Глава V
ТОЛСТОВСКИЙ КОРАБЛЬ ТЕРПИТ БЕДСТВИЕ
(1928-1931)
Уже с середины 1928 года отовсюду шли вести о жестокостях коллективизации, о конфликтах, которые повсеместно возникали у толстовцев-единоличников и членов коммун с местными властями. Тех, кто просились в колхоз, — не принимали как толстовцев («вражеский элемент»), кто не хотел итти в колхоз — тащили насильно. Толстовцы-колхозники с первых же дней пребывания в артели сталкивались с условиями, которые по их убеждениям были неприемлемыми: их заставляли забивать скот на мясо, сторожить колхозное добро с ружьем. Коммуны же чисто толстовские закрывались одна за другой. На Волге около Сталинграда выгнали из домов и отняли имущество у семей, составляющих сельскохозяйственную общину «Всемирное братство», В той же Самарской губернии ликвидирована была толстовская коммуна «Объединение». В Брянской губернии толстовцы ушли в леса и около Малой Песочни основали поселок единомышленников в десять дворов. Но и брянские глухие леса их не спасли... Зимой 1928 года под Москвой были ликвидированы Тайнинская сельскохозяйственная артель в Перловке, коммуна имени Льва Толстого возле поселка Новый Иерусалим (председатель Совета коммуны Василий Шершенев), а также артель «Березы». Доходили слухи о разгроме толстовс-кой общины в селе Высоком на Украине, в селе Мальвино Буйского уезда Костромской губернии и в других местах.
ставили в вину то, что она не брала государст-венных кредитов — «финансовая замкнутость», а когда пытались разогнать коммуну «Жизнь и Труд», ей ставили в вину взятые на покупку коров кредиты.
Сохранились дневники и рукописи Елены Федоровны Шершеневой о Новоиерусалимской коммуне(Елена Федоровна Шершенева (род. 1905 г.), педагог-дефекто-лог, дочь близкого к Толстому философа Ф. А. Страхова. Прожила тяжелую жизнь, так как муж ее Василий Василье-вич Шершенев, секретарь В. Г. Черткова, знаток рукописей Л. Н. Толстого (см. предисловие к 20 тому Юбилейного собрания соч. Л. Н. Толстого), был неоднократно репрессирован, провел много лет в тюрьмах и лагерях. Одно время В. В. Шершенев был председателем Совета толстовской сельскохозяйственной коммуны возле Нового Иерусалима под Москвой. В моем распоряжении несколько глав обширных воспоминаний Е. Ф. Шершеневой о жизни толстовцев и судьбе ее мужа.). Коммуну эту в 1923 году основала группа интеллигентной молодежи. Среди коммунаров были художники, литераторы, медики, люди, увлеченные философией, теософией. Это не помешало им быстро освоить земледелие, сделать свое хозяйство продуктивным. Окрестное население полюбило трудовую молодежь. Крестьяне брали в коммуне отборные семена, получали хозяйственные советы, пользовались молочным сливным пунктом коммуны. Толстовцев в районе ставили в пример другим селам, но вместе с тем идеология молодых коммунаров раздражала местное начальство. В 1928 году толстовцам приказали принимать в свое хозяйство крестьян из окрестных сел. Они отказались. «Стройность уклада нашей жизни сохранялась у нас благодаря общности убеждений большинства, доверию и уважению друг к другу, — пишет Е. Ф. Шершенева. — Мы поняли, что сохранить ее свободный и миролюбивый дух нам не удастся, если вольются в нашу коммуну люди, не только не разделяющие наших убеждений, но посягающие всячески им препятствовать».
В конце концов власти заявили, что, хотят этого толстовцы или не хотят, их коммуна будет слита с другим хозяйством и будет создан колхоз «Красный Октябрь» с уставом, который толстовцы обязаны принять. Коммуна начала быстро распадаться. Одни толстовцы уехали, другие перебрались в коммуну «Жизнь и Труд». Назначен был день и час окончательного разрушения коммуны им. Толстого. Но, как говорят, пришла беда — отворяй ворота. Вслед за первой бедой пришла вторая: в одном из зданий коммуны вспыхнул пожар. Что испытали при этом коммунары, мы узнаём из рукописи Елены Федоровны. Свои записи сделала она летом 1929 года, обращая их к своему тогда еще двухлетнему сыну Феде.
