Глава II
БОЛЬШЕВИКИ И ТОЛСТОВЦЫ
(90-е годы — 1917)
Владимир Ленин называл себя в анкетах литератором и журналистом. Но определить его публичное творчество как журналистику можно лишь с большими оговорками. У Ленина мы не найдем статей, которые в соответствии с традиционными задачами журналистики предназнача-лись бы для объективного освещения какого-либо события или проблемы. Все без исключения статьи Ленина носили пропагандистский характер. Он либо призывает общество России свергнуть насильственным путем существующий режим, либо разоблачает и оспаривает своих идейных противников, как правило, обнаруживая в их действиях и планах намерения мелкие и грязные. Случается также, что Ленин в своих произведениях делает попытку привлечь кого-то в качестве союзника в настоящей или будущей борьбе. Эти три сюжета присутствуют во всех его публичных выступлениях даже тогда, когда он касается вопросов экономики, религии или философии. Так что считать Ленина журналистом не приходится. Он даже не публицист, но страстный агитатор и пропагандист, пользующийся печатным словом с единственной целью: ускорить задуманную им революцию. В этой связи может показаться странным, что за короткое время вождь большевиков посвятил семь статей Льву Толстому. Кроме того, мы находим суждения, ссылки и цитаты из Толстого в тридцати двух его работах.
«внутренне тяготел к этой могучей личности, стремился глубже познать Толстого, осмыслить его творчество как уникальное явление в истории русской и Мировой культуры»( А. Шифман. Живые нити (Друзья Льва Толстого вблизи В. И. Ленина). Вопросы литературы №4, 1977.). Но достаточно прочитать хотя бы несколько строк из того, что сам Ленин писал о Толстом и Толстовцах, чтобы понять, насколько такое академическое объяснение, сформулированное современными советскими литературоведами и политиками, чуждо реальности. В начале 1911 года, когда вся мировая пресса оплакивала смерть Толстого, Ленин писал Максиму Горькому, с которым в это время находился в особенно дружеских, доверительных отношениях: «Насчет Толстого вполне разделяю Ваше мнение, что лицемеры и жулики из него святого будут делать. Плеханов тоже взбесился враньем и холопством перед Толстым... Толстому ни «пассивизма», ни анархизма, ни народничества спускать нельзя»( Письмо от 5 января 1911 г. Ленин, ПСС, 5 изд., т. 48, стр. 11-12.). В этих словах — квинтэссенция отношения политика Ленина к мыслителю Толстому. Толстого-писателя, ставшего при жизни классиком, игнорировать в общественном плане большевики не могли, но философское, духовное наследие его было глубоко чуждо тем, кто готовил насильственный вооруженный переворот. В статьях о Толстом, предназначенных для печати, Ленин еще кое-как сдерживает себя, опасаясь оттолкнуть читателей излишне резкими оценками. Но в письмах к близким, говоря о великом писателе, выражается он, как правило, грубо и даже цинично. Презрение и ненависть звучат в оценках Ленина и тогда, когда он говорит о последователях философских взглядов Толстого. В письме к своей приятельнице Инессе Арманд в 1916 году Ленин комментирует брошюру французского пацифиста Амбера Дро. Не желая проливать кровь, Дро отказался во время Первой мировой войны взять в руки оружие и был осужден военным трибуналом. По этому поводу Ленин писал: «Боже, какая каша в голове. Толстовец — боюсь, что безнадежный» (выделено Лениным. Письмо от 16 декабря 1916 года, том 49, стр. 339.).
Впрочем, было бы неточно и даже неверно определять отношение Ленина и большевиков к толстовским идеям и толстовским последователям только как ненависть и презрение. За 20 лет, предшествовавших революции 1917 года, между этими двумя группами возникали самые различные ситуации.
