Лебрен В.: Лев Толстой (Человек, писатель и реформатор)
Глава VI. Исход

Глава VI

Человечество делится на две совершенно разные категории. Первая - значительное большинство - считает своим долгом быть простым членом общества, которое использует его в своих целях. Эти люди живут по привычным понятиям, а не по установленным нормам. Они совершенно сознательно, как будто с полным основанием, катятся по рельсам, проложенным для них установленным общественным порядком, при котором они родились, сформировались как личности. Эти люди направляют всё своё внимание и всю свою умственную и духовную энергию, чтобы следовать по гладкой, проложенной дороге с наименьшими затратами энергии.

Другие - составляющие меньшинство - используют духовные силы, чтобы анализировать устоявшееся и привычное. Они понимают пороки этого общества, его чудовищную преступность, страдают от него и в страданиях ищут подлинно достойные нормы жизни. Они ищут правила, соответствующие свойствам этих самих предметов, а не принятым людьми решениям, установленными институтом для определённого места и времени. Во всем многообразии сторон человеческой деятельности эти личности ищут именно собственный путь.

За всё время существования человечества по настоящему реальный прогресс был достигнут только и исключительно, благодаря этим одиночным представителям человеческого рода. Только они, эти редкие индивидуальности, всегда внутренне свободные от влияния человеческой толпы, вывели людское племя из примитивного животного состояния. Только они научились пользоваться огнем и делать из камня орудия труда. Только они изогнули гибкую палку с помощью подходящего сухожилия. Только они приручили первых зверей и перешли от охоты к скотоводству, а потом и к земледелию. И, наконец, именно они, живущие духовной жизнью, достойные люди, преодолевающие и презирающие всё ложное и дурное в традициях, создали точные науки и весь этот удивительный прогресс последних столетий. И, наоборот, другие, составляющие целый океан человечества, только и знали, что срывать плоды, взращённые усилиями прошлых, не похожих на них, духовно богатых людей. И всегда только мешали своим современникам в созидательной работе. В одиночку или вместе, насильно, через свои институты, они мешали развитию достойного прогрессивного меньшинства. Через столетия они осмеивали их, преследовали, терзали, наказывали наиболее ярких представителей. И, в лучшем случае, только грабили и скупо оплачивали их гений. Они направляли их способности на создание орудий разрушения.

Лев Толстой не только принадлежал к прогрессивному меньшинству, но находился в группе самых выдающихся реформаторов и лидеров человечества. Он был одним из самых выдающихся, самых влиятельных и приносящих наибольшую пользу.

Толстой-мыслитель пытался решить две самых главных и фундаментальных проблемы человеческого счастья: проблему собственных поступков и проблему нормального социального порядка. Он пытался найти такой образ жизни и такое социальное состояние, которые могли бы привести к согласию с нашими высшими, именно человеческими инстинктами. С инстинктом анализа и, особенно, инстинктом взаимности. (В современной психологии используют понятие необходимость, например, взаимная необходимость.)

Духовные силы человека достигают своего наивысшего расцвета приблизительно к пятидесяти годам. Этот момент для Толстого наступил в конце 70-х годов 19-го столетия.

Как пальма в сказке Гаршина пробила стеклянную крышу оранжереи, так и Толстой проломил эти хилые небесные своды, под которыми на плечах голодающего народа так удобно и спокойно в ту эпоху наслаждался и хорошо "прозябал" в роскоши его социальный класс. И тогда вселенная представилась ему в своей полной безграничной грандиозности... Величественнейшая широта эволюции жизни на нашей планете, безусловная неизбежность её законов стала для него внезапно очевидной. Ощутимо ясным представилась вся важность той биологической работы каждого индивидуума и несравнимая ценность высших инстинктов человека. Каждый из самых великих мыслителей и мастеров человечества становился для него духовным братом. Он понял, что все они преподают одно и тоже, но что в прошлом толпа учеников всегда возвеличивала и даже боготворила личности своих учителей только для того, чтобы под вуалью внешнего культуропочитания легче было скрыть суть, само ядро их учения, т. к. учения всех великих мастеров всегда осуждали преступность материального положения слоя паразитов. Вопреки всем религиозным культурам, ни один мастер не обучал колдовским ухищрениям и манипуляциям, чтобы достигнуть личного счастья. Все учения вели разговор только лишь об огромной, ни с чем не сравнимой ценности высших инстинктов и стремлений в человеке, об инстинктах анализа и взаимности.

Пробудившийся в нем мыслитель понял, что человек существует на земле не для того, чтобы судить Вселенную, требовать себе крохи удовольствия, а для того, чтобы выполнять созидательную работу, назначенную ему мировой эволюцией. Эта миссия человека - очевидна. Она заключается в том, чтобы привести в порядок личную жизнь и всё социальное проявление своих высших инстинктов, высших потребностей своего сердца и ума.

образ жизни своего социального класса, который обнажился перед ним во всей своей очевидной преступности, Толстой понял, что рабство той части человечества, которое трудится, ужасная нищета, сопутствующая всем богатым центрам проживания населения, приводящее в ужас обнищание миллиардов людей, которое "растет вместе с увеличением богатств" другого слоя населения, совершенно не является естественным процессом, как, например, смена времён года или различия во внешнем или духовном облике людей или в физической силе. Он понял, что эта чудовищная нищета в целом создаётся и поддерживается группой паразитов, как об этом говорил ещё за тысячу лет до нас Иисус Ширах: "Бедные это пастбища богатых". Хлеб, которым они кормят своих собак - это ежедневное насилие, хитрость или обман тех, кто этот хлеб производит.

Толстой также увидел, что в современном ему обществе всё, что называется просвещением: религия, история, политика и экономика служат одной единственной цели: обмануть, запугать и одурманить рабочие массы, чтобы легче было грабить их. Поняв это, Толстой с отвращением отверг образ жизни класса богачей. Уйти прочь от этого развлекающегося слоя паразитов, не участвовать в его преступлениях сделалось теперь духовной потребностью Мыслителя.

Толстой хотел отдать крестьянам 800 гектаров земли Ясной Поляны, переселиться в домик садовника и, оставив себе несколько гектаров, жить своим крестьянским хозяйством.

Это было вполне возможно и соответствовало силам пятидесятилетнего Толстого. Кроме того, для проверки и последующего развития его новой концепции мира, личной морали и своего социального учения, для дальнейшего интеллектуального и духовного роста подобное погружение в подлинную крестьянскую жизнь было остро необходимо.