«Около двух часов дня, — пишет Е. Ф., — у нас вспыхнул пожар. В этот день ликвидационная комиссия должна была принять наше хозяйство... Лошади были заняты перевозкой вещей коммунаров, и воды привезти было не на чем... Горел дом, в котором жили мы, Рутковские, Ваня Зуев и Дуня Трифонова. Ты спал в одной рубашечке и проснулся от шума на лестнице. Вася(Василий Васильевич Шершенев, председатель Совета коммуны.) тут же крикнул мне: «Одевай скорее Федю, у нас пожар!» Потом все завертелось, замелькало, забегало, загудело. Я никак не могла всунуть твои ноги в штанишки, одежда твоя куда-то пропала. Потом я отдала тебя на руки Марте Толкач, а сама бросилась спасать вещи. Я вбегала и выбегала из дома, а потом сообразила, что ты можешь перепугаться. Поэтому, напустив на себя спокойствие, подошла к тебе и сказала: «Ты на что смотришь? На огонек? Хороший, большой огонек, правда?» Я не могла представить, что меня кто-то слушает, что за мной следят, что мои слова... дают повод заподозрить нас в поджоге. Между мечущимися коммунарами с вещами и ведрами появились люди с красными ободками на форменных фуражках... Я искала глазами твоего отца и видела его то разбрасывающим крышу соседнего сарая, который тоже начал гореть, то дающим какие-то распоряжения, то с ведрами воды в руках. Потом, когда с большим опоздани-ем приехала из Воскресенска пожарная команда, он бессменно качал воду из пруда. Забежав ко мне на минуту, он сказал: «Меня наверно сейчас арестуют». — «Почему?» — «Будут обвинять в поджоге»...
Дом догорал. Отца твоего, Ваню Зуева и Ваню Рутковского поочередно вызывали на допрос... Ты плакал... Кормить тебя было нечем, ты целый день ничего не ел. Но мне не пришлось заняться тобой. «Собери мои вещи, белье и еще что-нибудь. Найди документы, я их кому-то передам», — сказал отец... Кое-что я отыскала, что просил папа, сварила тебе что-то, но только начала кормить, меня вызвали на допрос...
— Вы толстовка?
— Я разделяю взгляды Толстого.
— Не с детства, не по убеждению, а так, случайно?
— Нет, сознательно.
— А зачем же просите дать вам прочесть протокол, прежде чем подписаться? Толстовцы должны верить людям...
«И тебя тоже?» — «Да, вместе». — «На кого же оставим Федю?..» — «Я останусь с ним, не тревожьтесь», — сказала Дуня Трофимова. Ей можно было поручить мальчика. «Трофимова, вы тоже собирайтесь», — сказал все тот же конвойный. «Не оставим Федю, будьте спокойны», — сказал Коля... Мы вышли на крыльцо и погрузились в тьму, в снег, в весеннюю слякость и воду».
* * *
Далее Елена Федоровна Шершенева пишет: «Вся наша пятерка была объединена сознанием нашей невиновности, внутренней свободы и готовности начать новую форму жизни бодро, хоть и трудно было постичь, как все это вдруг свалилось на наши плечи... В милицию мы пришли в 11 часов 30 минут ночи. «Странные люди, — сказал кто-то, — пять человек пришли одни, без конвоя». Нас с вооруженной охраной провели через двор в Воскресенский домзак (дом предварительного заключения, тюрьма), устроенный в бывшем Иерусалимском монастыре. Когда вели, Вася говорил: «Все это не случайно! В этом есть какой-то смысл!» Я тоже верила, что ничто в жизни не случайно.
Тогда было много расстрелов. То и дело в газетах писали: «Расстрелян за поджог в колхозе». Докажем ли, что все мы не поджигатели? Останется ли Вася живым? Хотелось все, все пережить вместе!.. Наконец был назначен суд. Московская пожарная экспертная комиссия, приезжавшая на сгоревший участок нашей коммуны, дала заключение, что в уцелевшей после пожара кирпичной трубе была трещина, через которую вполне могла проникнуть искра на сухую дранку крыши. Тем более, что, как было установлено, печь в сгоревшем доме топилась почти без перерыва; в день пожара в ней дважды выпекали хлебы. Вася как председатель коммуны обвинялся в халатности по отношению к государственному имуществу. Ему присуди-ли отработать несколько месяцев с выплатой зарплаты государству. Это было лучшее из того, что могло быть с нами...»