Об игре российских социал-демократов, а позднее большевиков с толстовцами более откровенно рассказывает видный деятель большевизма и личный друг Ленина Владимир Бонч-Бруевич (1873-1955). В молодости Бонч-Бруевич лично познакомился со Львом Толстым, сотрудничал в толстовском издательстве «Посредник». Толстой писал в эти годы «Воскресе-нье». Для задуманных им образов революционеров нужны были сведения о подпольщиках: каковы их взгляды, о чем они спорят, что читают, как распространяют нелегальную литературу. Со своей стороны, двадцатидвухлетний социал-демократ Бонч-Бруевич имел задание кое-что разузнать о Толстом и его друзьях и по возможности перетащить их на сторону своей партии. В первый день нового 1896 года он явился на квартиру В. Г. Черткова и здесь провел с Толстым и его друзьями нечто вроде «разъяснительной беседы». Тогда же он написал своей будущей жене Величкиной: «... Я всеми силами старался поколебать их мнение относительно революционеров... Конечно, я уверен, что не поколебал их мнение совершенно, но все-таки след от разговора, конечно, останется» (В. Д. Бонч-Бруевич. Избранные сочинения. Том II, стр. 473. Письмо к В. М. Величкиной 2 января 1896 года.).
Попытки «переубедить» Толстого, приспособить его для нужд большевистской пропаганды продолжались и позднее. Находясь в Швейцарии в качестве политического эмигранта, Бонч-Бруевич обращается к Толстому с письмами, призывая его от имени своих коллег выступать с обличительными статьями по поводу голода в России. Он обещает также, что соберет среди политических эмигрантов деньги для голодающих крестьян. Это также должно было, очевидно, расположить Толстого, занятого в 1898 году заботами о помощи голодающим. Жена Ленина Надежда Крупская, опять-таки в надежде «приручить» великого писателя, собирается в 1902 году посылать ему из Швейцарии большевистскую «Искру» и для этой цели выясняет у общих знакомых адрес Толстого. В 1907 все тот же Бонч-Бруевич, желая вызвать интерес Толстого к программе и деятельности большевиков, отправил ему брошюру «О бойкоте третьей Думы», которая включала статью Ленина «Против бойкота. Из заметок с-д публициста». Было сделано еще несколько попыток как-то расположить писателя к идеям и акциям большевиков, но неудачно. Толстой на это попросту не обратил никакого внимания. Похоже, что он даже не читал ленинской статьи о себе, написанной в 1908 году («Толстой как зеркало русской революции».).
Кроме попыток вступить в дружбу с самим Толстым, большевики ради своих тактических целей поддерживали отношения с его единомышленниками, в частности, с проживавшим в те же годы в Швейцарии другом Толстого П. И. Бирюковым. Дружелюбные отношения между Лениным и Бирюковым в те нелегкие для большевиков времена простирались так далеко, что когда в Женеве была создана библиотека Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП), Бирюков, последователь и биограф Льва Толстого, передал в эту библиотеку часть своих книг. Позднее, в 1905 году, после отъезда большевиков из Швейцарии, толстовец Бирюков принял на хранение не только их библиотеку, но и архив ЦК РСДРП [А. Шифман. «Живые нити». Друзья Льва Толстого вблизи В. И. Ленина. Вопросы литературы №4, 1977, стр. 172. Интересно, что впоследствии, прийдя к власти, большевики не любили вспоминать этот факт. Бонч-Бруевич в своих воспоминаниях о судьбе библиотеки РСДРП (1932 г.) «забыл» даже упомянуть имя толстовца Павла Бирюкова (1860-1931).].
не желали молчать, и те и другие считали, что положение трудового человека в России надо изменить, улучшить, но едва только речь заходила о том, как, каким образом это сделать, выяснялось коренное различие методов. Если даже оставить в стороне вопросы тактики, можно видеть, что между толстовцами и большевиками существовало глубочайшее расхождение в философском подходе к российской действительности. Революци-онеры понимали окружающее социальное зло как нечто находящееся ВО ВНЕ: вне их личности, вне их партии, вне трудового народа. Толстовцы, наоборот, видели трагизм сложившейся ситуации в недостатках всех членов общества, в нравственном несовершенстве каждого человека, будь то царский генерал или беднейший мужик.