Но в то время Л. Н. Толстой уже был женат и имел восемь детей. Рожденная и выросшая в кругах близких к царской семье, его жена, как и все люди этого круга, была совершенно лишена высших потребностей анализа социального состояния общества и сострадания несчастным, той необходимости, которая была основной движущей силой внутренней жизни Толстого. Лев Николаевич или, как обычно она его называла, Лёвочка, был необходим ей как граф и всемирно известная личность, как несравненный добытчик денег и как мужчина. Но как самостоятельно мыслящая личность, мучительно познающая жизнь, как друг страдающего человечества, он был не только чужд ей, но и крайне неприятен. О взаимопонимании, о "согласии сторон" не могло быть и речи.

Поэтому с момента великого откровения, который Толстой любил называть своим духовным рождением, у Льва Николаевича начались фундаментальные разногласия с его женой и некоторыми из детей, которых Софья Андреевна сумела настроить против отца.

Затруднения, которые эта женщина настойчиво и почти с преступной неразборчивостью доставляла своему мужу, детям и людям, были неизмеримы. Если она не могла, как, например, жена Ганди, заботиться о великой душе своего мужа, то, по крайней мере, должна была глубоко уважать его священные права и дать ему полную свободу организовывать жизнь по своему желанию, а детям дать полную свободу следовать учению отца.

Это было вполне возможно, т. к. материальные проблемы в семье не стояли остро. Толстой согласился передать жене авторские права на произведения, появившиеся до 1882 года. Он также дал ей право вести все денежные дела и управлять имением. В первый год нашего знакомства она сказала мне, что издание произведений Толстого приносит ей двадцать четыре тысячи ежегодного дохода.

Кроме того, Толстой имел несколько больших поместий. Так что при дележе каждый из детей получил свою часть от имений, и части эти были весьма большими. Я слышал однажды о сумме в 200000 рублей наследства одному из сыновей. (Подробнее об этом см. главу "Раздел имущества".)

Но графиня не желала ни в чём уступать. Если бы Толстой заупрямился, эта женщина, принимаемая при дворе, сумела бы найти себе царственного покровителя и использовать его против своего мужа. И этого она добилась бы так же легко, как она сумела после его смерти добиться от царя разрешения нарушить последнюю волю покойного - отменить его официальное завещание.

Безвыходность семейной драмы Толстого зависела в большей части ещё и от свойства его характера, а именно, от его безграничной сердечности и веры в три догмата.

Когда мужчиной в значительной степени владеют высокие человеческие чувства, супружеские отношения создают в нём глубокие сильные взаимосвязи с женщиной. Разорвать эти связи, освободиться от морального долга, который их составляет, было для Толстого настолько трудно, что он нашёл для этих связей ещё более сильное оправдание в своих догматах О нерушимости любви, о нерасторжимости брака. Третьим догматом было, что "грех" сексуальных отношений прощается только рождением ребенка. И эти душевные свойства и догматы даются в руки графине, которая борется против мужа. Воистину - оружие непобедимой силы.

Атака началась с упрёков в жестокости, но это не возымело действия, затем последовала угроза самоубийства и, наконец, даже ложная попытка его.

Самые младшие сыновья также искусно пользовались этим оружием. Они кутили, проигрывали большие суммы и часто, страдая от отсутствия денег, искали поддержки матери.

Непрерывное столкновение этих сил приводило к неизбежной борьбе, которая делала семейную жизнь писателя сущим адом.

Автор "Крейцеровой сонаты как-то записал: "Обычно, романы заканчиваются темв брак. Повествование нужно начинать с этого, а заканчивать так, чтобы они развелись; это будет означать, что они освободились один от другого. Но описывать жизнь людей так, чтобы закончить рассказ женитьбой, означает то же самое, что, описывая путешествие какого-то героя, прервать рассказ в тот момент, когда путешественник попадает в руки разбойников". И, говоря это о своей семейной жизни, Толстой не преувеличивал.

Его письма и "Дневники" навсегда сохранили для нас ужасные подробности этой семейной борьбы. Уже в марте 1881 г. сразу же после того как Софья Андреевна против воли мужа переселилась со всем семейством из Ясной Поляны в Москву, она писала своей сестре: "У Я даже хотела уйти. Вероятно, это происходит потому, что началась жизнь по христиански! По-моему, раньше без этого христианства жизнь была лучше ".

Через три недели Толстой записал в дневнике: "Они (члены семьи) затеяли разговор. Вешать людей необходимо, наказывать розгами необходимо, бить более слабых в зубы, без свидетелей, необходимо. Иначе народ выйдет из повиновения. Это пугает. Бить жидов не является чем-то плохим!"

Затем, перемешав беседу о бунте с удовольствиями, продолжал: "Кто сумасшедшие -- они или я. ... Вот прошёл месяц, самый тяжёлый из всей моей жизни.

Снова в Москве. Снова я пережил ужасные душевные страдания. В течение более месяца!"

Со своей стороны Софья замечает что муж громко крикнул ей, что самое страстное его желание уйти из семьи⁽¹⁷⁾.

Так это начиналось. Так это продолжалось! Продолжалось изо дня в день, из года в год, всё острее и глубже. Продолжалось - в это трудно поверить - тридцать долгих лет!...

И в этих невыносимых обстоятельствах великий мыслитель должен был жить, творить и бороться.

Прозревший Толстой начал бороться на три фронта.

Во-первых, он боролся с самим собой. После шестидесяти лет жизни он радикально изменил свои графские привычки. Лев Николаевич вставал рано утром, еда его была весьма проста. Он отошёл от светской жизни, перестал охотиться, курить, а в часы свободные от напряжённого писательского труда занимался до полной усталости физическим трудом. В поле он заботливо выполнял сельхозработы для бедных вдов. Зимой в Москве он ежедневно колол дрова и качал воду для всей семьи, а затем вёз в бочке, установленной на санках, вёз её на кухню. Несколько раз он с "босяками" ходил далеко за город на Воробьёвы горы, где рубил старые деревья для топки печи. В те времена это была работа для нищих.

Во-вторых, Толстой, писатель и обличитель капиталистической верхушки, один боролся против всего мира.

Так называемые, историки "просвещённого абсолютизма 19-го века" не преследовали именно Толстого. Они боялись придать Толстому ореол мученика. Поэтому правдивое и пламенное слово могло открыто распространяться по всей России. Он был переведен на все языки и читаем во всех странах.

