Лебрен В.: Лев Толстой (Человек, писатель и реформатор)
Глава IV. Секретарство

Глава IV

Летом 1906 года, как обычно, я проводил несколько недель у Марии Шмидт, помогал ей в сельхозработах и часто посещал Ясную Поляну. Но вскоре Софья Андреевна спросила меня, не соглашусь ли я переселиться в их дом, чтобы заняться перепиской "Дневников" Толстого (нынешнее издание их в Москве составило 30 томов).

- Юношеские заметки Льва Николаевича начали обесцвечиваться. Кроме того, при нынешней ситуации очень опасно иметь только один экземпляр. Вы перепишете тетради в трёх экземплярах, один - для нас, второй я пошлю в Москву, в музей. Мне зарезервировали там отдельную большую комнату. В ней имеется специальный железный занавес, предохраняющий от пожара. И, наконец_: третий экземпляр я отошлю в г. Ангулем Черткову в его "стальную комнату".

Можно ли вообразить себе, что-либо более привлекательное? Иметь возможность прочесть весь личный архив Толстого. О таком счастье я не мог и мечтать. Уже на следующий день я переселился в дом Л. Н. Толстого. Меня поместили в нижнюю комнату, комнату сына Андрея, который на тот период отсутствовал.

Однако Толстой отверг план жены. Он заявил, что его ежедневные заметки могут отлично сохраняться и в том виде, в каком они есть, и что это всё совершенно не важно, а, кроме того, подобное чтение может оказать разрушающее влияние на столь юного человека, как я!

Таким образом, вместо переписывания "Дневников" на меня свалилась должность личного секретаря Толстого. Это дало мне возможность очень близко увидеть и даже принять участие в личной жизни Мастера. С преогромнейшим любопытством и вниманием начал я изучать Толстого, но не как выдающегося романиста, отважного бунтаря (это все хорошо видят по его книгам), а как обычного человека в домашней обстановке, неустанно пишущего, а точнее, Толстого-мыслителя.

Прежде всего, меня изумило, что у всемирно известного писателя никогда не было секретаря, т. к. Толстой считал свою работу как писателя столь незначительной, что, принимая охотно всяческую помощь друзей, никогда не позволял себе нанимать помощников.

Но даже только переписка требовала много работы. Бывали дни, когда приходило до пятнадцати писем. В среднем, я думаю, четыре или пять писем ежедневно. Каждому письму присваивался номер, и оно регистрировалось в специальной большой тетради. Лично Толстой отвечал лишь на немногие письма. На некоторые он просил ответить членов своей семьи или друзей. Но наибольшее число писем после прочтения заботливо укладывалось в большой чёрный шкаф. На каждого корреспондента был заведён отдельный пакет, перевязанный шнуром

Толстой сам внимательно прочитывал каждое письмо, надписывая на конверте, что он должен ответить. Чистые белые листочки он аккуратно разрывал. На каждом таком кусочке бумаги писал свои письма. Потому-то так странно и выглядят автографы великого писателя.

Он любил часто повторять: "Воистину есть правило: чем хуже почерк, чем грязнее и засаленнее конверт, тем более важно и серьёзно его содержание".

Много раз, держа белый листок с отпечатанным на машинке текстом, он говорил: "Самое полезное в письме этого умника - вот эта белая страница". И он аккуратно разрывал её.

Я помню, как в первый день моей работы, ответив на многие письма, я выделил ещё пять, которые, на мой взгляд, заслуживали ответа. После полудня, улучив минуту, я сказал об этом Льву Николаевичу.

- Ну, что ж? Если это ваша добрая воля, мы ответим.

И не вынимая эти пять писем из конвертов. Толстой сказал, что я должен ответить на каждое из них. Я был очень удивлён, что он ещё помнил их содержание. В то же время он выразил испуг, что у меня уже столько работы.

Действительно, работы было столько, что хватило бы на трёх человек.

Все эти письма, приходящие со всех концов земли, производили на меня глубокое впечатление. Большинство из них были очень личного свойства. Сердцу любимого писателя открывались глубины души. Люди спрашивали у него совета или интересовались его мнением. Сообщались поистине ужасающие случаи, полные трагедии или безысходные сомнения, из которых, как казалось автору письма, не было выхода. И только мощный ум Толстого мог бы найти решение. Или религиозные и моральные сомнения и противоречия. Или нерешительность юноши или девушки перед ложью, которой пытались опутать их под видом просвещения. Или письма различных сектантов, которыми кишела Россия, несмотря на дикое, жестокое преследование правительства. Приходили так же письма, тайком вынесенные из тюрем.

Была ещё особая категория корреспондентов - Очаровательные, сентиментальные юноши, отдающие себя служению человечеству, предпочитающие страдания и смерть, но только не службу в царской армии. Они отстаивали свои взгляды рассуждениями о человеческих и моральных достоинствах или опираясь на доктрины Евангелие. Были ещё группы магометан, как, например, бабиды⁽¹¹⁾ в Персии или в те времена "Божественная армия" татарина Ваисова⁽¹²⁾ из Казани.

Эти представители рода людского являются подлинными цветами человечества. И поныне во многих странах безграмотные правители, полностью лишённые высоких человеческих чувств, подло и бесцельно терзают их. Однажды я подсчитал. Из восемнадцати человек, сумевших прислать нам свои письма, половина была смертельно преследуема царским режимом.

Кроме писем ещё присылали книги. Народная мысль лихорадочно просыпалась в тот период в России. А после поучения прессой относительной свободы, просьбы выслать брошюры были почти умоляющие. Из самых дальних уголков страны просили выслать социальные и философские произведения Толстого. Его друзья в Москве и Петербурге полутайком и быстро издавали всё, что прежде было запрещено цензурой. Ежедневно по выбору Толстого я собирал определённое количество посылок, зашивал их в полотно и составлял опись. Все эти посылки были бесплатными.

У великого русского писателя не было адресной книги, и я начал её составлять. Кроме того, часто возникала необходимость переписать фрагменты из книг или срочно организовать переписку больших рукописей.

