Зеленая палочка
Он завещал похоронить себя на Яснополянском кургане, где играл в детстве. Там основал он с братьями "орден для спасения мира"; в кургане зарыл какую-то зеленую палочку, веря, что, когда ее отроют,-- наступит на земле царство Божие.
Если это - легенда, то глубочайшая сущность его выражается в ней: детство как царство Божие. "Если не обратитесь и не станете как дети, не можете войти в царство небесное".
Он исполнил этот завет: стал как дитя, чтобы войти в царство Божие. Этим начал и этим кончил жизнь.
Гете сказал: "Счастлив, кто сумел соединить конец своей жизни с началом". Толстовское опрощение, которого мы до сих пор не понимали,-- хотя он столько говорил о нем, но все как-то не умел сказать,-- есть конец жизни, соединенный с началом, возвращение к детству, вхождение в царство небесное. Мы это поняли, когда он не только сказал, но и сделал. Поняли, почему всегда ненавидел он сложное, взрослое, искусное, мудрое, только человеческое, и любил простое, детское, мудрое, Божье.
Золотой век, детство мира - в прошлом? Нет, в будущем,-- утверждает Благая Весть. Когда снова станем детьми, поверим в чудо, то отроем зеленую палочку, и наступит на земле царство Божие.
За что мы все так вдруг полюбили его или, вернее, узнали, что любим? За то, что он - дитя Божье. Мы все хотим быть детьми, тоскуем о детстве, как будто о прошлом,-- а на самом деле о будущем, золотом веке. И как же нам не любить того, кто показал, что есть еще детство в мире, а значит, и царство Божие на земле будет?
Да, всю жизнь был дитя. Потому-то и был так счастлив. Чем дети счастливее взрослых? Мы трудимся; дети играют. Мы спорим о Боге; дети молятся. Мы знаем; дети любят.
Он всю жизнь, как дитя, играл, молился и любил. Сначала играл в божественную игру искусства; потом оставил игру, чтобы молиться; наконец, оставил молитву, оставил все, чтобы любить. И умер за любовь. - "На свете миллионы страдающих людей. Зачем же вы все - около меня одного?"
Помянуть его нельзя никакими словами. Чтобы помянуть это Божье дитя, надо самим стать как дети. Мы себя не обманываем: знаем, как трудно это, почти невозможно для нас; знаем, какие все мы взрослые, сложные, скорбные, грешные... А все же попробуем. Если нам и не удастся, то самое усилие зачтется.
Все люди похожи на детей, которые не умеют ходить; когда падают, то чьи-то руки протягиваются к ним и поддерживают. Если и мы не сумеем, то, может быть, почувствуем эти помогающие руки.
только прошлое, но и будущее. У каждого из нас была, а может быть, и есть еще своя зарытая зеленая палочка, своя детская вера в чудо. Не будем же стыдиться этой веры.
Верящее, детское разлито сейчас в самом воздухе России. Вот откуда придет к нам помощь, если мы попробуем высказать то, что все безмолвно чувствуем.
Что такое происходит? "Гражданские похороны" великого человека! О, насколько больше! Вот, может быть, единственные похороны, о которых Живой вовеки не сказал бы: оставьте мертвых погребать своих мертвецов. Тут не мертвые хоронят мертвого, а живые живого несут в вечную жизнь - на тот веселый, весенний, детский яснополянский холм, где зарыта зеленая палочка.
воздыхают о нем, и это воздыхание, почти безмолвное, может быть, сильнейшая из всех молитв.
Это - великое знаменье. Страшно то, что церковь ушла от мира, а мир ушел от Христа. Но мы теперь видим, что Христос от мира не ушел. Ведь мы все, весь мир - с Толстым, а что он - со Христом, мы знаем; если же он, то через него и мы все, весь мир - со Христом. Вот почему такая радость в нашей скорби; в смерти его - наше воскресение. Сейчас этого почти никто не знает; но придет время - узнают.
И когда наши дети - недаром пока только дети (толстовское - детское) - ходят по улицам наших городов и повторяют последний вопль умершего за любовь: "Не могу молчать! Да не будет смертной казни!" - это тоже - начало какой-то новой молитвы. "Кощунство; старая, безбожная политика",-- говорят взрослые. Но те, кто так говорит, сами кощунствуют. Надо иметь слепое сердце, чтобы не видеть, что тут есть что-то, кроме старой, безбожной политики. Ведь в нем самом, в Толстом, было мятежно-любящее, бунтующее и - да простят мне это не толстовское, не детское слово - революционное,-- революционное -и религиозное вместе, во имя Божье освобождающее.
Впервые в газете "Речь". 1910. No 319, 20 ноября. Под шапкой "В религиозно-философском обществе (речь Д. С. Мережковского)".