II
Несмотря на своеобразный характер влияния, которое Толстой оказал на Европу, оно все же не представляло собой явления исключительного. Толстой вошел в мировую литературу в то время, когда Россия и Скандинавские страны внезапно и с беспримерной быстротой завоевали себе в европейской литературе ведущую роль. До того, в предшествующие годы XIX столетия, основное русло литературы проходило через передовые страны Запада — через Англию, Францию и Германию. Писатели других наций только эпизодически появлялись на всемирном литературном горизонте. В 70—80-х годах это положение круто изменилось. Правда, славе всей русской литературы предшествовала слава, которую завоевал во Франции и Германии Иван Тургенев; однакоже, с одной стороны, влияние Тургенева не может сравниться ни по широте, ни по глубине с влиянием Толстого и Достоевского, а с другой стороны, влияние Тургенева в значительной мере объясняется тем, что многие черты его искусства были сходны с французским реализмом его времени. В противоположность этому, для силы воздействия Толстого и скандинавских писателей — и прежде всего Генриха Ибсена, достигшего мировой славы одновременно с Толстым, — большое значение имело своеобразие их тематики и художественной манеры. В своем письме Паулю Эрнсту (5 июня 1890 г.) Энгельс подчеркивает, что «за последние двадцать лет Норвегия пережила такой расцвет в области литературы, каким не может гордиться ни одна страна, кроме России... норвежцы создают гораздо больше духовных ценностей, чем другие нации, и накладывают свою печать также и на другие литературы, в том числе и на немецкую»7.
Отмечая особый, чуждый западной литературе характер, который усилил впечатление, произведенное русской и скандинавской литературой, мы далеки от того, чтобы отождествлять это явление с декадентским культом экзотики, свойственным искусству в период империализма. Преклонение перед средневековыми мистериями, негритянской скульптурой, китайским театром есть, конечно, признак глубокого распада реализма и явной неспособности буржуазных писателей (за исключением немногих выдающихся гуманистов) хотя бы отчасти понять задачи подлинного реализма.
Могучее влияние России и Скандинавии вторглось в литературу, переживающую глубокий кризис. Натурализм всесторонне разрушал художественные основы великого реализма. Однако, не надо забывать, что крупнейшие из писателей, делавших это дело разрушения, — Флобер, Золя, Мопассан — сами стремились к большим художественным целям и достигали иногда подлинного величия. В среде их читателей и последователей также еще жило стремление к большой литературе.
Благодарная почва для восприятия русской и скандинавской литературы была подготовлена широко распространенным чувством, что европейский реализм клонится к упадку, и жаждой реалистического искусства, великого и современного. В русской и скандинавской литературе, даже у писателей менее значительных, чем Толстой, была невиданная для тогдашней Европы изобразительная мощь — значительность композиций и персонажей, интеллектуальная высота в постановке и разрешении проблем, смелость концепций, решительность в подходе к большим вопросам. Это сразу выдвинуло их на первое место.
Весьма сдержанный в своих суждениях Флобер с энтузиазмом приветствует «Войну и мир». (Он критикует только те части романа, где философия истории Толстого выражена прямо и непосредственно.) «Благодарю вас, — пишет он Тургеневу, — за то, что вы дали мне прочесть роман Толстого. Он — первоклассный! Какой он художник и психолог! Мне кажется, он подымается иногда до шекспировской высоты! У меня вырывались крики восторга при чтении этой вещи... а ведь она длинна!»8. Такой же энтузиазм вызвали тогда в широких кругах западноевропейской интеллигенции драмы Ибсена.
Флобер, в соответствии со своим мировоззрением, говорит только о художественной стороне произведений Толстого. Но широкое влияние этого великого писателя так же, как и скандинавов, отнюдь не основано на чисто художественной яркости. Гораздо сильнее действовало другое: те же вопросы, которые занимали умы западноевропейцев, ставились и в русской и скандинавской литературе, но много глубже, и ответы на них давались гораздо более решительные и выраженные притом в необычайной, привлекательной форме. С этой необычайностью и резкостью в произведениях русских и скандинавских писателей сочеталась почти классическая литературная строгость, которая не производила, однако, впечатления академизма и устарелости, но вполне естественно выражала остро-современные проблемы на вполне современном языке.