Из членов семьи только самая юная дочь Александра ежедневно быстро перепечатывала рукописи на машинке. Самая старшая дочь, Мария Львовна, приехав однажды погостить, отвечала на письма, сравнивала копни с оригиналом, а Софья Андреевна вписывала в карточки многочисленные книги, которые авторы присылали сюда из всех стран. Несколько раз она также переводила с английского некоторые фрагменты. Другие же члены семьи, когда они приезжали, оставались совершенно в стороне от занятий отца и явно страдали от скуки.

В большой библиотеке писателя царил беспорядок. Часто нужная в данный момент книга не находилась на своём месте. Полный порядок был только в кабинете.

У Толстого, которого я имел счастье наблюдать в частной обстановке, мне бросились в глаза три свойства его характера.

Во-первых, его совершенно искренняя скромность и удивительная чуткость, очаровательная деликатность в отношениях. Во-вторых, подлинно неустанное до самозабвения усердие, когда он писал даже самую незначительную вещь. И, наконец, его необыкновенная работоспособность.

Судьба дала мне возможность жить бок о бок со многими людьми, но Толстой был единственным, с которым меня сложились подлинно добрые, мягкие, деликатные отношения. Несмотря на мою юность, он всегда извинялся, когда звал меня. Давая мне какое-нибудь поручение, он всегда, со свойственной ему ласковой улыбкой добавлял полушутя: "Если на то будет ваша добрая воля". Прося принести ему книгу, он непременно добавлял: "Будьте снисходительны к моей старости".

Свои произведения, как художественные, так и философские, великий Мастер переделывал и корректировал подолгу и многократно.

- Кажется, теперь стало хуже?... Нужно остановиться, - сказал Лев Николаевич однажды, подавая мне давно оконченную статью о русской революции, которую он каждый день корректировал. Через два дня он сказал дочери, что статья полностью закончена, и попросил внимательно переписать ее начисто. Но едва мы закончили эту заботу, как Толстой снова забрал рукопись в свой кабинет, а вечером Александра показала мне красиво переписанную нами статью, совершенно безжалостно исчёрканную и изрезанную на куски и переклеенную в ином порядке.

- "Почисть" её в некоторых местах, - сказал он дочери.

И работа возобновилась.

Через несколько дней он попросил переписать статью в трёх экземплярах. Но её опять постигла та же судьба.

Перегруженный работой, я часто сомневался в пользе подобных бесчисленных правок и, насколько позволяло время, пытался постигнуть их причину и глубину, их суть. И я ни разу не заметил, чтобы правка существенно не улучшила текст.

Каждый сигнальный экземпляр также переживал подобную судьбу. Нам, простым смертным, ни одна типография не позволяла так себя вести, но для Толстого они не только правили, но и просто делали новый типографский набор.

"Посредника" Ивана Ивановича Горбунова пришла маленькая корректура. Листочек - не более, с ладонь. Он содержал лишь "Десять основных положений", составленных последователями Генри Джорджа, известного американского социолога и экономиста. Толстой нашёл эти "Положения" в английском "джорджистском" журнале и перевёл. Эти "Положения" были обычными базовыми тезисами джорджистов.

Каждый человек имеет равные права на всю поверхность Земного тара.

Каждый человек имеет полное право на всё добытое им в результате полезной и честной работы.

Никто не имеет права взимать налог с полезной и честной работы, и т. д.

Я исправил несколько ошибок и отдал листок Мастеру, намереваясь завтра отослать назад выправленную корректуру, чтобы не задерживать её выход.

К моему удивлению, Толстой сделал много больших дополнений к "Положениям" и попросил всё переписать. На следующий день он снова внёс в статью такие важные изменения и дополнения, что от первоначального варианта "Десяти основных положений" джорджистов ничего не осталось!

Зная, что я основательно проштудировал труды Генри Джорджа, Толстой попросил меня откорректировать статью и без стеснения, по моему усмотрению, внести в нее дополнения, которые, на мой взгляд, окажутся необходимыми. После этого статья еще много раз изменялась, подправлялась, росла. Наконец, через несколько недель, вместо десяти коротких положений английских джорджистов появилась объемная конкретная статья о проблеме собственности на землю, которая была в то время актуальна в России.

Теперь статья была действительно закончена. Автор никого не просил корректировать её и сам не вносил изменений.

- Осталось только назвать, - сказал он мне как-то утром. - Я сегодня подумал: выберите сами. Вы помните? Как это там?.. У Пошехонова? Вы знаете?.. ЗЕМЛЯ И СВЕТ? ЗЕМЛЯ И СВОБОДА? СВЕТ, ЗЕМЛЯ И СВОБОДА?. Что-нибудь в таком роде!.. Выберите вы, что понравится.

Ужасающе! Я только молчал.

Пошехонов как экономист бал полый нуль, а работа Толстого была образцовой. Она была точнейшим изложением фундаментальной проблемы социального порядка. Она была краткой, но в то же время всесторонне рассматривала решение этого вопроса. И вот дать этой статье совершенно бессмысленное название. Название банальное до отвращения. Я ничего не говорил Толстому и не отсылал рукопись.

Наконец, через несколько дней, утром, Лев Николаевич с присущей ему неподражаемой, красивой, радостной, приятной и умной улыбкой вручил мне название: "Единственно возможное решение земельного вопроса". Название точное и совершенно полное, как само содержание статьи!.. Автор был доволен.

- Можно отсылать Горбунову в печать.

Так работал великий мыслитель. Манера была на удивление странной для нас, людей с аналитическим складом ума. Прежде чем взяться за перо, мы уже знаем, что и как напишем. Но этот огромный, мощный интеллект руководствовался чувством. Начальные десять принципов джорджистов явились для него лишь побуждением высказать всё, что он знал по данному вопросу. Это поиски на бумаге и с пером в руке. И только в процессе написания, в результате долгих блужданий в разных направлениях он находит то, что ищет: одновременно форму и содержание. Это и есть сущность творческого метода Толстого. На ощупь, как скульптор, лепящий из глины, он прорабатывает своё произведение. И благодаря его сверхординарным способностям, эта манера творчества даст образцовый результат - наполовину художественную, наполовину теоретическую статью, обладающую огромной силой.