Так мать описала этот эпизод для малолетнего сына. Но в официальной советской печати пожар в коммуне Л. Н. Толстого описан был совсем по-другому. Оказывается, что члены Новоиерусалимской коммуны «как истые толстовцы, не хотели признавать распоряжений советской власти и всячески старались среди окружающего населения показать насильни-ческий» характер советской власти... Московский губисполком, приняв во внимание антисоветский состав и характер деятельности членов сельскохозяйственной коммуны имени Л. Толстого, постановил ликвидировать эту коммуну как не отвечающую и противодейст-вующую целям и задачам партии в деле коллективизации сельского хозяйства. В ответ на это постановление 30 апреля 1929 года кто-то поджег здания и постройки коммуны. Никто из собравшихся уходить толстовцев не хотел тушить пожара. Все эти факты говорят о том, что в лице сектантских колхозов мы... имеем очень часто кулацкие контрреволюционные гнезда, кулацкие опорные пункты» (Ф Путинцев. Кабальное братство сектантов. М., 1931, стр. 116.).
Толстовцы-крестьяне не были единственными гонимыми в те годы. В конце 20-х годов Сталин начал настоящую истребительную войну против независимых земледельцев («единоличников»), против ненавистной и пугающей большевиков крестьянской свободы. Подробности этой войны, которая обошлась крестьянам России в миллионы жертв и принесла разорение советскому сельскому хозяйству, стали известны в подробностях лишь недавно, после появления книг Александра Солженицына и Василия Гроссмана («Все течет...»). В разное время на Запад проникали вести об отдельных вызванных коллективизацией бунтах. Но совсем мало известно о той нравственной обороне в духе Льва Толстого, которую много лет держали в СССР не только толстовцы, но и десятки, сотни тысяч религиозных крестьян-сектантов. Наиболее активными в своей борьбе за независимость против колхозов, оказались украинские малеванцы, а также духоборы и молокане, то есть как раз те секты, которые еще до революции испытали глубокое влияние толстовцев и которые сохранили наиболее прочные, опять-таки толстовские по своей сути убеждения(Документы об этой драматической многолетней борьбе сохранил в своем архиве В. Г. Чертков. Архив его ныне находится в библиотеке им Ленина в Москве.).
крестьяне-сектанты подавали в Москву в марте 1930 года, в январе 1931. На все свои заявления получали они категорические отказы. Выпустить за границу такую массу свидетелей «советского образа жизни» Сталин конечно не хотел. Между тем, у молокан и духоборов, населявших главным образом Сальский округ Северо-Кавказского края, было достаточно резонов, чтобы покинуть страну. При образовании очередного совхоза «Гигант» у единоличников-сектантов отрезали половину земли, на которой они вели свое животноводческое и зерновое хозяйство. Но главная причина была даже не в этом, а в том, что крестьяне-сектанты не желали итти в колхозы. «Так как мы... живем общиной-коммуной и все имущество у нас — общее, то, значит, у нас уже есть колхоз, — резонно писали крестьяне-духоборы и добавляли: — Но в предлагаемый нам колхоз мы не можем войти потому, что мы люди религиозные и любим трудиться с мыслью о Боге и молитвой на устах...» (Заявление от 18 марта 1931 года. Архив В. Г. Черткова.) Молокане повторяли в своих заявлениях то же самое, но с маленькой оговоркой: «Мы не можем пойти в предлагаемые нам государственные колхозы и совхозы» (Заявление от 22 февраля 1931 года. Там же.). В этом словечке и таилась главная разница между коммунами, в которых жили крестьяне толстовцы, духоборы и молокане со своими единомышленниками и своим собственным укладом и колхозами, единственное назна-чение которых в том и состояло, чтобы кормить государство и подчиняться государственному чиновнику. Вместо единения людей, близких духовно, большевики требовали создания хозяйственных организаций, построенных не на личных отношениях сочленов, а на строгом подчинении младших старшим. Колхозы должны были повторить в своей структуре (и повторили!) советскую государственную пирамиду, где секретарь районного комитета партии бесконтрольно командовал через председателей колхозов тысячами рядовых тружеников, награждая по личному усмотрению и наказывая по усмотрению же. Такая система «обязате-льной несвободы» была в корне чужда вольным коммунарам-сектантам. Неудивительно, что между ними и властями, загонявшими их в колхозное ярмо, начались конфликты.