Представление о социальном зле как о чем-то чужеродном, злонамеренно привнесенном извне, традиционно присуще дохристианскому (языческому) мироощущению. В сознании, лишенном христианской ориентации, как и в сознании людей дохристианской эры, мир оказывается населенным многочисленными «злыми силами», которые вопреки и независимо от человека правят природой и обществом. В одной из своих книг (Марк Поповский. Жизнь и житие профессора Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга. Париж, ИМКА-Пресс, 1979.) я уже имел возможность обратить внимание читателей на странный и печальный феномен: после тысячи лет христианства российский массовый человек сохранил почти в чистом виде язычес-кую веру в то, что зло социальной несправедливости есть нечто вторгающееся в его чистую и безгрешную жизнь извне, и в зле этом всегда виноват кто-то другой. Позиция эта особенно привлекательна для слоев зависимых, приниженных. Представление о жестоком необоримом зле, приходящем снаружи, удовлетворительно объясняет человеку социальных низов его неудачи и питает мстительное чувство. Революционеры великолепно использовали эту извечную российскую ориентацию для своих политических целей, натравливая низы на жупелы «царизма», «капиталистов и помещиков»( Вся дальнейшая история коммунистического государства пронизана все тем же постоянным поиском врагов во вне: «Антанта», «Керзон», «кулаки и подкулачники», «вредители», «враги народа», «американские империалисты», «сионисты» и т. д. и т. п.).
Бесплодному и жестокому принципу поиска зла во вне Лев Толстой противопоставил поиск зла внутри, в себе. Его мысль о необходимости самоусовершенствования по сути была призывом к личной ответственности каждого за все, что происходит в обществе. Толстой ничего не придумал нового, он лишь напомнил русскому обществу о евангельском видении мира. Он как бы перевел Евангелие на язык современности, доступный и понятный каждому россиянину конца XIX века, дополнил Благую весть примерами из окружающего реального мира послерефо-рменной России. Никакое насилие, — возгласил он, — не изменит сущности человека; никакие будущие экономические переделки и успехи не принесут человеку счастья. Большевистским лозунгам о «светлом будущем», которое надо добывать с оружием в руках, уничтожая злокозненных капиталистов и помещиков, Толстой противопоставил слова тверского мужика Василия Сютаева: «Всё в тебе и всё сейчас». Авторитет Толстого-писателя, человека праведной жизни, придал толстовской проповеди личной вины и личной ответственности широкую известность и признание в русском обществе. Толстовское учение стало символом веры как для многих горожан-интеллигентов, так и для крестьян. Многие из тех, кого привлекло толстовское миропонимание, вовсе не спешили объявлять себя толстовцами или еще как-то определить свою принадлежность к той или иной партии или группе. Они просто предпочитали строить свою жизнь, свое поведение на христианской основе. В этой связи самарский журналист-толстовец Илья Ярков (родился в 1892 году) в неопубликованной рукописи «Моя жизнь» вспоминает о своих дореволюционных спорах с единомышленниками. Они много толковали о том, насколько совместима с христианскими взглядами служба в войсках в качестве, например, санитара. При этом, поясняет Ярков, «эти христианские взгляды были для нас только псевдонимом толстов-ства, то есть собственно толстовских взглядов» (И. Ярков. Моя жизнь (Автобиография). Часть III. Машинопись. Авторский экз.). Таким образом, Толстой оживил, освежил для своих современ-ников общеизвестные евангельские идеи, которые как бы привяли от постоянного повторения их под церковными сводами. Толстовство лишало революционеров той роли, которой они более всего домогались: роли единственных спасителей угнетенных. Толстовцы показывали, что русское общество при желании может преобразить себя без посторонних благодетелей, собственными силами. У них и примеры для этого были убедительные: многочисленные группы крестьян-сектантов в разных концах страны, которые уже организовывали свою жизнь на новых началах. Между сектантами и толстовцами возникло дружеское взаимопонимание. Хотя государственная перепись 1897 года учла только 2 миллиона сектантов на 120 миллионов населения России, известный знаток этого вопроса А. С. Пругавин полагал, что вместе со старообрядцами сектанты в России составляют не менее 20 миллионов человек. А большевик Бонч-Бруевич говорил даже о 26 миллионах(См. статью Л. Борецкого в «С-Петербургских Ведомостях» за 24 и 25 января 1902 года (Л. Борецкий — псевдоним Пругавина): «Два миллиона или же двадцать миллионов». См. также: Бонч-Бруевич. Избранные сочинения в трех томах. М., 1959. Том I, стр. 175.). Надо ли пояснять, что для революционеров всех сортов толстовская проповедь, увеличение числа сторонников и единомышленников Толстого стали опасностью номер один.