И, наконец, третий, и возможно самый жестокий фронт - это борьба с женой.

Действительно, в течение этой напряжённой и неравной борьбы против всего мира Софья регулярно и предательски наносила ему удары с тыла. Она посылала в газеты враждебные ему статьи, обращалась к церковникам, в полицию, к царю и, по возможности, настраивала против него детей.

- Вот она выдумывает какую-то историю, вот бежит, чтобы броситься под поезд, вот появляется с кинжалом или бутылочкой яда", - рассказывала мне Мария Шмидт. И Толстой, в силу своей огромной сентиментальности, и следуя своему учению христианской любви, жалеет её, уступает еще и ещё, уступает сверх меры человеческого терпения.

Во время своих первых визитов я, как и многие, был настолько изумлен несоответствием положения, которое занимал в доме мыслитель и "святая святых" его души. Только позже, годы спустя, шаг за шагом я понял героическое долготерпение и самоотверженность Толстого.

"Моя домашняя жизнь - это хождение по острию ножа", - несколько раз говорил он своему лучшему другу Илико Накашидзе. Но я ни разу не слышал от него упрека в адрес членов семьи. Если случалось что-то плохое, он лишь говорил "Что делать? В их возрасте я был хуже". Произнося это, Мастер не замечал, что он клевещет на себя, т. к. с юных лет непрерывно без устали работал, думал, учился и творил...

Однажды, еще в 1906 году, вскоре после созыва первой русской Думы, я вместе с Марией Шмидт после обеда прогуливались по дорожке Яснополянского парка, проложенной между двух рядов высоченных столетних лип. Рядом играли в теннис "За!.. Нет!... Нет, аут!" - слышалось оттуда. Неожиданно выйдя из густого кустарника, к нам приблизился Толстой. Я тотчас заметил на его лице выражение страдания, как у сильно больного человека.

- Это невыносимо, - тихо произнёс он, поклонившись нам. - Прежде, пока народ этого не замечал, такое можно было терпеть. Но теперь, когда всё это колет всем глаза, подобная жизнь невыносима! Надо уходить. Это всё выше моих сил!... - Голос его задрожал, и он быстро повернувшись, удалился, чтобы продолжить свою прогулку.

- Вечером того же дня, когда я вошел к нему в кабинет, Толстом в полутьме одиноко в глубокой задумчивости сидел в странной позе у стены, прямо напротив перехода, далеко от своего стола. Я хотел незаметно пройти мимо и взять вновь поступившие письма, чтобы зарегистрировать их прибытие. Но Толстой внезапно сделал энергичное движение рукой, как будто отмахнувшись от навязчивой мысли, и горячо заговорил.

⁽¹⁸⁾.

Такой образ жизни Софи не признавала за интеллигентом. Неэффективность принципа "неучастия в мировом зле" был для меня очевиден. Я пробовал деликатно и спокойно намекнуть об этом Мастеру.

- Что же, Лев Николаевич! При других обстоятельствах так же будет обилие зла.

- Что!.. Что ты такое говоришь!.. Как можно!.. - воскликнул он, сурово сдвинув свои серые брови.

Я тогда весь был страстно проникнут важностью работы Толстого, что едва обратил внимание на его речь. Я лишь вспомнил, что Илико Накашидзе уже рассказывал мне, как однажды, много лет назад, Лев Николаевич уже собирал чемодан, чтобы уйти навсегда из Ясной, а после, сжалившись над женой и детьми, распаковал чемодан, разбросав свои вещи.

Несколькими днями позже, часу в пятом, после чаепития, младшие сыновья сидели с отцом на веранде. Два сына, оба помещики с крайне правыми взглядами, жаловались на свою судьбу: "Народ совершенно вышел из повиновения! Всюду поджигают имения, грабят помещиков. Прежние традиции попираются. Не осталось никакого смысла в жизни!..." - повторяли они, совершенно подавленные и испуганные.

Задумавшись, отец молчал, слушая их. Переживаемый момент был действительно очень важным. Наконец он заговорил убежденно и успокаивающе.

- Это всё не такие уж страшные беды, чтобы их нельзя было вынести. Каждое поколение переживало большие трудности. У наших дедов - Наполеоновское нашествие, еще раньше - Пугачев или холера, потоп, землетрясение. У нас - революция. У каждого поколения свои испытания, которые оно должно вынести...

- Да! Хорошо тебе говорить! - резко перебил отца Андрей - Ты входишь в свой кабинет, закрываешься и ничего не хочешь знать!

Толстой заметно разволновался.

- Для меня то хорошо, что я каждую неделю собираю чемодан! - с горькой усмешкой произнёс он. - Но пока ещё сдерживаю себя!

Он поднялся и скрылся за дверью.

Этот разговор очень взволновал меня. Но через год с небольшим, когда я вернулся с Кавказа, чтобы провести месяц с любимым учителем, я начал всерьёз волноваться за него.

В Ясной Поляне я нашёл много перемен. В соседнем имении поселился Чертков, который возвратился после амнистии из зарубежного изгнания. У него был целый штат переписчиков. Все едва законченные произведения здесь переписывались, а одна копия пересылалась в Англию, в "стальную комнату" на хранение.

Произведения, которые были запрещены цензурой, но Толстой хотел их опубликовать, перепечатывались на пишущей машинке в количестве двадцати четырех копий! Чертков рассылал их в запечатанных конвертах друзьям. А те, в свою очередь, как и я, размножали их на гектографе. И хотя мы всё это делали тайно, тем не менее, многие из наших друзей познакомились за это с тюрьмами и изгнанием.

В Англии Чертков весьма аккуратно издавал на русском запрещенные произведения и тайно распространял их в России. За границей он также заботился об издании произведений Толстого на других языках. От преследования его спасала личная дружба с министром внутренних дел Треповым. Этот генерал, глава московской полиции, был его другом детства. Трепов, в своём роде, был очень честным человеком. Он только взял со своего друга честное слово - никогда не использовать гектограф. Поэтому Чертков никогда не применял множительные аппараты. В тот период, переписка произведений вручную официально не была запрещена законом.

Чертков привёл к Толстому отличного стенографиста, единомышленника Толстого, Н. Гусева. У великого писателя это был первый и единственный оплачиваемый секретарь. Ещё и Чертков платил ему. Все остальные работали чисто по идейным соображениям и по дружбе, отклонив так же, как и я, все денежные отношения с Мыслителем. Александра, самая младшая дочь, повзрослев, стала для отца подлинной моральной опорой и самоотверженной помощницей в переписке произведений. Она тоже изучила стенографию.

