Л. ТОЛСТОЙ И БОЛЬШЕВИЗМ
I
С кем Толстой? Оба стана, белый и красный, хотели бы иметь воду его на свою мельницу, и обоим кажется, что это легко. Нет, не легко.
Если мы желаем быть честнее наших врагов, то должны сказать прямо: во всех мерах - этике, эстетике, политике, метафизике - Толстой не с нами. В лучшем случае, он - между или над обоими станами.
Толстой - не с большевиками в этике, потому что у него - "непротивление злу", отрицание насилия абсолютное, а большевики - абсолютные насильники, - таково общее мнение. Но отрицание насилия отделяет Толстого от большевиков и от нас в одинаковой степени: ведь, и мы насилия не отрицаем, злу насилием противимся. Весь вопрос в мере: у большевиков насилье безмерное, а мы его умеряем.
"Не вари козленка в молоке матери" (Законодательство Моисея). Никто никогда не ел с таким вкусом, как большевики, этого проклятого варева. Но ведь и мы козленка едим, только варим иначе. Толстой вообще не ест "убоины"; ему безразлично, как она сварена. Вопрос о мере насилья для него не существен. Во всяком случае, мерою нравственной мы не отделим его от большевиков и не привлечем к себе.
Социально, политически Толстой - "капиталист и помещик"; вся плоть его - старая плоть России. Но ведь и он калечит ее, ломает, убивает ее с такою же безоглядною яростью, как большевики. Ничего в этой плоти не пощадили они; не щадит и он. Всю Россию кинули, как сухое полено, в костер мировой революции. А Толстой не кинул бы, ужаснулся бы, понял бы, что Россия - тело Матери? В его сознании социально-политическом нет ничего, что позволило бы это сказать с уверенностью.
Но ближе всего к большевикам Толстой в эстетике и метафизике. Не в казенных пролеткультных вывесках, не в надувательских выкриках, а в существе дела, в той стихии народной, которая подняла и несет большевизм, - что он такое? Отрицание всякой культуры, как болезненной и противоестественной сложности, воля к упрощению, "опрощению", т. е., в последнем счете, метафизическая воля к дикости. Но ведь и весь толстовский гений - та же воля.
"В вас есть общая нам толстовская дикость. Недаром Федор Иванович татуировался", пишет граф Лев Николаевич тетке своей, Александре Андреевне Толстой.
Федор Иванович Толстой - знаменитый "американец", "алеут" Грибоедова, исполнивший на деле совет Ж. -Ж. Руссо, опростившийся до дикости.
То, что у предка было дурачеством, - у потомка сделалось мудростью. Толстовская "дикая" мудрость есть отрицание или, по крайней мере, обесценение всего условного, искусственного, созданного руками человека, т. е., в последнем счете, культурного, и утверждение всего простого, естественного, стихийного, дикого.
Вот камень на камне лежит первозданно, дико, - это хорошо; но вот камень на камень положен, - это уже не так хорошо; а вот камень с камнем скреплен железом или цементом, - это совсем плохо: тут что-то строится: все равно что - дворец, казарма, тюрьма, таможня, больница, бойня, церковь, публичный дом, академия; все, что строится - зло, или, по крайней мере, благо сомнительное. Первая толстовская "дикая" мысль, при виде какого бы то ни было строения, осложнения, возвышения, - упростить, снизить, сгладить, сломать, разрушить, так чтобы не осталось камня на камне, и опять все было бы дико, просто, плоско, гладко, чисто. Природа - чистота, простота; культура - сложность, нечисть. Вернуться к природе - смести нечисть, упростить сложность - уничтожить культуру.
Уничтожить старую культуру, чтобы создать новую, - говорят большевики. Но все, что они говорят, - вздор, надувательство или невежество, а то, что они делают, - подлинно. Надо им отдать справедливость: разрушать умеют; мир еще не видал таких разрушителей.
"Die Lust der Zersturung ist eine schaffende Lust". - "Восторг разрушения есть восторг созидания": это - бакунинское, ленинское, толстовское, пугачевское, разинское - вечнорусское. Если разрушение и есть созидание, то нечего бояться разрушения: только бы разрушить старое, а новое само создастся, вырастет. Созидание невольно, а в воле - разрушение беспредельное.
Мы думали Россия - дом; нет, шатер; шатер кочевник раскинул и вновь сложил - пошел дальше в степь. Голая, гладкая степь - родина скифов кочевников. Что ни зачернеет, ни замаячит в степи, хоть малою точкою ни возвысится, - все будет сглажено, снижено, выжжено, растоптано скифским полчищем. Воля к шири, глади, голи, к физической равнинности, к метафизическому равенству - эта древняя скифская воля - одинакова в Аракчееве, Бакунине, Пугачеве, Разине, Ленине, Толстом. Уравняли, угладили Россию - угладят и Европу - угладят весь мир.
Просвещение русское уничтожили - уничтожат и всемирное. "Плоды просвещения", - усмехнулся Толстой вместе с Лениным, - и плоды завяли, - не только все "плоды просвещения", но и все плоды земли: земля не родит, и люди издыхают от голода.
Может ли русская "воля к дикости" сделаться волей всемирною? Может. В России - Толстой, в Европе - Руссо. Руссо и Толстой - в начале двух революций. А может быть, и одной, всемирной?
Возвращение от культуры к дикости есть движение вспять - реакция. Метафизическая реакция - исходная точка политической и социальной революции: вот где срыв в дикий Ужас - Террор и в реакцию.