Например, "Что такое религия и в чём её сущность, "Великий Грех" (о вопросе собственности на землю и о теории Генри Джорджа) "Не могу молчать" (о беззакониях, творящихся в царских тюрьмах), Три дня в деревне

Простой метод, без предварительного анализа и без ограничений. Метод простого, эмпирического поиска на ощупь во всех направлениях, одновременный поиск формы и содержания казался ему неизбежным.

- Успех приходит после многократных усилий, не раз повторял он мне. - Говорят, что у меня большой талант, большие способности! Но я не способен даже письмо хорошо написать! Но если иногда удаётся чего-то достичь, то только благодаря труду. Вот какая-то пустяковая статья, а я три месяца вожусь с ней, и ещё не закончил.

Художественные произведения также не были исключением подобных творческих манипуляций.

Одна художественная тема, прекрасная, как рассвет утра на снежных вершинах Кавказа, владела великим писателем в течение всей жизни, почти до самой смерти. Это время, когда он, молодой офицер, впервые вдохнул свободный воздух диких Кавказских гор.

Это была героическая несравнимая по силе борьба воинственного горного народа черкесов против нашествия жестокого русского царя Николая I. А именно, самый драматический эпизод, когда Хаджи Мурат, правая рука Шамиля, решил перейти на сторону русских, а затем, убедившись в невозможности найти взаимопонимание, снова решил бежать в горы.

Ещё учительствуя в своей образцовой деревенской школе, Толстой с энтузиазмом рассказывал об этом эпизоде детям. И в течение всей своей долгой жизни, время от времени, он как подлинный художник, почти против воли, создавал своего "Хаджи Мурата". Однажды, за несколько лет до смерти Толстого, мой грузинский друг Илико Накашидзе посетил Льва Николаевича и спросил о судьбе "Кавказских рассказов", для которых он посылал копии документов о той эпохе из архивов Тифлиса (Тбилиси), столицы этого края. Великий писатель ответил:

- Ну, над "Хаджи Муратом" я бился долго, а сейчас окончательно запутался. Повесть я уже закончил. Но я сделал её в двух вариантах: один - от второго лица, а другой - от третьего. И теперь не знаю какой выбрать.

После тяжёлой болезни (1902 г) в Крыму он, ещё лёжа на больничной койке, снова взялся за повесть. В его письме к Черткову мы читаем: "Я сейчас всё время пишу Хаджи Мурата". Этим я развлекаю себя.

Но его друг и врач Альтшулер, который был при нём и лечил его, сохранил для нас интересные детали этого развлечения.

"В течение этих долгих месяцев болезни Бог литературы приказывал писателю время от времени снова брать в руки повесть, о которой он говорил "тема самая интересная для меня". Болезнь протекала остро. Временами температура достигала 30--40 градусов и сопровождалась сильными болями и даже потерей сознания. Но едва наступало облегчение, больной открывал глаза и обращался к дочери: "Ну, Саша, айда!" И снова начинал диктовать о постоянно преследовавших его незабываемых картинах и эпизодах своей жизни среди свободолюбивых жителей Кавказа.

После своего "духовного рождения" великий писатель стыдился публиковать свои "художественные безделушки". Ему казалось, что главное для него лично - не принимать участие в социальной несправедливости, хотя бы бороться силой своего пера против врагов народа.

"Хаджи Мурат" появился только после смерти Льва Николаевича и поэтому не был откорректирован автором, как обычно. Несмотря на это, повесть является одним из лучших художественных произведений Толстого.

Как Гомер о гибели Трои, гениальный русский певец своим несравненным голосом старца воспевает в этой книге ужасное, неудержимое наступление римско-европейской грабительской цивилизации, безнадежное противостояние народа и героическую смерть его борцов

Как масляное пятно, расплывающееся на бумаге, наступает эта цивилизация, необузданно проливающая кровь, полная ужаса, неудержимая! Эта гигантская, оккупировавшая половину мира организация пиратов! Чтобы устранить все препятствия для своей преступной деятельности, она сумела уничтожить в себе и своих современниках даже следы высших человеческих инстинктов и основных знаний. Она наступает, разрушая на своём пути все значимые моральные ценности и научные достижения, которые человечество приобрело путём невероятных сверхусилий и смертельной борьбы, сумело сохранить до прихода нынешней цивилизации. И эта цивилизация ширится, подавляя рассудок алкоголем, предавая людские массы коррупцией, кастрируя духовно и с помощью "просвещения" молодое поколение!..

Сейчас, когда я пишу эти строки, эта цивилизация лезет вперед, расталкивая и стирая все на своем пути! Tabula rasa, зачищенная атомной бомбой - вот финал, так называемой, христианской цивилизации"! О нет! Не ради развлечения писатель, придавленный тяжестью лет на смертном одре, диктовал своей дочери эти неповторимые страницы, этот приводящий в трепет ужас пережитого триумфа чудовищного преступления. Он хотел с помощью бессмертных, живых, всем понятных картин навечно зафиксировать всю совратительную сущность этого феномена. Он хотел также облегчить своё многострадальное сердце. Освободить новое поколение от накопившейся в мире боли.

Пройдут столетия, долгие столетия, но эта удивительная песнь, наполовину Кавказская, наполовину русская, как "Одиссея", всегда будет хранить в себе очарование и восхищать, т. к. несёт в себе достоверность отображаемого, точность и полноту всех коллизий двух цивилизаций, вечно живую картину героизма угнетенных народов.⁽¹³⁾

Меня всегда поражала удивительная работоспособность Льва Николаевича. Ежедневно я был занят всего лишь на три часа больше чем он, но уже на исходе третьего месяца чувствовал, что мои силы почти на пределе. Мастеру в этот период было уже 78 лет!