Немного помогали и приходившие друзья. В общем, в делах царил порядок. Но другая часть семьи всегда была напряжённо-сдержанна по отношению к Толстому и весьма недоброжелательным взглядом следила за общим чемоданом, который он ежедневно привозил, чтобы взять рукописи. За спиной Толстого всегда возникали разговоры о правах наследства на его произведения, о его 25 внуках, о том, что на его изданиях "богатеют жиды, а члены семьи лишены этой выгоды".

подогнулись:

- Соня! Мне и так с полным правом суют в нос, что я живу в такой роскоши! Теперь ты хочешь отнять у меня последнюю совесть!... - сказал он совершенно ослабевшим голосом. Но и против этого исключительного аргумента последовали возражения долгие и настойчивые!... Мое сердце замерло. Я выскочил из комнаты, услышав только как Толстой, сдавленным голосом, но убеждённо произнёс: "Последнюю совесть!... Последнюю совесть!..."

В течение нескольких дней я, молодой и здоровый, не мог прийти в себя от этого потрясения.

Авторские права Толстого представляли собой огромное богатство. Чтобы вообразить себе его размеры, достаточно вспомнить, что роман "Воскресение" после своего появления в журнале "Нива" передавался по телеграфу в Америку!... За несколько лет до кончины Льва Николаевича один из редакторов журнала, издаваемого в США, предложил Толстому по два доллара за каждое слово за право первым опубликовывать его новые художественные произведения и статьи. (Толстой резко отверг предложение.) А сколько можно было получить за отдельные издания, за переводы на другие языки и за постановки его пьес во всём мире!

После всего увиденного я понял, - уже ничто не остановит враждебно настроенную часть его семьи. В последний момент его жизни они вырвали у него, умирающего, желанное для них завещание. В случае неудачи, семья даже после его смерти легко сумеет нарушить последнюю волю отца. А Толстой в своей неземной доброте наивно думал в то время, будто простое заявление в газетах достаточно, чтобы право свободного издания его произведений было гарантировано всем.

Надвигалось нечто действительно ужасное. В течение более тридцати лет они мучали его и преследовали. Ему мешали жить, как он хотел, а сегодня они готовятся обмануть и предать его, отобрать "его последнюю честь!..." Если бы он был осужден на смерть, я был бы готов разделить с ним его участь. Но теперь!... Как предупредить его об опасности?! Он был так стар и так морально измотан, а я был столь юн!

Что думает об этом моя давнишняя и уже старая знакомая Мария Шмидт? Видит ли она опасность так же как и я?

На следующий вечер мы сидели с ней в её одиноком домишке, затерянном посреди ржаного поля, одни при свете керосиновой лампы, сделанной из жести. Мягко я подвел разговор к теме о планах наследников Толстого. Мария Шмидт как-то очень остро отреагировала на мои слова. Очевидно, я коснулся давно наболевшего.

- Ха! Дорогой мальчик, ты тоже это заметил!... Хорошо! Я это уже давно увидела... Как только Лев Николаевич умрёт, они тотчас присвоят себе его рукописи и авторские права. Недаром Софья Андреевна всё, что может, перевозит в московские музеи. Она не только заберёт себе, но и конечно что-то выбросит. Она ведёт дневник! Вы этого не знаете? Да, дорогой мальчик. Она всё записывает, и всё против Льва Николаевича! Ну, да бог с ней. Наш дорогой Лев Николаевич совершенно не знает людей. Он даже не подозревает, что такое возможно, что они могут попрать его последнюю волю... Я много думала об этом, но решила не вмешиваться. Мне его очень жаль А ведь он никогда не согласится официально обратиться к правительству.

Этот разговор усилил моё чувство нежности к Мастеру, который запретил мне касаться этой слишком личной стороны обстоятельств. Толстой жил в окружении влиятельных, преданных и решительных друзей Дочь Александра, Маковицкий, Чертков, Гусев были преданы ему всем сердцем. Я был уверен - они сделают всё возможное, чтобы защитить от нападок умершего. А потому, спрятав свой страх и боль, я решил вернуться к моему хозяйству на Кавказе.

Это произошло зимой 1908 года.

С этого времени всё становилось хуже и ужаснее. Графиня всеми способами хотела все повернуть по-своему и выбить из умирающего мужа завещание на все его произведения. Не было ни одной недели без сцен, истерик и угроз самоубийства. В последней тетради дневника Толстого почти треть занимают эпизоды об этом. Я приведу только несколько самых важных.

20 января 1909 г. Визит главы местной епархии со служителями и полицией. Толстой начинает понимать всю важность угрожающей ему опасности. Он отмечает, что ему неприятно именно то, что глава епархии просит Софью Андреевну сообщить ему, когда Толстой будет умирать, чтобы добиться от него покаяния перед смертью. Потому я объявил, - пишет Лев Николаевич, - что бы ни говорили о моём покаянии и возвращении в лоно церкви - всё ложь".

Через несколько дней, Толстой указывает, чтобы после его смерти наследники отдали землю крестьянам, а литературные труды - ВСЕМ, ВСЕМ В ОБЩЕЕ ПОЛЬЗОВАНИЕ."

В июле 1909 г. Толстой получил приглашение на всемирный конгресс мира в Стокгольме. Он начал готовить выступление. Но Софья после долгих возражений впала в истерику и, наконец, пригрозила отравиться морфием. Толстой вырвал у неё из рук бутылочку. В конце концов, пожалев её, Лев Николаевич уступил. Однако его присутствие на конгрессе имело бы всемирное значение.

Все-таки Толстой хорошо понимал ситуацию и отмечал в дневнике, что считает свое присутствие в семье никому не нужным. Большая жертва, но совершенно бесполезная для всех..."

"Какой большой грех я сотворил, отдав наследство детям. Всем я сделал плохо. Даже дочерям. Теперь я вижу это ясно".

в этот период Софья Андреевна удвоила свои усилия в борьбе. Она категорически потребовала, чтобы он передал ей все рукописи и авторские права.

Через два-три дня её злобное и истерическое состояние души завершило начатое.

Вскоре она сделала вид, что отравилась опиумом, а через несколько дней, ночью, в истерическом припадке убежала в сад.

