время оставался жизнеспособным. Он пережил войну 1914 года, революцию и гражданскую войну. Советы в течение многих лет терпели его, и только сталинский режим, в конце концов, ликвидировал этот центр.

Николаев был суровым и честным джорджистом. Он имел в Москве дом, доход с которого был единственным средством существования его семьи. Как образованнейший экономист, он тщательно подсчитывал земельную ренту, которую приносила только одна земля, без учёта строений, расположенных на ней. И эту полученную прибыль он аккуратно использовал для издания недорогих переводов книг Генри Джорджа.

За эти очень недорогие издания для народа он также не брал гонорар. Таким образом, пламенные статьи и речи великого американского социолога против приватизации земли на нашей планете достигли уже границ просыпающейся России. Английский язык Николаев выучил без преподавателя по своему собственному методу. Метод этот заключается в том, что следует покупать не учебник, а только наиболее полный словарь и полную грамматику и тотчас начинать письменно переводить с английского что-нибудь очень важное или интересное, ничего не запоминая, а только очень внимательно сверяясь со словарём и грамматикой. Сначала перевод нужно обязательно переписывать дважды, в две разные тетради; в первую - дословный перевод, а во вторую - стилизованный. В третью тетрадь записываются слова, но никогда не надо пытаться их запоминать! Но в словаре надо обязательно прочитать все значения данного слова. Мой друг уточнил, что редко случается искать в словаре одно и тоже слово дважды. Когда слово переписываешь, то оно запоминается автоматически.

досок стелился толстый белый войлок. На нём они и наслаждались сном в рубашках и кальсонах, а по примеру Марка Аврелия укрывались собственными плащами. Простыней и подушек не было. Если оказывался гость, то рядом всегда было свободное место! Я не раз ночевал у них зимой в Москве на этих спальных подмостках рядом с детьми.

В качестве достойных для чтения книг родители предлагали детям в подлиннике самые необходимые: Брема, Киплинга, Томпсона, известного путешественника, исследователя Центральной Азии (в 1836 г.) Германа Вамбери и т. д., и т. д.

В результате такого воспитания и обучения формировалась сильная, умная и образованная молодёжь, готовая к любой полезной деятельности. Старший из детей аккуратно коллекционировал минералы. В последствие он стал профессором математики и геологии, его уважали рабочие. Второй сын прекрасно работал на юге Советского Союза, обрабатывая землю, используя сельскохозяйственную технику. Родители и дети всегда сердечно относились ко мне.

Николаев перевёл все произведения Генри Джорджа. Лишь толстенная "Political Economy" осталась переведённой только наполовину. Когда в 1918 году солдаты десятимиллионной русской армии начали покидать фронт, экономист и переводчик Николаев не смог избежать величайшего искушения, которое не раз губило почти все стремления человечества к подлинному прогрессу. С риском для жизни он начал читать лекции вооружённым до зубов, озлобленным солдатам, тысячами проезжавшим через Москву, о том, какую огромную пользу даёт свободный товарообмен и один единственный налог на трудовые доходы, которые даёт каждое конкретное предприятие. Я посылал ему, не надеясь на успех, письма, в которых умолял его оставить эту бесполезную затею и закончить, наконец, перевод книги, т. е. выполнить ту работу, в которой его никто не может заменить. Но мои мольбы остались не услышанными. Джорджист не убедил солдат, а книга осталась непереведенной на русский язык. Я потерял из виду эту удивительную семью в 1926 году. 

отказников от армейской службы и сектантов, преследуемых православной церковью. Очень способный, он в совершенстве владел английским языком. Степан Евгеньевич устроился адвокатом в Шанхае (Китай) и искусно и с пользой печатался в англо-китайских газетах. Как и я, он был пламенным эсперантистом, джорджистом и борцом за освобождение Востока от преступного английского порабощения. От английского правления страдала также налоговая система, которую по Г. Джорджу установил немецкий кайзер Вильгельм в только что завоёванном Киао-Циао⁽¹⁰⁾. Струменский на месте изучил систему и написал мне, что он находит её идеальной. Японцы также высоко оценили этот единственный источник дохода - налог на землю, и применили его, когда вновь оккупировали некоторые китайские провинции. Австралийские джорджисты послали Вильгельму пергаментный диплом, подобный тому, которым они наградили Толстого по случаю его 80-летия. Мой друг, очень способный, умный человек, регулярно сообщал мне всё о Китайской революции, но война 1914 года прервала нашу переписку.

Подсчитать всех высоко ценимых Толстым его друзей невозможно. Вот некоторые из самых близких: Павел Иванович Бирюков, морской офицер в отставке, автор монументальной четырёхтомной биографии Толстого; Иван Иванович Горбунов-Посадов, который начинал как книгоноша идеалистических брошюр; его жена Елена Евгеньевна, подруга Крупской, жены Ленина, и многие другие. Они помогали Толстому основать известное издательство "Посредник", который был подлинным посредником, распространявшим по очень низким ценам миллионы самых полезных книг и брошюр. Чертков, до его изгнания из России, успешно работал в "Посреднике", но о нём я упомяну особо.

Очень талантливый молодой Сулержицкий, отказавшийся от службы в армии и помогавший духоборам эмигрировать в Канаду, стал в последствии руководителем Московского Художественного театра. В то время это был единственный в мире театр, в котором не аплодировали, чтобы не нарушать глубину и целостность впечатления.