К чисто этическому характеру больших романов Толстого, кажущемуся почти невероятным для западноевропейской литературы того времени, мы вернемся позднее. Здесь же, где речь идет не о самых произведениях, а об их влиянии на Европу, мы, в подтверждение нашей мысли, укажем еще на строгость построения ибсеновских драм. В то время, когда драма все больше и больше превращалась в описательное изображение среды, Ибсен построил сосредоточенное драматическое действие, напоминавшее современным читателям и зрителям об античной драме (см. современную Ибсену литературу о «Привидениях»); в то время, когда диалог все больше и больше терял напряженность и превращался в фонограмму повседневной речи, Ибсен писал диалог, каждая фраза которого вскрывала новую черту характера и подвигала вперед развитие действия в целом, — диалог, исполненный жизненной правды, в глубочайшем смысле этого слова, и все же никогда не являющийся простой копией обыденной речи. Недаром в широких кругах западноевропейской радикальной интеллигенции возникло представление о том, что в русской и скандинавской литературе родилась новая классика или, по крайней мере, появились предтечи грядущей классической литературы.
Надежды европейских передовых литераторов на то, что русская и скандинавская литература знаменует собой зарю, предвещающую новый восход всего европейского искусства, были основаны на иллюзии, на незнании общественных условий, определяющих собой декаданс буржуазной литературы, и условий, вызвавших единственное в своем роде явление — позднее цветение литературы в Скандинавии и России.
Фридрих Энгельс ясно видел, в чем заключается своеобразие этой литературы, и точно указал, в чем состоял особый характер общественной почвы, на которой она выросла. Вот что он писал в уже цитированном нами письме Паулю Эрнсту: «Каковы бы ни были недостатки ибсеновских драм, в них все же отображен — хотя и маленький, средне-буржуазный, — но неизмеримо выше немецкого стоящий мир, в котором люди еще обладают характером, способны к инициативе и действуют самостоятельно, хотя часто и причудливо с точки зрения иноземного наблюдателя. Все это я считаю нужным основательно изучить, прежде чем выступать со своим суждением»9. Энгельс подчеркивает здесь также причину, благодаря которой русская и скандинавская литература произвела такое впечатление в Европе: в то время, когда буржуазная действительность все больше лишает людей характера, инициативы и самостоятельности, когда честные писатели только и могут изображать обнаглевших любителей наживы и их глуповато-наивные жертвы (Мопассан), — в это время «северная» литература показывает целый мир, в котором люди, пусть с трагическим или траги-комическим исходом, но все же яростно напрягая все силы, пытаются противостоять реакции. Герои русской и скандинавской литературы продолжают борьбу, начатую героями европейской литературы, и они терпят поражение, в конечном счете, от тех же общественных сил. Но они борются и погибают несравненно героичнее, чем их европейские современники. Если вы сравните Нору или фру Альвинг у Ибсена с героинями европейской «семейной» трагедии того времени, то вам будет ясна не только дистанция между ними, но и то, почему эти персонажи Ибсена с такой силой воздействовали на публику.
Буржуазная идеология, после 1848 г., Июньской революции и в особенности после Парижской Коммуны, решительно повернула в сторону апологетики. Национальным объединением Германии и Италии были разрешены основные проблемы буржуазной революции в крупнейших странах Запада (правда, чрезвычайно показательно, что и в Италии и в Германии решение было не революционным, а реакционным). Теперь центром общественной борьбы стала, с совершенной очевидностью, борьба буржуазии против пролетариата. Поэтому и основная линия развития буржуазной идеологии все больше направляется на защиту буржуазии от притязаний пролетариата. Экономические основы империализма развертываются все больше, и они все сильнее воздействуют на буржуазную идеологию.
или иронической оппозиции к буржуазному обществу. Но пределы оппозиции и художественная сила ее выражения были обусловлены развитием буржуазного общества в сторону упадка, были сужены им и ограничены. Из буржуазного мира исчез героизм, исчезли подлинная инициативность и независимость. Настоящие писатели, изображающие это общество хотя бы и в оппозиционном духе, не могли найти ничего иного, как банальную низость и подлость окружающей их жизни. Таким образом, сама действительность, которую они хотели отразить, осуждала их на художественную и идейную натуралистическую узость. Если они, из благородного стремления к большим идеям, и пытались подняться над этой действительностью, то не находили опоры в образцах, не находили жизненного материала, который позволил бы в концентрированном виде изобразить реальную возможность подъема действительности на более высокую ступень. Вследствие этого их тяга к величию не могла увенчаться успехом, становилась бессодержательной, абстрактно-утопической, романтической в дурном смысле слова.