Отношение к сектантам, а по существу к 20 миллионам русских крестьян, стало тем перекрестком, на котором впервые столкнулись и многажды затем сталкивались социал-демократы (позднее большевики) и толстовцы. Впервые это столкновение произошло еще в середине 90-х годов. В это время несколько тысяч крестьян сектантов, именующих себя духоборами или духоборцами, жители Тифлисской губернии и еще двух кавказских областей, отвергли обряды и таинства православной церкви, стали отказываться от службы в армии. Вождь духоборов П. В. Веригин, высланный в Архангельскую губернию, сумел там познакомиться с неизданными религиозно-публицистическими произведениями Льва Толстого. Оказалось, что идеи Толстого чрезвычайно близки духоборам. Веригин стал писать своим единоверцам письма, в которых по существу рекомендовал им толстовские идеи. Под влиянием этих писем крестьяне-сектанты решили отказаться от службы в армии. В июне 1895 года они торжественно сожгли оружие. Началось жестокое преследование духоборов. Около четырех тысяч сектантов были выселены из своих деревнь и загнаны в горные аулы, где были обречены на безработицу и голод.
За духоборов вступились толстовцы. В. Г. Чертков в английской газете опубликовал подробности о травле крестьян. Затем группа толстовцев (Чертков, Бирюков и Трегубов) написали воззвание к русской общественности, призывая помочь сектантам, которых лишили средств к жизни.
за исполнение его пьес.
В результате этой мирной акции Чертков был изгнан за границу, а Бирюков и Трегубов отправлены во внутреннюю ссылку. «История эта получила в столице глубокий резонанс. К радости моей и удивлению всё петербургское общество в разных слоях негодует на эту ссылку», — писала Софья Андреевна Толстая своей сестре Т. А. Кузьминской. Проводы и прощание Чертковых и Бирюкова с друзьями были очень трогательны и торжественны. «В день приходило до сорока человек самых разных сословий и положений: и высшая аристократия и мужики, писатели, дворники, ученые, музыканты, курсистки, военные...»( С. А. Толстая — Т. А. Кузьминской 12 февраля 1897 года. Архив Толстовского музея в Москве.)