После этой "ужасной ночи" Толстой был едва жив. Лев Львович ругал Льва Николаевича как мальчишку и кричал ему, чтобы тот шёл в сад и искал её.

Через несколько дней новая псевдо-попытка самоубийства и требование: дать ей его дневник.

Но Толстой был и сам способен на решительные, законные действия против насилия членов семьи. Тайно от них, с помощью преданных друзей он написал официальное завещание. Дочь Александра становилась единственной наследницей авторских прав и всех рукописей. Ей было поручено гарантировать всем право изданий и переводов всего, написанного Л. Н. Толстым. Однако первое издание всего, что еще было не напечатано из художественных произведений, должна была осуществить сама Александра, а на полученные от этого деньги выкупить у матери 800 га земли в Ясной Поляне и отдать их крестьянам. Дом с 50-ю гектарами яблоневого сада должны остаться семье.

22-го июля 1910 г. писатель тайно ото всех в лесу "Грумонт" собственноручно в последний раз переписал официальный текст завещания.

Нотки оживления появляются в дневнике. "Дома снова все в напряжении не, все мучит. Терпи казак!"

В этот же день приехал сын Андрей. Он настойчиво требовал от отца завещание в такой резкой и грубой форме, что лучше и не вспоминать то, что мне потом рассказывали друзья. Толстой ответил сыновьям, что не желает отвечать на вопросы, касающиеся завещания.

Он записывает: "Не могу поверить, что им от меня нужны только деньги. Это действительно ужасно. Но для меня только хорошо".

Важность борьбы, которую он теперь вёл, заставила его вести совершено тайный дневник, который никто не мог бы видеть.

29-го июля 1910 года. "Начинаю новый дневник, настоящий дневник для одного себя. Нынче записать надо одно то, что если подозрения некоторых друзей моих справедливы, то теперь начата попытка достичь цели лаской. Вот уже несколько дней она целует мне руку, чего прежде никогда не было, и нет сцен и отчаяния. Прости меня Бог и добрые люди, если я ошибаюсь. Мне же легко ошибаться в добрую, любовную сторону. Я совершенно искренно могу любить ее, чего не могу по отношению к Льву. Андрей просто один из тех, про которых трудно думать, что в них душа божья (но она есть, помни). Буду стараться не раздражаться и стоять на своем, главное, молчанием".

Нельзя же лишать миллионы людей, может быть нужного им для души (примеч.. имеется ввиду тайное завещание) Повторяю, "может быть". Но даже, если есть только самая малая вероятность, что написанное мною нужно душам людей, то нельзя лишать их этой духовной пищи для того, чтобы Андрей мог пить и развратничать и Лев мазать (имеются ввиду занятия Л. Л. Толстого скульптурой; примечан. переводчика) и... Ну да бог с ними. Делай своё и не осуждай...

3-го августа 1910 г. "Вечером тяжёлая сцена. Я почувствовал прилив крови к сердцу так, что заболело" (автор ошибается. В дневнике такой записи 3-го августа и в последующие дни нет, - примеч. переводчика).

6-го августа 1910 г. "Думаю уехать, оставив письмо и боюсь, хотя думаю, что ей было бы лучше".

И он уезжает прочь от всех этих потрясений к своей дочери Татьяне в её большое имение.

20-го августа. "Ездил верхом, и вид этого царства господского так мучает меня, что подумываю о том, чтобы убежать, скрыться." И он сделал в своей тайной тетради приписку, в которой подвёл итог своей 48-летней совместной жизни с Софьей. Ужасный баланс!

"Нынче думал, вспоминая свою женитьбу, что это было что-то роковое. Я никогда даже не был даже влюблён. А не мог не жениться".

Пока Толстой жил у дочери Татьяны, графиня Софья организовала освящение его комнаты, чтобы "изгнать дух Черткова". Александра, приехав к отцу, рассказала ему об этом.

16-го сентября. "Тяжело то, что в числе её безумных мыслей есть и мысль о том, чтобы выставить меня ослабевшим умом и потому сделать недействительным мое завещание, если есть таковое".

22-го сентября. "Еду в Ясную, и ужас берет при мысли о том, что меня ожидает."

В полночь он приехал домой. "Упрёки, слёзы". В первую же ночь Софья нашла тайную тетрадь мужа, спрятанную в сапоге. Она унесла её к себе. На третий день после этого Софья в своей комнате дважды выстрелила из пистолета (Софья Андреевна стреляла из детского пистолета; примеч. переводчика). Вошедшему Толстому она сказала, что хотела посмотреть, как он будет выглядеть, если она себя убьет, чтобы узнать - любит ли он ее или нет.

3-го октября у Толстого был глубокий обморок, который продолжался два с половиной часа.

Из найденной в сапоге тайной тетради Софья догадалась, что существует завещание. "Сцены" и возмущения не прекращались. Она написала мужу письмо, уговаривая его уничтожить завещание.

26-го октября снова приехал Андрей. В тот же день Толстой верхом приехал к Марии Шмидт. Он долго беседовал с ней о своей жизни и, наконец, сказал, что хочет уйти из семьи.

Шмидт попробовала убедить его не делать этого.

- Дорогой наш, не уходи. Это слабость, Лев Николаевич, это пройдёт, - повторяла она.

Толстой молчал, задумавшись.

- Да, это слабость, - сказал он наконец, но это не пройдет.

После этого разговора Мария Шмидт осталась очень взволнованная. Но Толстой почувствовал новый прилив сожаления к жене.

Он записывает, что все больше и больше его тяготит этот образ жизни. "Мария Александровна не "позволяет" мне уходить. Мое сознание также не позволяет этого. Итак, терпеть и страдать, не меняя стороны внешней, а только внутреннюю".

Однако кошмарный сон возможного насилия над ним с целью вырвать завещание и заставить изобразить кажущееся раскаяние и возврат в лоно церкви так придавил его, что в течение этих дней он почувствовал необходимость перечитать роман Достоевского "Братья Карамазовы". Ночью 27-го октября он еще читал эту книгу и оставил ее открытой на странице, где описывается, как сын издевается над отцом.