Дорог для настоящего служения народу очень много. Идеалистические сельскохозяйственные коммуны, довольно часто создававшиеся в России и в других странах, обычно существовали не долго. Но после их распада на их месте всегда оставались несколько семей, очень образованных и искусных в сельском хозяйстве или в каком-либо другом ремесле. Поэтому, прямо или, чаще всего косвенно, влияние Толстого на его современников невозможно точно оценить. Читатели помнят, что и духоборы и многие другие просвещённые секты, а также Махатма Ганди нашли у великого Мыслителя мощную поддержку своей титанической борьбы. Великий Сун Ят-Сен предлагал обеспечить финансовые поступления в государственную казну с помощью такой ренты. Подобное же предлагалось и в Палестине, которая в то время составляла одну пятую еврейского государства. В Британии Сноуден (Snowden) и Ллойд Джордж (Lloyd George) долгое время делали вид, что они хотят ввести налог на ренту. Таким образом, можно сделать вывод, что интеллектуальное и моральное влияние Толстого проникло в эти страны. В мире духовном, как и в физическом, ничего не теряется. Где таится искра, там достаточно ветерка, чтобы разгорелось пламя. Учение Толстого также наставляло и меня. Его мощный призыв коснулся многих миллионов сердец и умов. Движимый исключительно своей внутренней энергией, благодаря родству человеческих душ, этот призыв из Ясной Поляны обошёл всю планету.

опасная работа, т. к. жестоко преследовалась правительством. Но она принесла мне чувство глубокого удовлетворения. Я увидел колоссальную, преступную, организованную ложь правителей. Для меня сделалось уже совершенно очевидным, как эта отвратительная согласованная ложь каждый раз мешала и мешала самым лучшим людям создать для себя достойную жизнь. А здесь, под толстыми сводами кабинета Л. Н. Толстого, в одиноком затерянном бревенчатом домике Марии Шмидт, так же как и везде, в других душах лучших представителей человеческого рода, происходила неустанная работа. Работа, отделяющая правду от лжи. Здесь ширилась непобедимая сила точных знаний, созидательная сила прогресса, подобная всей энергии весеннего пробуждения семян растений на планете. Подобно массе воды перед плотиной или растущему брожению в благоприятной питательной среде! Каждое слово, напечатанное мною и распространённое по всей пробуждающейся России, казалось мне чашей воды, которая напоит жаждущих; казалось мне камнем, который я прочно и навсегда укладываю в фундамент точного знания человечества.

Чисто практическую сторону моей жизни всё труднее было организовать. По прошествии двух месяцев моя мать, которая жила в Австрии, решила обосноваться в г. Николаеве Херсонской губернии, что на юге России. Я же всё ещё хотел организовать свое крестьянское хозяйство. А пока, надеясь, что мать прекратит свои постоянные переезды, я занялся столярным делом и стал его осваивать. Оно нравилось мне и могло быть полезным для моей работы на селе.

Толстому я писал регулярно. Время от времени он мне отвечал.

Очень рад был получить от вас письмо. Меня ет всё, что касается вас, а особенно ваше душевное состояние. Я хочу, чтобы вы чувствовали себя хорошо, и хорошо - , чтобы ему было действительно хорошо и успешно работать для души. Прошу вас, пишите мне. Мария Александровна была очень больна, но с. Я стараюсь, чтобы мне было хорошо и хочу немного удачи. Целую вас. Привет вашей мамочке.

подошла к нему и заговорила обо мне. Толстой, между прочим, сказал: "Лебрен, как мне кажется, слишком высоко взобрался на молитвенную башню. Но выдержит ли он там?"

Я тотчас написал Мастеру, что эти слова можно понимать трояко: или я неискренен, или я обманывал самого себя, либо, наконец, что я мало помалу иду вперёд прямой дорогой, но, как и другие, я всегда под угрозой многих опасностей.

Ответ не заставил себя ждать.

Я получил ваше хорошее, искреннее и умное письмо. Очевидно, что только третье из ваших предположений

Здоровье моё трещит, и немного жаль, что не возможность, а необходимость моей скорой смерти считается как нечто необычное и не непременное.

Пишите мне и будьте так ж

Привет матери. Целую вас.

7. До этого места письмо, а также фраза "Итак, прошу вас, граф, ... в нашей печальной жизни", приводится по тексту, представленному в ПСС, Т. 72, стр. 403. /примеч. переводчика/.

8. Известный русский ученый Дмитрий Иванович Менделеев получал в год 3000 рублей, - по тем временам это была очень хорошая зарплата, / переводчика/.

9. Джордж (George), Генри (1839-1897) - амер. экономист и политич. деятель, сперва наборщик, потом журналист в Сан-Франциско и Нью-Йорке, был вождем рабочей партии, но поддерживал демократов, в знаменитой книге "Progress and poverty", 1879 ("Прогресс и бедность", русск. перевод 1897) доказывал, что все экономические бедствия происходят от частной собственности на землю, пропагандировал и дал толчок движению в пользу национализации земли, с заменой всех налогов единым налогом на землю в размере приносимой ею ренты. Также "Social Problems", 1884; "Protection and free trade", 1886. примеч. пере

10. Киао-Циао (Киао-Чао, Цзяосянь, Цзяоджоу) - город в Китае, в провинции Шаньдун на берегу Жёлтого моря, /примеч. переводчика/.