В заявлении от 20 октября 1930 года молокане писали в ЦИК, что «местные власти жестоко нас наказывают за наше вероучение и веру в Бога. Всевозможными средствами клевещут на нас... приговаривают нас к ужасным последствиям, а именно, непосильным налогам, как хлебом, скотом и деньгами, и в довершение всего раскулачиванием и ссылкой в далекую Сибирь». Об этом же писали в высший орган государственной власти и духоборы, пытавшиеся объяснить своим гонителям простую, как им казалось, истину: «Среди нас нет кулаков, мы живем общей коммунальной жизнью».
Русские и украинские мужики, стремившиеся в 1929-1931 годах покинуть страну, вовсе не рассматривали свою акцию как политический жест. Они не оспаривали целей и методов советской власти и только умоляли отпустить их с миром. «Правы мы или заблуждаемся, — писали они, — но во всяком случае мы стараемся всю нашу жизнь, в том числе и хозяйствен-ную, строить на том религиозном духоборческом мировоззрении, которое слагалось и закалялось почти 200 лет. И, насколько мы понимаем, такие люди, как мы, хотя бы из-за одного нашего непризнания военной службы и всякого насилия, — мешают вам в осуществлении ваших планов, и потому вам было бы полезнее удалить нас от себя и разрешить нам уехать в Америку» (Заявление духоборов от 25 января 1931 года.).
были оплатить их проезд на пароходе от Новороссийска в Америку. О выезде из страны в 1929-30 годах просила также секта менонитов и 10000 украинских крестьян-малеванцев. В фонде В. Г. Черткова сохранился анонимный очерк об этих крестьянах:
«Малеванцы — это люди крепкие, закаленные в лишениях и прямых мучениях, которые им приходится переносить... Это уже настоящие солдаты духовной войны, отрекающиеся совершенно почти от мирной обыденной жизни... — «Сколько раз ты сидел в тюрьме?» — спрашиваю я одного малеванца. — «Да разов пять». Затем следует долгая хохлацкая пауза, и он добавляет: «Это месяцев по одиннадцати, по пяти, а так по неделе, по две, и не знаю сколько. Наверно, разов тридцать». Эта удивительная, совершенно неискусственная скромность, вытекающая из действительного забвения своих мучений, а также полная беззлобность к своим мучителям есть присущая всему малеванскому движению в целом характерная его черта. Внешние проявления их убеждений по отношению к государству — это отказ от военной службы, отказ от различного рода принудительных повинностей, отказ от уплаты продналога, отказ входить в колхозы и «массивы», отказ посылать детей в государственные школы и др...»
«Держатся малеванцы хорошо. Не жалуются и не ругают власти, но говорят, что сейчас идет «великая война за поруганную правду», и хотят держаться в этой войне до конца, не дорожа ни имуществом, ни жизнью... Многие из них, по словам приезжающих малеванцев, готовы умереть с голоду, "но не отступаться от правды"...»(Архив В. Г Черткова в библиотеке им Ленина. Фонд 435 (не разобран с 1961 года))
В ответ на мирные просьбы этих мирных людей власти принялись отнимать у них хлеб и скот, арестовывать кормильцев семей. Аресты, высылки и угрозы стали настолько обычным делом в районах, населенных сектантами, что авторы очередного письма — молокане — обратившиеся во ВЦИК от имени 10000 своих единомышленников, вынуждены были заявить: «Мы дошли до такого состояния, что вынуждены будем тронуться гужевым транспортом за границу... пусть стреляют в нас среди пути... Мы готовы помереть за веру и любовь к Богу» (Заявление от 20 октября 1930 года. Архив Черткова.).
Вместо разрешения на выезд сектантов в Сальский округ была послана правительственная комиссия во главе со старым большевиком А. Д. Шотманом. Комиссия подтвердила, что местные власти совершают по отношению к крестьянам массовые беззакония, «имеет место ряд перегибов и искривлений в связи с проведением коллективизации». Ограбление крестьян, бессудные ссылки и аресты превратились таким образом всего лишь в «искривление» вполне правильной линии партии. Правительственная комиссия дала команду на местах построить новые красные уголки, усилить политико-массовую работу с населением, а ограбленным мужикам одолжить некоторое количество коров взамен отнятых. Крестьяне отвергли эти, как они писали, «милости». «Вы хотите дать нам скот в долг, — писали они, — но мы не уверены в том, что его у нас не заберут опять даром, и опять мы будем без коров и в долгу. Кроме того, мы знаем, что те коровы, которых нам дадут, отнимутся у кого-нибудь, а мы таких коров взять не можем, так как не хотим пользоваться чужим трудом». Этот ответ духоборов поддержали и молокане. На сектантов обрушены были новые кары. В частности, арестован и расстрелян был выбранный миром общественный Переселенческий комитет, занимавшийся выездом духоборов и молокан в Америку. Заодно разорили и перестреляли несколько сот и так называемых «рядовых» сектантов. Аресты и раскулачивания продолжались до тех пор, пока некому уже было писать писем во ВЦИК и некому выезжать. Сальский округ Северо-Кавказского края, один из богатейших районов страны, был превращен в пустыню, в 1931-32 гг. там начался массовый голод с тысячами жертв.