В эту ночь он уснул около одиннадцати часов. В три часа он проснулся. Дверь его комнаты и кабинета была закрыта, но сквозь щели он увидел свет и услышал, как тайком вошла Софья и начала что-то искать на его столе. Было очевидно, что она, как и в прошлые ночи, снова ищет тайную тетрадь или, по крайней мере следы завещания. Вопреки всему она с сыновьями хотела вырвать у него также и ту часть его авторских прав, которую он хотел отдать всему человечеству. То, что он уже отдал им в наследство и намеревался ещё передать, очевидно было для них недостаточно. И не было сомнений - больше ничто их не остановит...

Невыразимое отвращение и негодование поднялось в душе Толстого. Он попробовал уснуть, но не мог из-за возникших чувств. Час ворочался, встал, зажёг свечу и сел на кровать. Внезапно дверь отворилась, и вошла Софья. Как будто ничего не случилось, она любезным голосом осведомилась о здоровье и выразила удивление, что он не спит.

Толстой едва не задохнулся от возмущения, но подавил его в себе и не выказал волнения, но когда Софья ушла, он принял окончательное решение.

Давно, ещё восемнадцатилетним юношей, я разговаривал с Мастером о моих разногласиях с матерью. На постоянные и настойчивые советы - уступать, я представил Мастеру давно приготовленные возражения:

- Если молодое поколение постоянно уступало бы старшему, мы до сих пор жили бы в пещерах в каменном веке.

- Ну, это вне всяких сомнений! - без колебаний согласился Мастер. - Всегда существует граница, к которой нельзя приближаться.

С каким-то подлинно самоотверженным геройством Лев Николаевич отклонялся от этой границы. Как камыш, он сгибался под неудержимым напором бессердечной порочной жадности. Но, когда ни на чём не основанные требования перешли все границы, старый Толстой выпрямился.

Быстро написал он прощальное письмо жене, разбудил доктора Маковицкого и дочь Александру, попросил их упаковать самое необходимое и, боясь быть перехваченным, побежал к конюшне.

Какая ужасающая, бросающая в дрожь драма!

Гениальный, восьмидесятилетний мыслитель и писатель, любимый и почитаемый во всём мире, должен был как преступник бежать из своего собственного дома! Бежать от бездонной пучины, которую создаёт между людьми различие их главных инстинктов!

Толстой бежал к дальней конюшне через большой яблоневый сад, один, в холодную глухую ночь. За ним гнался ужас быть схваченным и снова призванным к порядку в невыносимых обстоятельствах, в которых он задыхался в течение долгих тридцати лет!

своим сознанием и трудящимся человечеством!...

Ему мешали жить. Теперь он, по крайней мере, может достойно умереть...

Толстой трепетал всем телом. От волнения он неожиданно потерял под ногами дорогу. Пытаясь отыскать ее, он метался из стороны в сторону, но попадал в чащу, которая его всего исколола. Попробовал вернуться, но ударился о ствол большой яблони, упал, потерял шапку. Долго и напрасно искал её на ощупь в сырой траве... Наконец Толстой нашёл дорогу и вернулся домой.

Взяв другую шапку и фонарь, он снова поспешил к конюшне и теперь достиг цели. Опасаясь преследования, Лев Николаевич нетерпеливо дрожащими стариковскими руками помогал кучеру запрягать... и, наконец, уехал. Уехал, чтобы никогда не вернуться.

Преданный друг, доктор Душан Маковицкий сопровождал его.

Беспокойство Марии Шмидт после беседы с Толстым усиливалось. В ночь на 28-е октября она не могла уснуть и утром, несмотря на свою простуду и удушающий кашель, взнуздала лошадь и приехала в Ясную. Но своего престарелого друга она там не нашла. В доме все были в сильнейшем беспокойстве. Причиной переполоха была Софья.

В 1862 году Толстой писал восемнадцатилетней Софье Берс своё первое письмо, в котором делал предложение. И закончил его фразой, которая открывала саму суть его души, выражала всю боль его сомнений, все его самые серьёзные опасения. Он писал, что только, если от всей души, не сомневаясь, вы можете сказать да, а в противном случае лучше сказать нет, если есть даже тень сомнения. "Ради Бога, хорошенько спросите себя". Толстой писал, что ему будет страшно услышать нет, но он предвидит и такой ответ и найдёт в себе силы выдержать его. "Но если как муж я никогда не буду любим так, как люблю я, то это будет ужасно".

Как пишет сама Софья Андреевна в своих "Воспоминаниях", ни она, ни её мать даже не прочли до конца это короткое письмо! Положение Толстого было солидным, и для той среды этого было достаточно. С согласия матери Софья тотчас выбежала к ожидавшему ответа Толстому и радостно сказала: "Ну, конечно же, да!"

И теперь, спустя 48 лет эта женщина сделала то же самое с прощальным письмом мужа. Прочла только первую строчку "Мой отъезд тебя огорчит...", бросила письмо и побежала к запруде топиться. Но дальше Толстой писал, что его положение в доме становится невыносимым, что, кроме всего прочего, он не может жить в условиях роскоши. И он должен поступить так, как поступают старики в его возрасте. Он должен уйти из мира, чтобы прожить в одиночестве и спокойствии свои последние дни. Лев Николаевич просил её понять всё это и не приезжать к нему, даже если она узнает его местонахождение. Твой приезд ухудшит твоё и моё положение, но не изменит мое решение".

За убежавшей графиней кинулись вслед её кучер, бывший в тот момент рядом с ней, дочь Александра, секретарь, за ним одетый в белое повар, два лакея и другие. Софья поскользнулась на мостике, на котором стирают белье, и упала в воду, где было неглубоко. Её вытащили и отнесли домой.

Видя такое состояние Софьи, Мария Шмидт не сочла возможным оставить её одну. Она оставалась возле Софьи Андреевны несколько дней, проводя ночи в её комнате, успокаивая и ободряя её.

Вечером того же дня сбежавший Толстой вышел из вагона на маленькой станции и пришёл к своей сестре, которая была монахиней в монастыре в Самордино. В этой деревне, отстоящей более чем на 10 км. от железной дороги, Лев Николаевич надеялся снять крестьянский домик, отдохнуть некоторое время от пережитых потрясений, а затем подыскать себе место для последнего поселения. Но уже на следующий день приехала дочь Александра и привезла новость, которая потрясла сбежавшего отца.

Преследователи не намеревались относиться с почтением и соблюдать самые священные права старца. Коррепондент известной газеты "Русское Слово" предал великого писателя и телеграфировал графине, куда скрылся беглец. Она с двумя младшими сыновьями тотчас решила ехать специальным поездом, чтобы схватить вышедшего из повиновения мужа.