От Руссо к Толстому - воля к дикости - растет и ширится, как вулканическая трещина, бездонный провал. Сейчас вся Европа, весь мир - на краю этой бездны.
Стихия безлична: противоположность культурного стихийному, "дикому", и есть противоположность личного безличному. Воля к дикости - воля к безличности. Вот почему Толстой уничтожает Наполеона, затмевает это солнце личности, как туча вод потопных затмевает солнце в небе. Вместо одного лучезарного Солнца - бесчисленные, малые, темные солнца - атомы, "круглые" Платоны Каратаевы, капли "вод многих" - того социального потопа, который едва не поглотил однажды и снова хочет поглотить весь мир. Наполеоново солнце разогнало первую тучу потопную; какое солнце разгонит вторую? Да сравняет потоп все верхи и низы - такова воля Толстого и Ленина.
Некогда Руссо, а ныне Толстого впитала не только Россия, но и вся Европа, весь мир, как сухая земля - воды ливня потопного.
Робок, наг и дик скрывался
А троглодиты новые в культуре скрываются. Большевизм - дикость; но в культуре одичалые к диким тянутся: одичалая Европа - к русской дикости.
Большевизм - варварство; но усталая культура жаждет варварства, как задыхающийся жаждет воздуха.
Большевизм - зверство; но "когда я читаю Руссо, мне хочется стать на четвереньки и убежать в лес" (Вольтер). Глядя на большевиков, всей Европе захотелось в лес.
Большевизм - нагота; но "обнажимся и заголимся", предлагает Европа, как покойник в "Бобке" Достоевского.
Большевизм - чума; но вся Европа давно уже - "пир во время чумы".
Большевизм - конец мира; но мир хочет конца.
Большевизм - самоубийство Европы. Начал его Толстой, кончает Ленин.
II
Итак, правы большевики? Не с нами, а с ними Толстой, - таков последний вывод? Нет, не последний.
Политика, этика, эстетика, метафизика, - все эти меры для Толстого - не последние, не высшие. Высшая мера для него - религия. С кем Толстой, - этот вопрос решается только здесь, в религии. Только потому, что мы сами ушли от религии, ушел от нас и он; и пока мы к ней не вернемся, не вернется к нам и он.
"Непротивление злу насилием" - сомнительная истина в этике, но несомненная в религии. От большого насилья к меньшему - таков этический путь, а религиозная цель - отрицание насилья абсолютное. У большевиков - обратный путь и цель обратная: от меньшего насилья к большему - до абсолютного утверждения насилья. Вот почему варят они "козленка в молоке матери". Это не иная этика, а иная религия. Если мы это поймем, то Толстой будет с нами.
Старая плоть России для Толстого мертва в политике, но жива в религии. "Я себя не разделяю от бабы, верующей в "Пятницу"... Я признаю в ней истинную веру, потому что знаю, что несообразность понятия "Пятницы", как Бога, для нее не существует, и она смотрит во все свои глаза и больше видеть не может. Она смотрит туда куда надо, ищет Бога, и Бог найдет ее. И как я чувствую себя в полном согласии с искренно верующими из народа, так точно я чувствую себя в согласии с верою по церкви". Если мы это поймем, то поймем и то, почему Толстой не бросил бы, как полено, в костер мировой революции тело России Матери. Если мы это поймем, то Толстой будет с нами.
В метафизике Толстого "воля к дикости" - бездонный провал, конец всякой культуры, а в религии - конец культуры старой, начало новой.
культуры высшее.
На яснополянском кургане, где Толстой играл в детстве, он основал "орден для спасения мира" и зарыл "зеленую палочку", веря, что, когда ее отроют, - наступит на земле царство Божие.
Если это - легенда, то глубочайшая сущность Толстого выражается в ней: детство, как царство Божие. "Если не обратитесь и не станете, как дети, не можете войти в царство небесное". Золотой век, детство мира - в прошлом? Нет, в будущем. Когда обратимся, станем как дети, поверим в чудо, то отроем "зеленую палочку" и наступит на земле царство Божие.
Это уже не метафизическая реакция, а религиозная революция, из всех революций величайшая. Потому-то и срывались все революции в бездонный Ужас, Террор, что за ними не было этой религии.
В политике Ленина - стальной рычаг разрушения беспредельного, а в религии Толстого - Зеленая Палочка, веточка с Древа Жизни, магический жезл беспредельного творчества. Вот почему не метафизическая ложь, а религиозное кощунство - соединять Толстого с Лениным. И опять если мы это поймем, Толстой будет с нами.
веру его, как никто. Верил, но сказать не умел. "Сказать свою веру нельзя..." Как только сказал, то вышло кощунство. Мало сказать - надо сказать и сделать. А сейчас кто скажет и сделает? Но пусть не сказал, мы все-таки знаем, что он с Тем, Чье имя сказать нельзя.
Он с Ним, а мы с кем? Только ответ на этот вопрос и решит, с нами или не с нами Толстой.
"Св. Лев, моли Бога о нас!" - гр. Александра Андреевна Толстая предсказывала, что обратится некогда с этими словами к племяннику своему Льву Николаевичу.
Свят ли он? Нет, несмотря на все величие свое, он так же грешен, как мы. Не за это ли мы и любим его больше святых?
грехи сгорят в огне чистилища, и выйдет из него Святая Россия, Святой Лев.