Особенно удивил меня один эпизод, связанный с корректировкой предпоследнего "Цикла чтений", что составляло 393 страницы в одну восьмую листа. Толстой написал всё это в один присест, а многочисленные дополнения и исправления, некоторые из них составляли не менее четверти страницы, показывают, что он внимательно перечитал всю без исключения книгу. Да, правда, он вышел из кабинета в четыре часа и выглядел очень усталым. Переписывая неразборчивые листы и корректируя некоторые опечатки, я должен был затратить на все это два дня

- Возьмите статью, - сказал он как-то слабеющим голосом, - может быть, Саша здесь немного уточнит, а я сегодня уже ни на что не годен.

Это означало, что приблизительно через два часа он неслышно войдёт в библиотеку и высыпет передо мной на стол полтора десятка разных по размеру листочков, испещренных его почерком.

- Я не знаю, сумеете ли вы разобрать всё это? - деликатно сказал он, кладя рядом пакет писем, на которые он ответил. В такие дни он много читал в кабинете, иногда ложился отдохнуть.

Так продолжалось день за днём, годы, без малейшего перерыва. Только содержание работы всегда менялось, полное значения и интереса.

Внешняя жизнь старого Толстого была монотонна. Рано утром, когда в большом доме ещё царила сонная тишина, его всегда можно было увидеть во дворе с большим ведром, с которым он спускался по лестнице из своей комнаты. Вылив грязную воду, он набирал в кружку свежую и возвращался наверх, чтобы умыться. Я, по деревенской привычке, поднимался с рассветом и тайком садился в уголок малого зала со своей работой по переписке.

Одновременно с поднимавшимся над высокими липами солнцем, лучи которого заполняли комнату, обычно распахивалась дверь кабинета, и появлялся Лев Николаевич, бодрый и оживлённый.

- Бог в помощь! - приговаривал он, улыбаясь и предупредительно покачивая головой, чтобы я не отвлекался от своих занятий, и быстро проскальзывал через маленькую дверь на лестницу.

Прячась от разных визитёров, которые порой приходили очень рано, и чтобы не прерывать нить своих размышлений, он тайком уходил в сад.

В большом кармане его блузы всегда был блокнот и, бродя вокруг прекрасных деревьев, он внезапно останавливался, чтобы записать новые мысли в моменты, когда они были наиболее четко сформулированы.

Через час, иногда раньше, он возвращался, неся на своей одежде запах деревьев и трав, и быстро скрывался в кабинете, заботливо прикрыв за собой дверь.

Иногда он задерживался на минутку, чтобы сообщить мне какую-то понравившуюся ему мысль или интересное воспоминание. Я никогда не забуду эти удивительные мгновения.

- Я отлично помню времена крепостного права!... Здесь, в Ясной Поляне... Здесь каждый крестьянин кроме обработки земли занимался извозом. (Железной дороги в то время еще не было). Тогда самые бедные крестьянские семьи, несмотря на рабское положение, имели по шесть лошадей! Самые бедные! А у некоторых семей было и вдвое больше. Я очень хорошо помню это время. А сейчас?... Больше половины семей совершенно не имеют лошадей!... Что принесла им эта железная дорога?.. Эта цивилизация?

Я часто вспоминаю случай возле сторожевой башни в Москве, который я описал в "Анне Карениной", а потом убрал его, чтобы не нарушать стройность повествования. Нужно было пристрелить лошадь, которая сломала спину. Вы помните. Но, хотя вокруг было много офицеров, даже сам губернатор, ни один военный не имел при себе револьвера! Позвали полицейского, но и у него была только кожаная кобура. Тогда попросили саблю, шпагу. Но у всех офицеров было только парадное оружие. Все шпаги и сабли были деревянные... Наконец один офицер сбегал домой, он жил неподалеку, и принес револьвер. Только после этого смогли прикончить лошадь.

До такой степени все чувствовали себя в то время спокойно, в безопасности!

И пока Мастер рассказывал мне об этом запомнившемся ему эпизоде, столь типичном для того времени, "доброго старого времени", вся огромнейшая Россия от края и до края сотрясалась уже от накатов революции!...

- Вчера в салоне говорили о "Воскресении". Хвалили. Но я сказал: "В "Воскресении" есть страницы чисто риторические и страницы художественные. По отдельности они годятся. Но соединять их в одном произведении это - ужасно. Я решил опубликовать их только так, чтобы уже сегодня помочь духоборам...

Однажды утром, пересекая зал, он взял меня за руку и спросил громко, почти сурово:

- Вы молитесь?

- Редко, - сказал я, чтобы не ответить резко "нет".

- Каждый раз, думая о молитве, я вспоминаю один случай. Это было давно. Ещё до моей женитьбы. Здесь в деревне я знал одну женщину. Плохая, непорядочная была та женщина...

И внезапно он издал какой-то прерывающийся стон...

- Я вел плохую жизнь... Вы знаете это?...

Я кивнул, пытаясь успокоить его.

- Она организовывала для меня встречи с другими женщинами... И вот однажды я шел к ней по деревне. Была глубокая ночь. Я вглядывался в улочку. Такую неширокую, круто спускающуюся под холм к дороге. Вокруг было пустынно. Ничего не было видно. Только из её окна пробивался свет. Я приблизился. Тишина. Никого кроме нее не было в бревенчатом доме. Горела лампада. Она крестится, становится на колени перед иконой и молится. Поднимается, опять читает молитву и снова крестится.

Я долго так стоял в темноте, рассматривая ее. Много грехов лежало на ней... Я знал это. Но как она молилась!...

Я так и не побеспокоил ее этой ночью. Но о чем она могла так усердно молиться, - сказал он, заканчивая свои раздумья, и потянул к себе рукопись.

В другой раз Лев Николаевич возвратился с прогулки совершенно преобразившись, кроткий, тихий, светлый, торжественный. Он опёрся двумя руками о мои плечи и, глядя мне в глаза, сказал волнуясь:

- Как прекрасна, как удивительна старость! Уже - никаких желаний, страстей, суетности!.. Но как мне объяснить это вам. Всё это вы сами скоро узнаете! - и его добрые, внимательные глаза, глядящие из-под нависших бровей, словно говорили: "Никогда невозможно выразить всё, что пережил человек за всю свою долгую жизнь. Я говорю это не просто так."