В следующем году началось переселение духоборов в Канаду. Эта эмиграция, которая спасла их от полного уничтожения, стала возможной только благодаря вмешательству и помощи Льва Толстого и толстовцев. Судьбой этих несчастных интересовались в те годы и социал-демократы. В мае 1896 года Г. В. Плеханов говорил В. Д. Бонч-Бруевичу, что вопрос о крестьянах «становится ребром». «Пока мы не сломим самодержавия, пока не завоюем первые политичес-кие свободы, эти современные крестьянские протестанты, несомненно, будут иметь известное значение в нашей борьбе»( Бонч-Бруевич. Избранные сочинения. Том I, стр. 325.). В плеханов-ском ПОКА и была вся суть отношения социал-демократов к крестьянству. Пока, в тот момент, недовольные крестьяне-сектанты были им нужны. Их нельзя было уступить толстовцам. Бонч-Бруевич был послан своей партией сопровождать очередную партию духоборов, едущих в Канаду. Считалось, что этот близкий к Ленину партиец-профессионал едет исследовать быт и экономику духоборов. Но в действительности поездка носила пропагандный характер и прежде всего была акцией антитолстовской. Впоследствии Бонч-Бруевич откровенно писал:
«Мы, старые, опытные политики, прекрасно понимали, что при царизме, когда самодержа-вие еще не было низвергнуто, надо было «вместе бить и врозь итти». Вот поскольку сектантство помогало нам бить царизм... поскольку они внедряли в народ отрицательное отношение к самодержавному строю, постольку мы готовы были их поддерживать... А в наших нелегальных комитетах мы заводили с ними знакомство, дабы приобщить их насколько возможно к общественному движению, всегда старались расколоть их внутри по классовому признаку» (Там же, стр. 377.).
Обсуждая крестьянскую проблему, большевики в своей среде никогда не скрывали, что «мелкий собственник» русский мужик для них союзник лишь временный, и в дальнейшем они вовсе не собираются защищать крестьянские интересы. Точно так же не собирались они отказаться от важнейшего пункта своей программы, в котором объявили себя непримиримыми атеистами. И при всем том попытки заигрывать с сектантами не прекращались никогда.
составленный Бонч-Бруевичем доклад «Раскол и сектантство в России». «В настоящее время, — говорилось в нем, — мы должны употребить все силы, имеющиеся в нашем распоряжении, на этот предмет, чтобы расшевелить социал-демократической пропагандой крестьянские массы. Один из удобных путей к этой массе представляют из себя сектанты, организованные уже в общины, вследствие чего и воздействие на них гораздо легче, чем на другие части крестьянского населения...» (Бонч-Бруевич В. Д. «Раскол и сектантство в России». Доклад II съезду РСДРП.) По этому докладу была принята съездом специальная резолюция, призывающая усилить пропаганду среди сектантов.
Циничные планы большевиков наталкивались в России прежде всего на противодействие толстовцев. Толстовцы, особенно такие близкие к Льву Толстому, как Чертков, Бирюков, Трегубов, считали своим долгом предупреждать крестьян-сектантов об опасности слева. В сентябре 1902 года находившиеся в эмиграции Чертков и Трегубов разослали до пятидесяти тысяч писем крестьянам, приглашая их ответить на такие, например, вопросы: «Хорошо или дурно бунтовать против притеснителей, грабить и убивать правителей?» «Что должен и чего не должен делать христианин в наше время для улучшения своей веры и общей жизни?» (Там же. От редакции «Свободного слова» к русским сектантам. Том I, стр. 11.)
Тесную связь между крестьянами-сектантами и толстовцами большевики справедливо считали для себя крайне опасной. Многие их действия носили активно антитолстовский характер. Аргументируя необходимость такой борьбы, Бонч-Бруевич говорил на Втором съезде РСДРП: «Мы должны выбить толстовцев из их позиций, а для этого есть единственный способ: дать сектантам такую небольшую газетку, которая лучше и всесторонней отвечала бы их назревшей потребности политического саморазвития»( Бонч-Бруевич. Избранные сочинения. Том I, стр. 187-188.) Газета социал-демократов (большевиков) для сектантов-крестьян начала выходить в январе 1904 года, и главной задачей ее было оторвать крестьян от толстовских идей, от толстовского влияния(Газета «Рассвет» выходила в течение 1904 года. Всего вышло 9 номеров. Редактор: Бонч-Бруевич.) Для того, чтобы «выбить толстовцев из их позиций», друзьям Ленина годились любые средства. Так, в поисках материалов для своей антитолстовской газеты, Бонч-Бруевич, нисколько не смущаясь, обращается из Женевы к Льву Толстому с просьбой прислать документы о преследовании сектантов в России. «Все это мы тщательно переплетем, — писал он, — а когда будет в России свобода, тогда вместе со всей библиотекой, перевезем в одну из столиц, где и организуем широкую библиотеку — русский Британский музей»( Бонч-Бруевич — Льву Толстому 10 августа 1904 г. Отдел рукописей Толстовского музея в Москве.)