до 1928 года Чертков еще что-то мог для них сделать, то после начала массовой коллективизации толстовцы были бессильны защитить своих ограбляе-мых и раскулачиваемых друзей. О взглядах самого Черткова на колхозы мы узнаем из дневниковой записи его, помеченной 8 ноября 1930 года. «Коллективизация (коммуна и прочее) тогда хороша, когда она начинается внутри. Не «бытие определяет сознание», а «сознание определяет бытие». Результат, к которому стремятся, очень хорош, но берутся не с того конца». Для Владимира Григорьевича, как и для Толстого, главное состояло в том, чтобы личное сознание каждого человека перерастало в сознание христианское. Христианское сознание побуждает к христианским формам жизни, и в том числе к общинам и коммунам, в которых соединяются единомышленники. Без внутренней потребности жить колхозом или коммуной коллективизация превращается для крестьян в террор, в бойню.
Несмотря на угрозу его свободе и жизни, Чертков продолжает писать крестьянам, толстовцам и нетолстовцам, правду о том, что он думает о переживаемой ими трагедии. Он удерживает наиболее нетерпеливых, подбадривает упавших духом. Он живет так, как будто нет в стране ОГПУ, будто не хватают ежедневно тысячи людей прямо на улицах и в собственных домах, чтобы тут же в течение нескольких часов отправить их без одежды и пищи на далекий Север. Чертков — противник всякого рода «комитетов» и других общественных организаций, ибо знает, что в советских условиях существование организаций ведет только к арестам и расстрелам. Поэтому он призывает духоборов и молокан, отказавшись от массовых действий, «руководствоваться всегда и во всем тем голосом совести и любви ко всем людям без исключения, который каждый из нас может услышать внутри себя».
объяснить, за что так гневается на мирных трудовых людей эта странная советская власть. В частности, писал Бончу о притеснениях толстовец Дудченко. Но Бонч-Бруевич в начале 30-х больше всего боялся, чтобы о нем не подумали как о друге толстовцев или сектантов. Его ответы крестьянам дышат страхом и злобой:
«Сектантство имеет интернациональную связь с международным капитализмом, как например, баптисты, адвентисты, мекнониты, и потому делается еще более опасным и зловредным, являясь у нас, в СССР, прямым агентом международного капитализма и его буржуазно-фашистских правительств». Это звучало как прямой донос, но Бонч-Бруевичу мало, он хочет, чтобы его письмо к толстовцу-крестьянину, буде оно попадет в руки огепеушников, служило ему алиби. Поэтому старый большевик совсем уже в духе своего друга Владимира Ильича переходит на прокурорский тон: «Мне нет никакого дела, какие молитвы кто из них бормочет, мне нет никакого дела, какие обряды они совершают..., но мне есть огромное дело до того, как, каким образом все эти баптисты, духоборы, меннониты, скопцы, толстовцы и все другие относятся к современной деятельности, помогают ли они строить социализм или мешают нашей стране... что они ворчат, агитируют против или за?..» А закончил он и вовсе по-сталински: «И вам, и вашим друзьям сектантам представляется выбор: или с нами, или против нас; другого выбора нет. Всякий сидящий между двух стульев... будет презрен в жизни и будет отброшен от нее, а, может быть, и раздавлен как последний червяк» (В. Д. Бонч-Бруевич. Избр. соч., т. 1. М., 1959. Из письма к М. С. Дудченко (Бонч-Бруевич спутал инициалы старого толстовца, с которым охотно переписывался в 90-е годы Л. Толстой). Стр. 378-379.)