Войдя в кабинет, Толстой выпивал кофе и прочитывал письма, делая в них пометки о том, что ответить или что выслать. Затем он относил поднос с посудой и усаживался за письменный стол. Из-за стола он вставал только во втором или третьем часу, и было видно, что он устал работы.

В большом зале его ожидал специальный обед - обычно простая овсяная каша без молока или масла. Он часто хвалил её мне, приговаривая, что ест её вот уже более двадцати пяти лет, и она ему не надоела.

После обеда Толстой выходил к посетителям, которые бывали у него почти каждый день. Беседуя с ними, он приглашал друзей и единомышленников остаться, а остальным предлагал или книги, или деньги, в зависимости от того, в чём они нуждались. Погорельцам из соседних деревень он дарил по три рубля (зарплата рабочего за 4 дня), иногда больше.

Мастер получал в год 2000 рублей от императорских театров за представление двух его спектаклей: "Власть тьмы" и "Плоды просвещения". Эти деньги он очень бережливо раздавал нуждающимся, часто опасаясь, что этой суммы не хватит на весь год. Толстой навсегда отказался от своих авторских прав. Но этот гонорар был исключением, т. к. ему сказали, что в случае отказа от этих денег, они пойдут на украшение императорских театров.

Как я понял, эти деньги составляли всю сумму, которая была в личном распоряжении великого писателя. Если бы Толстой захотел извлечь коммерческую выгоду из своего пера, он был бы самым богатым человеком в мире.

Закончив приём посетителей (что не всегда было легко), Толстой отправлялся на небольшую прогулку пешком или верхом. Нередко он проделывал пешком до шести километров, навещая свою старую знакомую Марию Шмидт. Верхом Толстой часто покрывал до 15 километров. Он очень любил заброшенные, едва заметные тропинки в больших прекрасных лесах Засеки. Часто посещал соседние деревни, желая лично знать состояние обедневших крестьян или пострадавших от пожара, узнать о солдате, потерявшемся на войне или о крестьянине, несправедливо арестованном. Во время этих прогулок он приветливо беседовал со всеми, но старался держаться подальше от длинного ряда богатых дач.

Возвратившись с прогулки, Толстой в течение часа отдыхал.

В шесть - он обедал. В большом зале, где висели в больших золоченых рамах портреты предков и членов семьи, к этому времени уже был готов большой длинный стол. В конце стола главное место занимала Софья Андреевна. Слева от нее сидел Лев Николаевич. Меня он всегда усаживал рядом. А так как я, как и он, был вегетарианцем, Толстой сам любезно наливал мне суп из небольшой супницы, которую подносили ему отдельно, или накладывал своё вегетарианское блюдо. Графиня Софья презирала вегетарианство.

У другого конца стола два лакея в белых перчатках ожидали окончания трапезы.

Поговорив немного с домочадцами и посетителями, Толстой снова уходил в кабинет, тщательно закрывая за собой дверь в малый зал и в кабинет. Теперь большой зал наполнялся шумом и людьми. Они смеялись, пели, играли на пианино. А великий писатель в своем кабинете занимался несложными делами. Он писал письма, заполнял дневник, а в определенное время писал воспоминания.

К вечернему чаю Лев Николаевич снова появлялся в большом зале, заложив правую руку за ремень, которым была подпоясана его серая рубаха. И редко проходил вечер без того, чтобы в середине беседы с домашними и гостями он не прочитал вслух наиболее интересные моменты из только что прочитанной им книги.

Читал он разное, но всегда это было что-то очень интересное. Я никогда не забуду неповторимую манеру чтения Мастера. Слушая его, я обо всём забывал, и перед глазами стояло только что услышанное.

Читая, Толстой оживлялся, воодушевлялся и совершенно погружался в тему, в действие и передавал слушателю напряжённое состояние своей души. В каждой фразе он подчёркивал одно только слово с одновременно присущей только ему необычайной деликатностью и мягкостью и в то же время проникновенной силой.

Толстой не читал, он вглядывался в душу слушателя, запечатлял в душе слушателя картины и мысли автора.

Великий Томас Эдисон прислал в подарок писателю фонограф. Таким образом, были запечатлены для будущих поколений несколько фраз мыслителя. В 1935 году в Советском Союзе был изготовлен граммофонный диск, который отлично озвучил голос Толстого. Одну фразу я помню, и я отметил определённые слова: "Человек живёт только тогда, когда его судьба трудна. Хорошо помните это и облегчайте вес креста, добровольно подставляя под его свою шею.

Итак. Толстой появляется на пороге малого зала. Он держит большого формата книгу. Это был монументальный том "История России" известнейшего историка С. М. Соловьева (1820 - 1879).⁽¹⁴⁾ С явным наслаждением Толстой прочитал нам фрагмент из "Автобиографии" раскольного протопопа Аввакума (1610 - 1682). Этот геройски неутомимый борец против царя и церкви был также подлинно гениальным писателем. Его русский язык неповторим. Последние четырнадцать лет царь держал его в подземелье в Пустозерске, что в устье реки Печоры у Северного Ледовитого океана. У двух его единомышленников отрезали языки. Оттуда не смирившиеся староверы с помощью своих друзей рассылали всюду свои пламенные призывы и обвинительные письма. В конце концов, царь приказал сжечь его вместе с единомышленниками.

- Первый раз, много лет назад, я прочёл всё его сочинение, - пояснил Толстой. Ради языка. Теперь я перечитываю. Удивительно красиво.

В следующий раз Лев Николаевич принёс афоризмы Лао-Цзы китайского мыслителя шестого столетия нашей эры. В последующее время он был обожествлён и признан как основатель Таоизма - одной из трёх официальных религий Китая.

Было видно - чтение доставляет ему большое наслаждение. Читая, он выделял ключевые фразы.

Искренняя беседа - неприятна.

Беседа приятная - неискренна.

Умный - не обязательно

Образованный - не значит умный.

Хороший человек не бывает спорщиком.