Она заявила: "Теперь я не буду такой глупой! Я не спущу с него глаз! Я буду спать у его дверей".

Надо было спешить, не теряя ни минуты. Снова, чтобы не пропустить последний поезд, в ночь на 3-е, обессиливший Толстой призвал своих спутников. Снова в темноте и холоде мчались они по ужасной ухабистой дороге. Снова - вагон, наполненный до отвращения табачным дымом. И Толстой, не выносивший табака, вынужден был стоять в тамбуре вагона на сквозняке. После нескольких железнодорожных перегонов он почувствовал лихорадочное состояние, поднялась температура. Самочувствие ухудшилось настолько, что Толстой был вынужден сойти на пустынной маленькой станции Астапово (сейчас станция "Лев Толстой").

"Не могли бы вы подыскать для меня одинокий и достаточно теплый деревенский домик?" - писал он земледельцу Новикову. Из Астапово он телеграфировал Черткову "1 ноября 1910 г. Вчера захворал пассажиры видели ослабевши шёл с поезда Боюсь огласки Нынче лучше Едем дальше, примите меры Известите. Николаев (пунктуация согласно тексту, см. Собр. соч. в 22 т. т. Т. т. 19 и 20, стр. 758.,-- примеч. переводчика).

Так после долгой трудовой жизни, посвященной единственно служению людям, Мыслитель просил у своих современников всего лишь отдельную маленькую хижину и несколько недель спокойной жизни перед смертью. А отвратительные, бессердечные и бесстыжие члены семьи и его современники отказали ему в этом.

Очень милый в своей любезности начальник маленькой станции Иван Иванович Озолин тотчас переселился со своей семьёй к соседу и предоставил свою квартиру при вокзале большому писателю. Он не имел на это права и простое "предоставление собственности железной дороги" навлекло на него суровые упрёки начальства и полиции. Но народ не забыл его поступка и всегда помнил о нем.

Честь любимого Мастера была спасена. Он выскользнул из рук своих преследователей... Но куда он мог направиться? Где мог бы спрятаться Толстой в тогдашней России? Толстой - известный любому школьнику и полуграмотному человеку! А теперь, как уведомить его о том_: что он может полностью располагать мной, что я могу дать ему убежище или сам приехать, куда будет нужно.

Я знал о его безграничной деликатности и очень опасался, что он из боязни причинить мне неудобства поселится, где попало в плохих условиях и более суровом климате. У меня был достаточно просторный домик, а вокруг жило много людей бесконечно преданных любимому писателю а также сектантов и идеалистов, привыкших укрывать честных беглецов. Такого удобного места, как здесь, в то время не было нигде в России.

"Доктору Маковицкому. Астапово. Жду указаний. Приглашаю вас. Лебрен".

Но в большой книге человеческих судеб было начертано другое. Болезнь удерживала Толстого в Астапово. Туда приехал Чертков, полностью преданный доктор и несколько молодых друзей. Я мог быть спокоен. Они защитят моего любимого Мастера в последние его часы. Они не позволят жене и священникам оскорбить умирающего, силой вырвать у него завещание и оскорбительно, бесчестно сделать вид, будто он покаялся и вернулся "в лоно всемирной православной церкви".

На всякий случай я собрал свой небольшой чемодан, приготовил все, чтобы быстро отправиться в дорогу и решил дождаться ответа от Маковицкого. Предоставив себя, таким образом, в распоряжение беглецов, я почувствовал себя выполнившим свой долг, и решил набраться терпения.

Без приказа Мастера увеличить своим присутствием суматоху на маленькой станции было бы бессмысленно. Там, на боковом пути, в своем специальном поезде жила с сыновьями графиня. Прибыли также священники с готовыми "святыми причастиями" для умирающего. Почтовое Министерство прислало еще двух телеграфистов, т. к. много журналистов, начальников, симпатизирующих со всего мира и друзей непрерывно, денно и нощно присылали телеграммы. Преданные друзья, дочь Александра, доктора не позволяли преследователям приблизиться к умирающему. И великий человек выскользнул из рук своих преследователей...

6-го ноября Толстой нашел силы сказать своим двум дочерям, ухаживавшим за ним, свои последние слова о том, что в мире существует много людей, кроме Льва Толстого, а все смотрят только на него одного. Старший сын Сергей симпатизировал и помогал отцу. Он записал: "Тяжелейшее, скажу даже, ужасное впечатление произвели на меня его последние слова, сказанные громким, убежденным голосом: "Удирать!.. Надо удирать!"

"Правда... Я люблю очень... вас, они..." И тихо угас.

Так царские чиновники, духовенство, некоторые члены семьи и несколько недостойных современников преследовали великого Мыслителя до последнего дыхания. Только безжизненному телу они оказали почёт, внимание и уважение.

Толстой убежавший. Толстой освободившийся, желал ли он возвращения своего мёртвого тела? Или, как вели кий освободитель Израиля, предпочел, чтобы будущие поколения могли сказать: "И никто до сих пор не знает его могилы".

Как бы то ни было, но жизнь решила иначе. Специальный похоронный поезд отвез мертвое тело Мыслителя в тот же дом, из которого он убежал.

Долго, длинной очередью шли они через дом мимо открытого гроба. Далеко в лес сопровождали они простой гроб. А возле одинокой могилы, давно вырытой бывшим учеником Толстого, крестьянином Михаилом Зориным, все преклонили колени. И так, коленопреклонённые, спели траурную песню "Вечная память!"

В лесу, несколько в стороне, показались несколько полицейских верхами. Внезапно раздался резкий крик: "Полиция! На колени!" И царские чиновники выполнили приказ.

Медленно опустили гроб...

И с этого памятного дня здесь, среди вековых дубов, у неприметной тропинки, по которой Мыслитель ходил к речке, протекавшей в небольшой долине, откуда виден далекий лес, маленький могильный холмик на долгие столетия, пока не уйдут из этого мира его последние единомышленники, свято хранит для потомков удивительную, душевную, поучительную историю. Не напрасно, не бесцельно, всемирно известный писатель выбрал для своей могилы это место.

"зеленую палочку". Великая тайна была вырезана на ней! Узнав её, каждый человек станет счастливым. Исчезнут земные страдания. Зло уйдёт из мира сего. Все станут, как "Братья из Муравии". И дети любили, сидя под большими креслами, покрытыми шерстяными платками, представлять этих "братьев"⁽¹⁹⁾. Самый младший брат Лева (ему тогда было пять лет) впитал в себя на всю жизнь эту идею всемирного братства, веру в знание, которое освободит народ, победит и уничтожит зло в Мире. Эта идея стала ростком его морального учения.