В то время как Бонч рисовал Толстому «светлое будущее», когда каждый гражданин свободной России сможет прочитать о страданиях крестьян-сектантов, Ленин выступал с резкой критикой Толстого-мыслителя и его последователей. «Тогда только добьется русский народ освобождения, когда поймет, что не у Толстого надо ему учиться добиваться лучшей жизни, а... у пролетариата». (В. И. Ленин. ПСС. 5 изд. Том 20, стр. 70-71. «Толстой и пролетарская борьба».) Особенную злобу Ленина вызывали толстовцы. Он находит для них самые уничижительные, самые оскорбительные эпитеты. Для него толстовец — «... истасканный истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который публично бия себя в грудь, говорит: "Я скверный, я гадкий, я занимаюсь нравственным усовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками"». И еще: «Толстой смешон, как пророк, открывший новые рецепты спасения человечества, и потому совсем мизерны заграничные и русские толстовцы...»
Так оно и шло все первое десятилетие XX века: большевики поочередно пытались обольс-тить религиозное, евангельски настроенное крестьянство, в котором становилось с годами все больше толстовцев, и одновременно яростно набрасывались на тех же крестьян, когда не находили в них стремления бунтовать, жечь имения и самочинно делить помещичью землю. Еще более яростно атаковали они толстовцев-интеллигентов за их непротивленчество, за попытки сблизиться с крестьянами, отвратить их от кровавых эксцессов. Но в 1914 году произошли события, после которых большевики-прагматики снова увидели для себя в толстовцах некий прок.
а кое-кого и к каторге (И. Ярков получил 8 лет каторжных работ). Для последователей Льва Толстого эти действия не были акцией политической. Неприятие любого насилия лежало в основе их мировоззрения. Именно в этом пункте они наиболее решительно расходились с революционерами любого толка, именно эта сторона толстовства более всего раздражала и народовольцев, и анархистов, и эсеров, и большевиков (социал-демократов). Еще в 1897 году, за два десятка лет до большевистской революции, знаменитый анархист Петр Кропоткин, встретив в Англии эмигрировавшего толстовца В. Черткова, написал ему:
«Если бы вам (толстовцам — М. П.) удалось соединить большое количество людей — большое непременно, которые во имя общечеловеческой поруки... подняли голос против всякого насилия сверху — экономического, политического и нравственного, — тогда насилие снизу, как самоотверженный протест против насилия сверху, все менее и менее становилось бы необходимым. Пока этого нет, насилие снизу останется фактором прогресса нравственного...» (Кропоткин — Черткову 10 июня 1897 г. Цит. по кн.: М. В. Муратов. Л. Н. Толстой и В. Г. Чертков. Изд. муз. Толстого, М., 1934.)
Как личность, известная своим мужеством и благородством поведения, Петр Кропоткин был приятен и В. Г. Черткову, и Льву Толстому, с которым он также обменялся письмами. Однако этот революционер ни толстовцев, ни самого Толстого в необходимости насилия в общественной жизни не убедил. Толстой писал по этому поводу: «Его аргументы в пользу насилия мне представляются не выражением убеждения, но только верности тому знамени, под которым он честно прослужил свою жизнь» (Толстой — Черткову 19 июня 1897 года. Цит. по книге Муратова.)
лица, но большая организованная группа последователей и друзей Льва Толстого. Группа эта активно распространяла по Москве антивоенные листовки. В отличие от листовок большевиков, призывы непротивленцев-толстовцев были подписаны подлинными именами. Подписавшие эти листки были схвачены и преданы военному суду.