Развитие капитализма началось в России и Скандинавии много позже, чем в Западной Европе. Поэтому идеология в этих странах к 70-м и даже 80-м годам еще не была охвачена апологетической тенденцией. Те общественные условия, которые послужили основой для великого реализма — от Свифта до Стендаля, — еще действовали здесь, правда, в иной, значительно модифицированной форме. Энгельс, в указанном выше письме Паулю Эрнсту, придает большое значение, при анализе творчества Ибсена, тем особенностям общественного развития, которые так резко отличали Норвегию от Германии.
Общественная основа, на которой вырос великий реализм в России, была иная, чем в Скандинавских странах. Пока шла речь о том, чтобы объяснить общеевропейское значение скандинавской и русской литературы, достаточно было определить общие для них условия: запоздалое развитие капитализма, относительно еще небольшое место, занимаемое в жизни всего общества классовой борьбой между пролетариатом и буржуазией, и, соответственно, неразвитость или, по крайней мере, меньшая откровенность апологетических черт в идеологии. Однако, в Норвегии отсталость капиталистического развития имеет другие конкретно-исторические формы, чем в России.
«нормальность» общественного развития Норвегии: «Вследствие своей изолированности и природных условий страна отстала, но общее ее состояние все время соответствовало производственным условиям и благодаря этому было нормальным». Даже наступление капитала в особых норвежских условиях происходит медленно, от этапа к этапу. «Норвежский крестьянин никогда не был крепостным— как и в Кастилии — накладывает свою печать на все развитие. Норвежский мелкий буржуа — сын свободного крестьянина, и вследствие этого он — настоящий человек по сравнению с жалким немецким мещанином»10 реалистическую, литературу талантливую и ставящую себе большие задачи.
Дальнейший рост капитализма неминуемо должен был все больше приближать общественный уклад Норвегии к укладу других стран капиталистической Европы, допуская, правда, сохранение некоторых своеобразных черт. Действительно, эволюция норвежской литературы отражает этот процесс постепенного уравнения. Уже последний период творчества Ибсена свидетельствует о том, что вера писателя в силу противодействия капитализму падает; недаром в его драмах все сильнее звучат декадентские ноты и недаром в них все заметнее становится влияние западноевропейской литературы (символизма). Творческая судьба следующего поколения оппозиционных норвежских писателей-реалистов показывает все возрастающее подчинение их реакционным общеидеологическим и литературным течениям Запада, т. е. тенденциям, разлагающим реализм. Еще в довоенное время талантливый критический реалист Арне Гарборг впал в религиозный обскурантизм, а после войны капитулировал сам Кнут Гамсун, поддавшись даже фашистским влияниям.
Реальное историческое значение отсталости капитализма в России совсем иное. Вторжение капитализма в полуазиатскую крепостническую систему царизма вызвало в период с 1861 по 1905 г. то сильнейшее брожение, ту диференциацию во всем обществе, художественным отражением которых Ленин считал творчество Толстого. Особый характер этого общественного процесса определил собой и своеобразие искусства Толстого, а вместе с тем и отличие его от норвежской литературы второй половины XIX в.
Ленин с полной ясностью характеризует это революционное развитие. Он пишет: «Таким образом мы видим, что понятие буржуазной революции недостаточно определяет те силы, которые могут одержать победу в такой революции»11.
Конечно, Толстой не имел и отдаленного представления об истинном характере переворота, который переживала Россия. Но он был гениальным писателем и поэтому правдиво отразил некоторые существенные стороны процесса, происходящего в действительности; вопреки своим общественным взглядам, он стал выразителем определенных сторон развития русской революции. Смелость и величие реализма Толстого возможны были потому, что этот реализм был порожден движением большой исторической значимости, движением, революционным в своей основе. Такой благоприятной общественной почвы не было в то время ни у одного западноевропейского писателя; на ней (различия тут были в зависимости от времени и страны) вырастал великий реализм Европы до 1848 г.
этими писателями, в свою очередь, определено конкретно-историческим различием общественных условий, особенностями русской революции.