У спорящих - не добрые сердца.

Каким нужно быть? - Как вода.

Нет преграды - она течёт.

Появляется преграда - останавливается.

Разрушилась преграда - вода течёт дальше.

В квадратной посуде - вода квадратной формы, в круглой - круглой.

Вот почему она самая необходимая.

Вот почему она -

Нет ничего в мире мягче воды.

Но когда она обрушивается на препятствие.

Нет ничего сильнее её.

Тот, кто изучает других - благоразумен.

Тот, кто познает себя - тот могуществен.

В другой вечер он принёс только что вышедшую из печати книгу Джона Раскина на английском языке.

- Очень интересно! - сказал Мастер. - Я узнал из книги много нового о Раскине. Вот эту главу нужно перевести и издать в "Посреднике". Отдельные моменты в книге очень ценные, правда, а в конце книги - похуже. У Раскина - вы это знаете? - общий для всех подобных интеллектов недостаток. Библия производит на них впечатление до такой степени, что свои прекрасные мысли они пытаются привязать к различным довольно туманным высказываниям из этой книги... Хотя иногда это придаёт и особый смысл, так что, в общем, выглядит хорошо.

Следующей книгой была биография Микеланджело, затем "Заметки императрицы Екатерины"; долгие, запрещённые цензурой диалоги Шопенгауэра о религии. Переводчиком этой книги был судья, ревностный почитатель немецкою философа. Этот судья и прислал Толстому пробный экземпляр.

Однажды Мастер пришёл радостно возбуждённый. Он держал в руках книгу Эльцбахера "Анархизм", только что полученную от автора.

- Вполне достойная книга об анархизме. - Я думаю, что анархизм вступил в новую фазу, в которой есть место социализму. Что думали о социализме ещё несколько десятилетий назад? Социалистов считали преступниками, весьма опасными людьми. А теперь социализм рассматривается как обычное явление. И вот теперь Эльцбахер подводит анархизм к такой же фазе. Но он - немец! Смотри те: вот нас семь человек, но он сравнивает нас и исследует по двенадцати пунктам! Но, в общем, все совершенно честно. Вот - табличка, из которой видно, в каких случаях автор допускает насилие. И, смотрите, Толстой исчезает. Остаются только шестеро.

Устав от разговоров и чтения, Толстой усаживался за шахматы. Очень редко, когда приходили важные персоны, играли в "винт". А в одиннадцать - все расходились.

Общаясь с Мастером, я всегда придерживался строгого правила: никогда не начинал разговор первым. Я даже старался быть незаметным, чтобы не нарушать ход его мыслей. Однако всегда стремился быть поближе к нему. Так, вечером я никогда не покидал зал раньше Толстого. А он очень часто, увидев меня где-нибудь в углу зала, подходил, брал за руку. Нередко, уходя и прощаясь со всеми перед сном, он обращал свои последние слова ко мне.

И ничто в мире не могло изменить этот порядок. Не существовало ни воскресений, ни семейных или официальных праздников, ни отпусков.

Иногда, очень редко, Толстой изъявлял желание отправиться к своей дочери Марии в её имение "Пирогово". Он уезжал после завтрака, закончив и тщательно сложив свою работу, рукописи, книги, все приготовив, чтобы продолжить работу на новом месте.

Насколько мне известно, в прессе никогда детально не рассказывалось, как физически работал Лев Толстой. Ромен Ролан в своей очень хорошей книге о Мыслителе умолчал об этой стороне его жизни. Деликатнейшему европейскому литератору с белыми руками и его читателям был чужд напряженный физический труд; жнивьё, грязная, пропитанная потом рубаха. Как многие переводчики Великого Мыслителя, он боялся напугать своих салонных читателей. Но именно ему, отвечая на его вопрос, Толстой написал длинную статью о базовых моральных ценностях общественного участия в самой напряжённой работе, которая крайне необходима для человеческой жизни. Это обязательное участие является основным правилом в учении Толстого. А раньше, когда ему ещё не было шестидесяти пяти, Великий писатель серьёзно и старательно выполнял самую обычную, самую тяжёлую крестьянскую работу. Рабочий день начинался для него с рассветом, и до завтрака, который начинался несколько позже, чем это принято, он работал в поле. Затем начинался обычный распорядок дня писателя. Часы его нынешних прогулок были тогда посвящены напряженнейшей крестьянской работе для бедных семей в деревне. Он пилил в лесу осины и дубы, привозил огромные брёвна, строил бревенчатые избы, клал печи и т. п. Совершенно особым специалистом по кладке печей был ближайший друг Льва Николаевича известный художник Н. Н. Гё, который подолгу оставался в Ясной Поляне. Он очень хорошо и рационально проиллюстрировал всю евангелическую драму. Каждую весну Толстой с двумя своими дочерьми вывозил на поля удобрения, пахал сохой, засевал поля сельским вдовам. Он косил рожь и пшеницу и обмолачивал осенью. Каждое лето с ватагой косарей Толстой заготавливал сено на своих полях, как это описано в "Анне Карениной". Он всё это делал на тех же самых условиях, как и крестьяне: две части - хозяину имения, т. е. графине Софье и её сыновьям и одну часть себе. Свою часть сена он отвозил в деревню самым бедным селянам. Как сказано в Коране: "Подаяние твоё с потом твоим да будет дано из рук твоих".

Во время наших бесед Мария Шмидт часто вспоминала эти полевые работы, в которых она всегда охотно принимала участие.

- Особенно тяжело было пилить растущие в лесу огромные дубы для строительства крестьянских избушек. А во время работ Лев Николаевич был требователен. Он просто загорался и был полностью поглощен работой. Однако мы мало-помалу привыкли также и к этой работе. Однажды, дорогой мальчик, так долго не было дождя, и наступила такая ужасная засуха, что я не могла добыть и клочка сена для своей коровы. Я совсем потеряла надежду. Сено стоило очень дорого, а денег в ту осень у меня совсем не было. Я старалась не занимать. Потом так тяжело отдавать...

рубахе мокрой от пота настолько, что её можно было выжимать! Я никогда не произнесла и словечка о сене! Но он догадался о моём положении.