Большевики, как известно, считали поражение России в войне благом, так как, по их расчетам, такое поражение приблизило бы вожделенную пролетарскую революцию. В этой связи выступления толстовцев и особенно начатое против них судебное преследование большевиков порадовало. Тем более, что «дело толстовцев» приобрело довольно шумный характер: на скамье подсудимых оказались люди известные и уважаемые. В защиту толстовцев выступили самые крупные адвокаты, о толстовцах много писали газеты. Большевики надеялись, что суд приговорит толстовцев к большим срокам заключения или к ссылке в Сибирь и это приведет к новой волне отказов от военной службы. Вопреки этим надеждам все непротивленцы были по суду оправданы. Так или иначе, на почве неприятия войны отношение большевистского руководства к толстовцам на пороге революции снова улучшилось. Но не надолго.
уже летом 1917 года поняли, что большевики рвутся к власти и власть их будет для народа нелегкой. В своих издательствах «Единение» и «Братство народов» они опубликовали листовку, написанную крестьянином-толстовцем Тульской губернии Михаилом Новиковым. Листовка называлась «Две свободы — ложная и истинная». В своем обращении Новиков противопоставил идеал евангельский идеалу партийному, социалисти-ческому, и пришел к выводу, что: «... Во все времена и у всех народов при всяких государст-венных порядках тот, кто имел в себе больше внутренней свободы, неразрывно связанной с вытекающими из нее стремлениями к трезвости, трудолюбию, бережливости — всегда лучше всех других устраивал и свою внешнюю материальную жизнь... Но люди будто забыли об этом и... стараются примкнуть к партиям — и в последнее время даже из среды сектантов...» (Архив В. Г. Черткова в библиотеке им. Ленина в Москве. Фонд 435.)
Летом 1917 года, вскоре после неудавшейся попытки большевиков захватить власть, Чертков выступил с серией докладов, опять-таки разъясняя позицию толстовцев по отношению ко всякому насилию, как государственному, так и партийному. Наконец, 28 октября, на третий день после захвата власти большевиками, когда по всей стране начались массовые убийства и всякого рода насилия, группа толстовцев, в которую входили В. Чертков, И. Горбунов-Посадов и другие, начала прямо на улицах Москвы распространять обращение «Прекратите братоубийст-во! Товарищам, братьям». Появляться в эти дни на улицах с такими листовками было смертельно опасно. И тем не менее толстовцы, и в том числе женщины, не остановились перед выполнением своего долга. Раздача Обращения продолжалась три дня. «Остановите взаимное братоубийство, — значилось в Обращении. — Все вы, борющиеся между собой, к какой бы стороне вы ни принадлежали, вы, люди всех партий и классов, — вспомните, что все вы братья, сыны единого человечества».
сочувствие и даже симпатию участников вооруженного восстания. В одном случае с содержанием Обращения полностью согласился солдат, в другом — рабочий. Но, как записала Черткова, попадались ей красногвардейцы, кричавшие: «Ты смотри, курсистка, — правильно говори, а если будешь за буржуев, против нас, так мы тебе всю маску сорвем, штыком в тебя пырнем». Анну Черткову поразило, насколько смутно представляли себе цели революции все эти солдаты и рабочие с винтовками. Об одной такой встрече она записала: «30-го утром понесли последнюю пачку. Дала рабочему, он взял, стал читать и говорит: "А все-таки не бросим оружие до тех пор, пока все мерзавцы (подчерк-нуто Чертковой — М. П.) не будут на нашей стороне!" — И смех и грех! Понимай как знаешь!»