Подлинный реализм всегда связан со стремлением писателя вскрыть существенное содержание общественной жизни и рассказать о нем, не боясь выводов. Понимание этой субъективной основы нуждается, однако, в дальнейшей конкретизации. Ведь такое субъективное стремление бывает и у писателей, живущих в период упадка реализма, и, тем не менее, оно не защищает их от пороков идейного и художественного декаданса. Субъективная правдивость писателя только тогда может привести к подлинному реализму, если она является выражением мощного общественного движения. Только такое движение может, во-первых, натолкнуть писателя на проблемы, побуждающие к изучению и описанию важнейших сторон общественного развития, а во-вторых, только оно может дать писателю твердость, может стать источником мужества и силы, без которых никакое субъективное стремление не бывает истинно плодотворным.
Объективная высота писательской честности, способности вскрывать и изображать существенные стороны жизни общества могла соединяться в условиях классового общества с мировоззрением, несущим в себе много реакционных предрассудков. В таких случаях художественная честность писателя приводила к отражению истины в той мере, в какой позиция писателя была общественно-значительна, т. е. в той мере, в какой противоречия в мировоззрении писателя отражали существеннейшие противоречия объективной действительности. В конечном счете, и это находится в зависимости от того, насколько велик размах общественного движения, насколько глубоки и исторически значительны выдвигаемые этим движением проблемы.
были одним из существенных моментов всемирно-исторического своеобразия русской революции.
Показав, что Толстой художественно отразил это крестьянское движение, Ленин, тем самым, дал ключ к пониманию того, почему Толстой, в эпоху упадка реализма во всей Европе, мог стать великим писателем-реалистом, равным по значению классикам мировой реалистической литературы. Вместе с тем, указав, что это крестьянское движение представляло собой важную часть высшей формы буржуазной революции — той буржуазной революции, в которой окончательная победа буржуазии была невозможна, — Ленин разъяснил также, почему творчество Толстого является шагом вперед в художественном развитии человечества, в развитии мирового реализма.
Мы сказали, что наличие реакционных черт в мировоззрении великих реалистических писателей прошлого не лишало этих писателей способности широко и верно отражать объективную общественную действительность. Это положение также нуждается в конкретизации. Речь идет здесь не о любых идейных тенденциях писателя. Только те иллюзии, которые с неизбежностью порождаются данным общественным движением, — следовательно, только те, часто трагические иллюзии, которые исторически необходимы, — не служат непреодолимым препятствием для объективного изображения общества. Таковы были, например, иллюзии: Шекспира и Бальзака. Ленин писал: «Противоречия во взглядах Толстого... — действительное зеркало тех противоречивых условий, в которые поставлена была историческая деятельность крестьянства в нашей революции»12. Все иллюзии, все реакционные утопии Толстого — от теории Генри Джорджа, якобы, «освобождающей мир», до теории непротивления злу — все эти заблуждения коренятся в современном Толстому положении русского крестьянства. Их историческая неизбежность, конечно, не делает их ни менее реакционными, ни менее утопическими. Однако, историческая обусловленность и значительность этих иллюзий имеют следствием то, что они не только не разрушили реалистической мощи Толстого, но были связаны (правда, в очень сложной и противоречивой форме) с пафосом, величием, глубиной его искусства.
Ясно, что в западноевропейской известности Толстого эти реакционные, утопические черты его творчества часто играли значительную роль. Но если, таким образом, перебрасывался мост от писателя русского патриархального крестьянства к западному буржуазному читателю, то все же этот читатель сталкивался, совершенно неожиданно для себя, совсем не с тем художественным миром, на какой он мог бы рассчитывать, исходя из «мировоззренческих» предпосылок Толстого. Читатель оказывался перед лицом «жестокости» и «холодности», характерных для всякого великого реализма; он видел искусство, вполне современное по тематике и форме выражения, но по самой своей сущности как бы пришедшее совсем из другого мира.
— на самом деле их собственный, утраченный ими мир, их невозвратное прошлое. И только эти гуманисты поняли, что в произведениях Толстого снова прозвучал голос из времен великих буржуазных революций. Весьма показательно, что они тем больше понимали это, чем больше их буржуазно-революционный гуманизм изменялся под влиянием социалистического гуманизма, который принесла победоносная пролетарская революция.
Примечания
7 «Фридрих Энгельс о литературе (Письмо Паулю Эрнсту)», — «Литературное Наследство», 1931, I, стр. 8.
8 Письмо Тургенева к Толстому от 12 января 1880 г.
9 Энгельс
10 Там же.
11 Ленин, Сочинения, т. XII, стр. 209.
12 Там же