Я много раз слышала от селян о том, как раньше работал Толстой. "О, Лев Николаевич! Он умел работать. Он, действительно, великолепно работал!" - таков был всегда ответ. Подобную оценку нечасто можно было услышать от работников о труде интеллигента.

Тяжёлый ручной труд был единственным занятием, которое казалось этому мыслителю подлинно приносящим удовлетворение. Всё остальное, в том числе и писательскую помощь порабощенным народам, он считал сомнительной и неэффективной.

У меня нет слов - описать, сколь глубокая духовная близость связывала меня с Толстым. Не только очарование задушевных бесед, воспринимаемое с юношеским удивлением, сроднило меня с Мыслителем. Меня притягивало к нему его острое стремление к анализу, пониманию и изучению. Это стремление было присуще и мне. Сколько себя помню - это было моей жизненной необходимостью. Всё остальное представляло для меня побочный вспомогательный интерес. В общем, с помощью книг, или точнее, я сам угадывал подобных интелектуалов. Но среди тех, кого я имел счастье знать лично, только лишь Толстой полностью имел подобное стремление к исследованию. Более пятидесяти лет его напряжённейшей исследовательской работы разделяло нас, но Толстой понимал то, что я говорил ему. Понимал, как никто другой не понимал меня ни до, ни после наших десятилетних взаимоотношений. Толстой понимал с полуслова. Иногда, не давая мне закончить мой вопрос, он уже начинал отвечать. И отвечал всегда точно и по существу вопроса. В первые дни, когда какой-то вопрос мучил, втемяшившись мне в голову, в небольших серых глазах Льва Николаевича вспыхивала забавная очаровательная искорка удивления, пронизанная оттенком понимания моего положения, деликатности и доброжелательности.

- Удивительно, сколь часто люди не способны понять самые простые действия?...

"коробочка" (он коснулся рукой головы) или переполнена, или лежит на боку или вверх дном так, что в нее ничего нельзя вложить. В таких случаях лучше всего разойтись.

- Лев Николаевич, что такое сумасшествие? - просил я его как-то раз, безо всяких предисловий. Забавный блеск глаз был сильнее обычного. - Я имею на это свой взгляд... -- имею.

Он сделал паузу. Одновременно с острым хитрым взглядом это значило очень много.

- Вы не думайте, юноша, я тоже обратил внимание на эту противоестественную особенность. Я думал над этим и нашёл для себя свой ответ. А это значит, - как всегда я противопоставляю своё мнение обычному, но это результат моего анализа.

И эти два словесных "выкрутаса" были предисловием. Затем последовал ответ.

Однажды я рискнул задать Льву Николаевичу довольно важный и критический вопрос относительно прошлых его работ. Это случилось в то время, когда, после отмены цензуры рукописей, новый закон о печати разрешил печатать всё. Но выпущенную книгу, при каком-либо, обвинении нужно было защищать в суде, т. к. можно было потерять всё и отправиться в тюрьму в случае подтверждения выдвинутого обвинения. Мои друзья: Горбунов в Москве, Н. С. Сутковой из Сочи, П. П. Картушин, довольно зажиточный казак, и молодой Фелтен из Петербурга начали издавать в России большими тиражами самые запрещённые произведения Толстого. Картушин вложил в это дело почти все свои сбережения.

Теперь молодые издатели присылали в Ясную целые плетенные из лыка корзины самых смелых произведений: "Короткий рассказ", "В чём моя вера?". "Так что же нам делать?", "Стыдно!", "Солдатская памятка", "К духовенству" и т. п. Горбунов безуспешно защищал в суде одну книгу за другой. Три других ответственных редактора почти два года рассылали книги тайно до их конфискации и долгое время прятались друг за друга. В конце концов, Сутковой взял всю вину на себя и отсидел полтора года в тюрьме

- Жаль, что теперь эти книги, - заметил я, - и сейчас напечатаны в своем прежнем виде. Был бы смысл их просмотреть. Некоторые из них совершенно устарели.

Толстой вопросительно посмотрел на меня.

"Так что же нам делать?" есть вопрос о производственных факторах. Там сказано, что их не три, а можно отыскать сколько угодно, солнечный свет, тепло, сырость и т. п.

Толстой не дал мне закончить.

- Да. Всё это вмещает в себя понятие ЗЕМЛЯ... Но можно ли это все переделать. Все было написано в разное время... Люди вычерпают для себя то, что будет им необходимо и то, что есть.

Самым трудным для понимания оказался для меня "Бог" Толстого.

Я "Бог" для меня был лишь "гипотезой", обращаться к которому у меня никогда не было необходимости. Что же должно было означать это слово для гениального ума Толстого?!

Уже в течение нескольких первых недель после моего первого визита мне представилась возможность провести многие дни недалеко от Ясной Поляны. Однажды, после вечернего чая, Мастер, чувствовавший себя неважно, позвал меня к себе. В то время он жил ещё в комнате "под аркой", в которой состоялась наша первая беседа.

- Что занимает вас сейчас? О чём вы думаете, спросил он меня, укладываясь на большую клеёнчатую кушетку и кладя руку, просунутую под ремень, на печень.

- О Боге, - ответил я. - Я пытаюсь прояснить для себя концепцию.

- В подобных случаях я всегда вспоминаю определение Матфея Арнольда (Matheo Arnold). Помните? "Бог вечен, существует вне нас, сопровождает нас, требуя от нас благочестивой справедливости". Он изучил Ветхий Завет, и на то время это определение было достаточным. Но после Христа к этому следует добавить, что одновременно Бог есть любовь...

неправильно. Для Канта - это одно, для крестьянки - другое...

Но в чем же идея, если у разных людей она различна, - спросил я несколько озадаченно. - Разные взгляды у всех, а суть одна.

- Почему же? Есть очень много вещей, на которые у разных людей - разные взгляды.

- Например?