Итог двадцатилетнего диалога большевиков и толстовцев перед революцией 1917 года сводится очевидно к тому, что партии, планировавшей вооруженный захват власти, не удалось поколебать христианскую позицию толстовского братства и вовлечь последователей Льва Толстого в свои планы. Но, с другой стороны, и толстовцам не удалось уберечь русское крестьянство от веры в большевистские политические лозунги о земле и мире. Прав оказался П. А. Кропоткин, который в письме к В. Г. Черткову писал: «Человечество всегда двигалось только актуальными (подчеркнуто П. Кропоткиным — М. П.) силами, которые вы и пытаетесь создать. Удастся ли вам сплотить эти силы — не знаю; думаю, что нет»( Кропоткин — Черткову 10 июня 1897 г. Цитирую по книге Муратова «Л. Н. Толстой и В. Г. Чертков». М., 1934.). Толстовские идеи любви к ближнему, личной ответственности и необходимости самоусовершенствования не оказались в первом десятилетии XX века достаточно актуальными, чтобы завоевать, увлечь русское общество. Большевистская фразеология оказалась более привлекательной, более актуальной.
Толстой как будто предвидел эту ситуацию. В одном из последних своих произведений «Христово учение» он задался вопросом: почему человечество не пошло за Христом. Он считает, что стать подлинными христианами людям всегда мешали соблазны. «Соблазны есть ловушка, в которую заманивается человек подобием добра», — писал великий моралист. Одним из таких соблазнов, по его мнению, является государство. «Он (соблазн государства — М. П.) состоит в том, что люди оправдываются в совершении ими грехов благом многих людей, народа, человечества». При любой власти руководители страны маскируют государственное насилие подобием добра. Но коммунисты сделали этот соблазн особенно массовым и всеобъемлющим. Вслед за кровопролитием, которое последует при уничтожении капиталистов и помещиков, коммунисты обещают народам «светлое будущее», всеобщий коммунистический рай. Коммуни-стическое государство есть попытка оправдать государственную идею вообще, оно является апологией насилия и принуждения. В глазах Толстого большевистское государство должно выглядеть значительно более отталкивающим, чем всякая другая власть, которая меньше камуфлирует свои подлинные неблаговидные цели. К сожалению, эту важную мысль поняли лишь очень немногие ученики Толстого. На пороге октябрьского переворота рядовые толстовцы туманно представляли себе, что означает для них и для страны в целом власть большевиков. Большевистская фразеология, включавшая лозунг о мире, представлялась им наиболее разумной и даже нравственной. Вот как описывал свое тогдашнее состояние самарский толстовец Илья Ярков:
«... Апрель-сентябрь 1917 года — поистине удивительное время. Тогда в России... все «колобродило»... ферментировалась какая-то качественно совсем иная форма жизни. Народ искал путей, по которым должно было пойти дальнейшее развитие и углубление революции. И главнейшая проблема, которая тогда волновала все без исключения умы, была проблема войны и мира: «Продолжать ли вести войну или же найти средство активно выключиться из нее?..» На чьей стороне был я? — Скажу коротко: на стороне тех, кто — тогда — не хотели продолжать войну. На стороне тех, кто главнейшим программным пунктом своей борьбы объявляли скорейшее прекращение войны: «Долой войну!» Самый лозунг «братания» на фронте был мне как нельзя более по душе. Как назывались люди, которые горой стояли за прекращение войны? Назывались они — «большевики». И за избирательный список этих самых «большевиков» (в Самаре он был под номером 1-м) мы тогда с Марьей (женой) и отдали дважды свои голоса. Ни к какой другой партии у меня не лежало сердце» (И. П. Ярков (Куйбышев). «Моя жизнь». Автобиография. Машинопись. Ок. 1000 стр. Авторский экземпляр.)
«... К нашему основному настроению и тогда, и возможно теперь — можно с полным основанием приложить слова моего тезки Ильи Эренбурга: «Я не оплакивал ни имений, ни заводов, ни акций: я был беден и богатство сызмала презирал». Мы с писателем, стало быть, к приходу Октября находились в одинаковой имущественной позиции: нам нечего было терять» (Там же. Цит. из книги И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь». М., 1961, стр. 338.)
ссылкой, затем смертным приговором военного трибунала (1942) и, наконец, пребыванием в сумасшедшем доме (1951-1954), специально построенном НКВД для тех, чьи взгляды не совпадали с официальными. (Там же. Цит. из книги И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь». М., 1961, стр. 338.)