юбилея Льва Толстого стало принято поносить толстовцев в газетах и журналах. В том году опубликовано было не менее дюжины «разоблачительных» книг о Толстом и толстовцах. Власти распорядились переиздать статью Ленина против Толстого, антитолстовские статьи Г. В. Плеханова, выпустить своеобразную антитолстовскую хрестоматию с претенциозным названием «Лев Толстой как столп и утверждение поповщины». Газеты «Правда» и «Известия», не говоря уже о провинциальной прессе, припомнили толстовцам и об их отказе служить в Красной армии, и об их вредоносном влиянии на других сектантов, и о нежелании толстовцев превращать свои коммуны в колхозы. В общем, хотя и с некоторым опозданием, большевики сполна рассчитались со своим давним противником. Единомышлен-ники Толстого всем скопом объявлены были политически неблагонадежными. Юбилейный год стал, таким образом, для толстовцев годом метки (На 20 лет раньше, в дни 80-летия Льва Толстого, министр внутренних дел Российской империи разослал губернаторам циркуляр, в котором требовал «прекращения всяких попыток со стороны неблагонадежных элементов населения использования настоящего юбилея в целях противоправительственной агитации, каковые попытки тем более возможны, что проповедуемые графом Толстым идеи представляют для подобной агитации самый широкий простор...» (Сборник «Толстой и о Толстом» I, M., 1924, стр. 81-83).).
«Ярлык» сочиняли и клеили партийные деятели, официальные философы, литераторы-коммунисты. «Толстовство не для широких масс, даже верующих, даже религиозных, — заклинал Емельян Ярославский, руководитель государственного антирелигиозного аппарата. — Толстовство является учением узких интеллигентских кружков, среди которых вы найдете немало бывших людей — бывших помещиков, бывших офицеров царской армии, кающихся дворян, озлобленных против советской власти интеллигентов» (Е. Ярославский. О Л. Н. Толстом и «толстовствующих». М., 1928, стр. 21.).
Итак, вопреки реальному положению вещей, в то время когда толстовство стало идеологией сугубо крестьянской, Ярославский продолжал повторять то, что когда-то в совсем иных услови-ях говорил Ленин: толстовство чуждо простому народу, толстовство — религия «бывших». Философ-коммунист А. Мартынов в том же году принялся развивать тему дальше. «Толстовство, — писал он, — может у нас стать знаменем реакции. В Советском Союзе есть много элементов, не принявших революцию... И это находит себе, между прочим, идеологическое выражение в очень сильном распространении евангелизма, баптизма, родственных толстовству» (Журнал «Коммунистическая революция» №6, 1928, стр. 78.).
и пришел. Еще не была затвержена формула относительно врага, который не сдается и которого поэтому уничтожают. Но над толстовцами этот топор уже был занесен. «Социалистический пролетариат объявляет войну не на жизнь, а на смерть всем и всяким формам толстовщины... Культурная революция начинает наступать развернутым фронтом. Она не может победить, не написав на своих знаменах: смерть остаткам толстовщины, ее идеологии в быту, на работе» (М. Гельфанд. Толстой и толстовщина в свете марксистской критики. Саратов, 1928, стр. 74. М. Гельфанд объясняет в своей книге, почему надо так жестоко расправляться с толстовцами: «Толстой критиковал и отрицал не только буржуазно-помещичью государственность, но и всякую государственность вообще, не только каторжно-эксплоататор-скую дисциплину капиталистической фабрики, но и всякую организованность, всякую коллективную дисциплину вообще, не только милитаризм империалистический, но и всякую вооруженную, и в том числе революционную борьбу вообще»).
«толстовщину изничтожать следует в идеологии и быту», но все видели: это только ширма. Вскоре от оговорки отказались; началось уничтожение толстовцев в самом прямом, биологическом смысле слова. И тем не менее, нашлось несколько, не побоимся сказать, героев, которые, глядя прямо в глаза старинным своим супостатам, заявили протест не только по поводу травли толстовства, но и по поводу общей обстановки в стране. Тульский крестьянин Михаил Петрович Новиков, давний приятель Льва Толстого, многократно навещавший Ясную Поляну, отправил советским властям в феврале 1929 года «Открытое письмо крестьянина о поднятии урожайности в крестьянском хозяйстве». По существу, это был настоящий проект, конкретное предложение о том, как в действительности поднять урожайность, а не просто болтать о ней. Дополнения к письму Новикова сделал другой толстовец, Иван Михайлович Трегубов. Свой проект отправили они генеральному секретарю ЦК ВКП(б) Сталину, в Нарком-зем, в Колхозцентр, ВСНХ, РКИ, ЦК ВКП(б), в ЦИК СССР и в Совнарком. Надо было иметь немало мужества, чтобы в разгар коллективизации дискутировать с достигшим уже полной силы Сталиным. И не просто дискутировать, а бросать вождю в лицо прямые обвинения в игнорировании крестьянских интересов.