- Ну, вот! Сколько хотите... Ну, например, возьмем воздух: для ребенка его не существует; взрослый знает о нем, ну, как бы сказать... на ощупь, он вдыхает его; для химика воздух - совершенно иное, - он с таким спокойным убеждением, как отвечают на самые простые вопросы детей...

"Бог"? - спросил я. - Неграмотная крестьянка, произнося слово "Бог", хочет выразить совершенно иное, чем Вы.

- Понятия у нас разные, но они вмещают в себя нечто общее. У всех людей это слово вызывает, по своей сути, идею общую для всех и поэтому ни в коем случае нельзя заменить его...

Я не продолжил разговор.

"Бог". Слова "Для материалистов Бог - это Материя" стали ключом к этому понятию. Эти слова, наконец, указали мне именно то место, которое в мировой концепции Толстого занимает идея Бога. Это было то же самое место, которое в мировой концепции занимает представление о материи. Более того, понятие об этом объекте у разных людей - разное и одновременно имеется нечто общее для всех, и именно это общее и представляло для Толстого сущность концепции "Бог". Много раз ещё я имел возможность касаться этой темы.

тактичный "Ответ Синоду".

Однажды, приблизившись к дому, я нашёл Мастера, лежащим в шезлонге в саду перед верандой. Возле него сидела только Мария. На большом столе перед домом был накрыт обед, и люди уже столпились вокруг. Стол был уставлен спиртными напитками и закуской. Но я не захотел терять возможность побеседовать с Мастером несколько минут.

- Ну что, Лев Николаевич, можно с вами пофилософствовать несколько минут? - спросил я, приблизившись. - Это не утомит Вас?

- Не важно. Можно, можно, - как всегда любезно улыбаясь, сказал Толстой.

человеческие. Чтобы быть точным, все определения Бога должны быть отрицательными. Не так ли?

- Да, да. Совершенно верно. Любовь и благоразумие, только они объединяют нас с Богом. Но То... Вы знаете?... Когда пишут ответ Синоду, тогда невольно впадают в подобный, всем понятный тон, - сказал Лев Николаевич.

После этого признания для меня стало совершенно очевидным_: что в религиозных убеждениях Толстого нет и тени бессмысленного мистицизма.

В конце своей статьи "Религия и мораль" он говорит: "Для всякого человека религия - это установление его отношения к Богу или миру".

Главным для Толстого было то, что вселенная стоит выше наших возможностей познания, и с нашей стороны по отношению к ней есть только обязанность. В то же самое время для учёных вселенная выглядит как некая игра слепых сил внутри и посредством неживой материи, и мы ничем не обязаны ей, а напротив, имеем право требовать от нее наивысших удовольствий.

И, как всегда, прав Толстой.

Действительно, для человеческих возможностей осмыслено могут существовать только две точки зрения на вселенную. Точка зрения: ego, т. е. центра - всё существует для человека. (Как в астрономии в течение тысяч лет царила точка зрения геоцентризма). Или точка зрения: -- это центр. Мы существуем для ⁽¹⁵⁾

Есть ли необходимость доказывать, что у первой точки зрения нет никакого здравого смысла?! Что можно еще глупее придумать, полагая, будто безграничная вселенная существует для удовлетворения наших желаний!

Две потребности или два инстинкта пытаются руководить человеческим сознанием: потребность анализировать и понимать, и потребность взаимно помогать и служить друг другу. И перед нами стоит высший долг, поддерживающий нас с помощью этих инстинктов, - служить человечеству, как можно, большей пользой.

Но эту глубочайшую проблему сознательной жизни человека я рассмотрю в отдельной главе во второй части этой книги.

Конец четвёртой главы

Примечания

11. Бабизм - религиозно-социальное движение, зародившееся в Персии в 40-х годах 19 века. Основоположником его был Мирза-Али-Мохаммед, прозванный Бабом"Врата" - в смысле посредника между божеством и людьми. Сутью этого движения являлась попытка зарождающейся в Персии буржуазии ликвидировать феодально-абсолютистский строй. Бабиты добивались свободы вероисповедания, раскрепощения женщины и либеральных реформ. В начале 50-х годов 19 века они подверглись жестоким преследованиям. Одной из ветвей современного движения бабизма является религиозное учение бахаитов /примеч. переводчика/.

12. Ваисов Сардар Гайнан (1878-1918) - прогрессивный деятель казанских татар (булгар), руководитель организации "Фиркаи Наджия" ("Партия Избавления"), с утверждением Советской власти "Фиркаи Наджия" получила название "Совета волжских болгарских мусульман", и Мусульманской академии. "Сущность нашего движения не в реформе ислама (суннитский ислам, - примеч. переводчика), " /С. Г. Ваисов/. Убит 28 февраля 1918 г. участниками контрреволюционного мятежа татарской буржуазно-националистической партии "Милли Шура". /примеч. переводчика/.

13. Хаджи-Мурат (конец 1790-х гг. - 1852) - участник освободительной борьбы кавказских горцев, один из правителей Аварского ханства (1834-36), наиб Шамиля. Одержал ряд побед над российскими войсками. В 1851 перешёл на сторону русских, при попытке бежать от них в горы был убит.

Повесть "Хаджи Мурат" Л. Н. Толстой писал очень долго. Тщательно собирал исторические факты, связанные с жизнью и деятельностью аварца Хаджи Мурата. С этой целью Толстой просмотрел и прочёл около пяти тысяч различных книг и документов. Таким образом, трагическая история мятежного аварского джигита описана едва ли не с биографической точностью. После гибели его тело было захоронено в Азербайджане (могила, предположительно, известна), а череп, освобожденный штаб-доктором Кавказской армии Эрастом Андреевским от мягких тканей, передан сначала в Анатомический музей С. -Петербурга, затем в Медико-хирургическую академию, а в 1959 г. помещен в Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера), где и хранится поныне под N 6521. В 1963 г. М. Герасимов сделал с черепа реконструкцию скульптурного портрета Хаджи Мурата, //.

14. С. М. Соловьёв. "История России с древнейших времён".

15. В 70-х годах 20-го столетия подобную концепцию разрабатывал советский философ Эвальд Ильенков (1924-1979) //.