Мы не знаем, какой ветер принёс десятилетнему Николаю Толстому это моральное учение какой-то средневековой секты.

Как все христианские секты "Моравские братья" появились во время проповедей самого Христа. Когда его высокие идеалы братства в труде и бедности были растоптаны сильными мира сего и стали оправданием самых больших преступлений, только многочисленные секты продолжали хранить его заветы. В 15-м столетии Петр Хильчицкий.⁽²⁰⁾ "человек не очень просвещённый", написал обвинительную книгу "Сеть веры", в которой со всей очевидностью показал, как "киты религии: император, папа и их преданные слуги разорвали сеть веры" и через огромную, проделанную ими дыру, рассеяли христиан, которые в покорности и бедности сумели соединить новое учение. Представителей этой "ереси" назвали "моравскими братьями". Книга была издана в 1521 году, и лингвисты сохранили её как образец средневековой славянской литературы.

"зелёной палочкой", Лев Толстой, осознавший реальность, отыскал эту книгу в Академии наук. Он издал её со своим предисловием и увековечил это произведение и автора, включив его биографию и три больших фрагмента в свой "Круг чтения" (на каждый день).

В свою очередь бесстрашное неутомимое учение Толстого оказало мощную поддержку многим людям в их неравной борьбе против организованной лжи и преступности. В архивах царской полиции хранится 1180 дел о преследовании борцов за свои права! Но 500 тысяч страниц, исписанных рукой Толстого, хранятся в Музее Л. Н. Толстого в Москве. Отдельные люди, христианские секты и великие народы Азии восстанавливали свои моральные силы из этих новых источников.

Таким образом, тайны самых высоких усилий человеческой души хранит этот маленький могильный холм. Завещанное таинственное сокровище того огромного наследства мощи человеческого духа хранит его! И будет оно хранимо до окончательной, решительной победы!

Напряжение созидательных сил, напряжение знаний - эти носители идей живут везде. Они являются самой жизнью Вселенной. И род человеческий не утеряет их никогда!

Собрание седьмого ноября было многочисленным.

Стоявшая на самом краю села маленькая украинская хижина, с утрамбованным глиняным полом и белыми как снег наружными и внутренними стенами, была переполнена жителями села. Мы только что окончили чтение нескольких глав романа Виктора Гюго "Отверженные", и все пели известный гимн Хомякова (1804-1860), который любили петь русские сектанты.

ПО ПРОЧТЕНИИ ПСАЛМА

Земля трепещет: по эфиру

То божий глас: он судит миру:
"Израиль, мой народ, внимай!
Израиль, ты мне строишь храмы,
И храмы золотом блестят,

И день, и ночь огни горят.
К чему мне ваших храмов своды,
Бездушный камень, прах земной?
Я создал землю, создал воды,

Хочу, и словом расширяю
Предел безвестных вам чудес
И бесконечность созидаю
За бесконечностью небес.

В глубь земную,
В утробу вековечных скал,
Я влил как воду дождевую,
Огнём расплавленный металл.

В оковах тёмной глубины.
А ваши серебро и злато
Лишь всплеск той пламенной волны.
К чему куренья? Предо мною

Кадит дыханьем под росою
Благоухающих цветов.
К чему огни? Не я ль светила
Зажёг над вашей головой?

Бросаю звёзды в мрак ночной?
Твой скуден дар - Есть дар бесценный,
Дар нужный богу твоему.
Ты с ним явись, и, примеренный,

Мне нужно сердце чище злата.
И воля крепкая в труде.
Мне нужен брат, любящий брата.
Нужна мне правда на суде". ^(21}

Едва отзвучала торжественно и мощно последняя строфа, как снаружи раздался стук. Стучали палкой в садовые ворота. Все приготовились разбежаться.

Я напряг слух и стал оценивать ситуацию. Может быть, это всё-таки не полиция? Полицейские так не стучат. Обычно так палкой стучит почтальон.

- Вероятно, это телеграмма, - сказал я.

Хозяин дома вышел, чтобы открыть. Это, действительно, была телеграмма, но не хозяину дома, а мне. Я тотчас понял, от кого она и о чём. Невидимые нити связывали большое сердце Толстого с самыми отдаленными и затерянными уголками огромной России. Только это могло заставить неизвестного почтальона искать меня ночью, за два километра от моего дома, на тайном собрании.

В Геленджик из Астапово Лебрену.

Всем своим существом я хотел бы противостоять тому, что произошло. Но нужно найти силы при любых обстоятельствах.

Я распечатал телеграмму и прочитал её всем.

7 ноя

Лев Николаевич угас.

Душан

Все молча застыли...

- Так и не смог дорогой старец даже чуть-чуть отдохнуть на свободе, - грустно сказал, убелённый сединами пожилой плотник, и тяжело и жалобно вздохнул.

Тихой звездной ночью расходились собравшиеся по двое, чтобы не привлечь внимание полиции.

Дружеское общение с Толстым в течение десяти лет, отношения удивительные, непосредственные и незабываемые окончились... А я? Я снова один... Безнадежно один перед огромной неизвестностью будущего и среди беспорядочного переплетения жизненных путей моих современников.

Примеч. переводчика/.

19. Муравейное братство. "Идеал муравейных братьев, льнущих любовно друг к другу, только не под двумя креслами, завешанными платками, а под небесным сводом, всех людей мира, остался для меня тот же" (см. ПСС. т. 34. стр. 387). /Примеч. переводчика/.

смирение, непротивление злу. Возникли вследствие поражения таборитов и отделения от папского Рима. Первые секты были организованы в 1457 г. в Кунвальде (Чехия) последователями П. Хельчицкого. В последствие занимались просветительской работой (Я. Благослав, Я. Коменский). После разгрома Чешского восстания (1618 - 1620) перебрались в Германию, Прибалтику и Северную Америку. /Примеч. переводчика/.

20. Хельчицкий Пётр (около 1390 - около 1460) - чешский мыслитель. Книга "Сеть веры". См. ПСС в 90 тт., т. 42. стр. 46. N 144. т. /Примеч. переводчика/.

21. Стихотворение А. С. Хомякова навеяно чтением 49-го псалма. /Примеч. /.