«Я старый крестьянин, живущий в деревне не по нужде, а по убеждению, — писал М. Н. Новиков. — Читаю, слежу по газетам за ходом мировой жизни и за ходом разных кампаний, в ударном и не в ударном порядке проводимых в нашем Союзе. Последняя из них это «борьба за урожайность».
Боже, Боже! Какая ж вокруг такой простой вещи поднята агитация и пропаганда! Сессии, декреты, съезды земельных работников, земельные совещания, съезды агрономов, постанов-ления губпартконференций, статьи спецов, селькоров и т. п. и т. п. Все наперебой шумят в одном направлении: «Надо раскачаться», «Надо не проспать», «Надо подтянуться», надо, надо, надо! Тысячу раз надо!»
Высмеяв большевистские методы руководства, Новиков напрямик определяет причины неудач колхозного хозяйства. Он против колхозов, против идеи обобществления земли, против социализма. «Ни у кого из правоверных марксистов не хватит совести утверждать, что русский полунищий народ нуждается в социализме. Он нуждается и мечтал только о мелкой земельной собственности... Русский народ не гоняется за журавлем в небе, а потому не может добровольно строить вавилонские башни». Новиков камня на камне не оставляет от идеи коллективизации сельского хозяйства.
«Коллективизация, имеющая на верху горы батраческий коммунизм, есть стремление не вперед, а назад, и может временно удовлетворить лишь забитых нуждой батраков и нищих, или попросту — это рай для батраков-дураков. Свободные люди не могут итти в это рабство, как бы туда не загоняли...» Новиков еще в 1929 году предсказал, что колхозы не прокормят страну. Он призывал вернуться к свободному рынку, к рыночным отношениям, основанным на соревновании и конкуренции, ибо иначе деревню ждет кризис. «Тут не надо быть пророком, чтобы все же видеть те последствия, которые сами собой наступят как результат наших опытов в области социалистического утопизма». Глядя вперед на полвека, крестьянин-толстовец предсказал не только кризис колхозной деревни, но даже будущие закупки хлеба за границей. Он предсказывает «экономический тупик, который уже нельзя будет скрыть от зорких глаз заграницы и которым она не преминет воспользоваться для сведения с нами счетов». (К сожалению, полвека спустя, Запад, снабжающий СССР хлебом, все еще не уразумел той простой истины, которая уже в 1929-м была абсолютна ясна русскому крестьянину-толстовцу.)
Шестидесятилетний Новиков был схвачен и окончил свои дни в сталинских лагерях (Михаил Петрович Новиков (1871-1939) был тот самый крестьянин деревни Боровково, Крапивенского уезда, Тульской губернии, к которому Л. Н. Толстой по первоначальному плану собирался поехать после ухода из Ясной Поляны. Об этом Толстой писал Новикову 24 сентября 1910 года, прося его найти «в деревне хотя бы самую маленькую, но отдельную и теплую хату» (Юбилейное собр. соч., том 82, письмо №279).). Другому последователю Льва Толстого — Ивану Ивановичу Горбунову-Посадову (1864-1940) — повезло больше. Редактор закрытого в советское время издательства «Посредник», он выступил на юбилейном вечере в Политехни-ческом музее с откровенно толстовской речью. Горбунов-Посадов сказал между прочим, что, к сожалению, через десять лет после революции духовное состояние русского народа еще очень далеко от того уровня, о котором мечтал Лев Николаевич, что разговоры о достигнутом якобы прогрессе скрывают падение нравов во всех сферах народной жизни. От дискуссии о состоянии народной этики с Горбуновым-Посадовым власти отказались. Зато в очередном номере газеты «Комсомольская правда» появилась карикатура-метка: толстовцу Горбунову пожимал руку «заклятый враг СССР» лорд Керзон.
Сохранился еще один документ, свидетельствующий о верности толстовству. Речь идет о письме, которое направил в НКВД молодой толстовец Сергей Александрович Алексеев, призванный в армию как раз в юбилейный толстовский год. Алексеев отказался от службы. «Вы можете бросить меня в тюрьму, оторвать от дела, — писал он. — Я и там буду свободен. Свобода не может быть дана человеку человеком, а он может лишь сам освободить себя. И свобода состоит не в том, чтобы делать то, что хочется, а в том, чтобы не делать другим, чего себе не желаешь. И эту свободу духовную... мы ставим выше свободы внешней». Молодой толстовец Сергей Алексеев, между прочим, происходил из большой многодетной семьи, которая была близка с Надеждой Крупской. Но толстовские идеи взяли в нем верх над личными симпатиями к семье Ленина. «Нельзя, — писал в том же письме Сергей, — бороться против зла насилием, зло может уничтожить только противоположная сила — добро... Уничтожением, грубым внешним способом, убийством людей — носителей зла мы не уничтожаем самого зла. Сколько бы буржуев ни уничтожили, этим не уничтожишь духа буржуазности, стремления к наживе, даже в самих тех, кто борется против них» (Сергей Алексеев, как и один из его братьев, поплатился за свое толстовство несколькими годами лагеря. Позднее он был членом толстовской коммуны «Жизнь и Труд» и как будто ныне доживает свои дни в поселке Тальжино в Западной Сибири, где когда-то находилась коммуна. Письмо его в НКВД привожу по кн. Ф. Путинцева «Кабальное братство сектантов», М., 1935.).
Мужественную отповедь толстовца Алексеева своим гонителям привел в антирелигиозной книге пропагандист Ф. Путинцев (с литературными методами его мы уже познакомились выше), который следующим образом прокомментировал ее: «Разные Алексеевы и шахтинские вредите-ли (имеется в виду первый организованный ОГПУ процесс против «вредителей» в г. Шахты в 1928 году — М. П.) не интересуются социалистическим строительством и хотя по-разному, но вредят ему. Таких как Алексеевы — меньшинство. Но на то и существует большинство, чтобы заставить меньшинство подчиняться себе...»
пятеро молодых толстовцев, которые собирались вместе, чтобы изучать религиозные и философские взгляды Л. Н. Толстого. Об этих пятерых — Иване Баутине, Иване Сорокине, Алексее Григорьеве, Борисе Пескове и Юрии Неаполитанском — позднее Борис Мазурин записал: «Попав в Соловки, эти юноши увидели много ужасного, унижающего человеческое достоинство. В знак протеста они отказались от труда, унизительного, подневоль-ного труда. Последовали жестокие репрессии. Холод, голод, болезни свалили их с ног, но не сломили духа. Четверо из них попали в больницу, где поправились, остались до конца срока, помогая больным, признав этот труд для себя приемлемым в лагерях. Но здоровье было подорвано, и незадолго до конца срока Ваня Баутин заболел туберкулезом брюшины и умер» (Б. Мазурин. «О Ване Баутине». Рукопись. 21 декабря 1966 г.).
«Бюллетене Московского Вегетарианского общества», конечно, не писалось, но из заметок тех лет без труда можно понять, как обстояло дело в действительности. Так, в заметке «О фонде помощи единомышленникам, находящимся в тяжелом положении» (октябрь 1928 года, №13) можно прочитать: «Так как число таковых увеличивается, напоминаем друзьям, обещавшим поддержку, об аккуратной присылке членских взносов и вообще просим всех о поддержке». В другом повременном издании толстовцев «Письма друзей Л. Н. Толстого», под редакцией В. Г. Черткова и И. И. Горбунова-Посадова, в номере от 2 мая 1929 года снова читаем про «Фонд помощи единомышленникам, находящимся в очень тяжелом положении». Организаторы фонда обращались ко всем, сочувствующим целям этого фонда, с просьбой не забывать поддерживать его своими по возможности постоянными взносами» (Число членов Московского Вегетарианского общества — членов-горожан — дошло к этому времени до 150 человек.).
«Бюллетень», и размножаемые на ротаторе «Письма» закончили свое существо-вание в середине 1929 года вместе с Московским Вегетарианским обществом имени Л. Толсто-го. Властям не пришлось даже запрещать эту организацию. Найден был прием, значительно более простой: обществу отказались продлить аренду на помещение, которое оно занимало много лет. Никакого другого помещения толстовцы найти не могли, по этому поводу было дано секретное распоряжение московской милиции. Так сугубо «хозяйственный» вопрос об аренде положил конец встречам, беседам и дискуссиям единомышленников. Во вторник 19 февраля 1929 года в 8 часов вечера состоялась последняя беседа за чайным столом. И всё. На родине Льва Толстого никаких общественных организаций в память его никогда больше не возникало.