Глава III
«ЗОЛОТОЙ ВЕК»
Большевики и толстовцы во время Гражданской войны (1918-1922)
Толстовцы, с которыми мне приходилось беседовать об истории их маленького народа, вспоминали начало 20-х годов как время для них сравнительно благополучное. А один из опрошенных мною стариков даже назвал эпоху 1918-22 годов «золотым веком толстовства». И действительно, придя к власти, большевики в первые годы не слишком беспокоились о толстов-цах. Может быть оттого, что были заняты борьбой с более опасным врагом, а возможно, полагая (вполне справедливо), что толстовцы теперь от них никуда не уйдут и с этим старинным другом-врагом рассчитаться они всегда успеют. Так или иначе, толстовцы-горожане (большинство из них жило в Москве) смогли развернуть в эти годы довольно активную деятельность. Еще при Временном правительстве 2 июня 1917 года они организовали в Москве Общество Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого. Общество располагало большой библиотекой религиозного и философского содержания, вегетарианской столовой, которая вместе с тем служила клубом — местом постоянных лекций, бесед и публичных диспутов. При обществе же функционировало основанное еще при жизни Л. Н. Толстого издательство «Посредник», которое в первые годы после революции выпускало произведения Толстого, запрещенные царской цензурой. Во главе Общества стояли В. Чертков, В. Булгаков и П. Бирюков. В разные годы Общество объединяло от 750 до тысячи членов, в основном горожан-интеллигентов. Такие же общества начали в те годы возникать и в провинции: остались свидетельства о создании Обществ Истинной Свободы в двух деревнях Смоленской области, а также в селах Заволжья и Подмосковья ((В толстовском журнале «Истинная Свобода» № 1 за апрель 1920 года была помещена следующая заметка: «Деревня Драгуны, Смоленской губернии, Демидовского з-да, Касплянской волости. В декабре 1919 г. здесь возникло Общество Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого. Учредители прислали в Московское ОИС письмо, в котором между прочим говорится: "Мы хотим пойти по тому пути правды, истины, добра, итти по которому так громко призывал всех людей Лев Николаевич"».)
делал писатель Андрей Белый и один из руководителей Общества Валентин Булгаков. Оба доклада носили полемический характер, но особенно остро прозвучала речь Булгакова. Он не только изложил основные религиозно-философские идеи Толстого, но и в высшей степени критически отозвался о так называемых достижениях большевистской революции. Эти достижения бывший секретарь Льва Толстого определил как внешние, так как революция не устранила ни войн, ни казней, ни социального неравенства. Речь Булгакова сопровождалась горячими аплодисментами одной части зала и свистками и шумом со стороны другой половины слушателей. Довести речь до конца Булгакову не дали. Он лишь успел сквозь шум выкрикнуть, что в российскую действительность, в которой и прежде никогда не было привычки к свободному слову, нынешние властители внесли еще большую нетерпимость.
Толстовские торжества 1920 года показали, что внешние перемены в положении двух издавно конфликтующих сторон ничего в их взаимоотношениях не изменили. Хотя большевики пришли к власти, толстовцы Советской России остались при тех же взглядах и принципах, которые они публично высказывали и до октября 1917 года. Для распространения своих взглядов служили им не только различные торжества и диспуты, но и их собственные газеты.
По разрозненным номерам, сохраняемым в Ленинской библиотеке в Москве, можно проследить, как развивалась толстовская печать в первые годы революции. Первую толстовскую газету «Единение» Чертков начал выпускать, очевидно, еще до октября 1917 года. Как можно понять, существовала некоторое время также газета «Голос Толстого». Затем обе газеты слились в издание «Голос Толстого и Единение» с подзаголовком: «Повременное издание, посвященное обновлению жизни при свете разума и любви». Позднее власти закрыли ее и появилась газета «Обновление жизни», опять-таки выпускаемая неутомимым В. Г. Чертковым. В 1920 и 1921 годах В. Ф. Булгаков выпускал также журнал «Истинная свобода». Очевидно, в провинции были и другие толстовские издания, но существовали они недолго. Мне пришлось держать в руках лишь толстовскую газету «Братство», выходившую в Киеве в 1920. Дольше других, до 1922 года, просуществовала газета «Teristo», выходившая на языке эсперанто. Толстой в свое время приветствовал появление эсперанто как средства распространения его религиозно-философских идей. Газета эсперантистов в 1922 г. уже не была чисто толстовской, но на ее страницах толстовцы нашли свое последнее прибежище. Они писали на темы педагогики, сельского хозяйства, развивая, однако, при этом свои мысли о жизни по совести. К концу 1922 года закрылась и эта газета. В следующие 7-8 лет единственным средством публичного письменного общения между друзьями и последователями Льва Толстого оставался маленький Бюллетень, печатаемый раз в месяц на стеклографе тиражом в 200 экземпляров. Дурно напечатанные на отвратительной бумаге листки Бюллетеня мне никак не удавалось скопировать на микрофильм. Но при всем полиграфическом убожестве издание это вызывает глубокое уважение своим содержанием: от идей Льва Толстого толстовцы не отказались до последней минуты, до тех пор, пока представляли собой какое-то организационное единство.
Толстовцы пользовались коротким «золотым веком» начала 20-х годов для того, чтобы снова и снова повторять в своих газетах, журналах и бюллетенях, что к свободе и равенству каждого отдельного индивидуума может привести только нравственное усовершенствование в свете христианства. Они продолжали публично утверждать, что любая власть, независимо от социальной и экономической системы, господствующей в стране, исключает подлинное христианство, ибо христианство предполагает любовь между людьми, а государство ради своих интересов требует от гражданина насилий через участие в военной службе. Со ссылкой на Герцена, которого они цитировали особенно охотно, толстовцы писали, что спасая самого себя, человек делает больше для спасения человечества, нежели в том случае, когда он пытается спасти мир («Истинная свобода», №1, 1920.).
Свою миссию толстовцы видели прежде всего в том, чтобы защитить российского гражданина от социалистических экспериментов, в самой сути которых таится презрение к человеку, к личности (Академик физиолог Иван Петрович Павлов, не будучи толстовцем, точно сформулировал эту же мысль в терминах своей науки: «Если то, что делают большевики с Россией, есть эксперимент, то для таких опытов я пожалел бы дать даже лягушку». (Лекция перед студентами Военно-Медицинской Академии в 1918 г. Цит по автобиографии проф. Бабкина. Чикаго, 1951.)) Они не принимали деления общества на классы и не соглашались с идеей большевиков о том, что личность имеет смысл и значение, только если она принадлежит к большинству, к классу угнетаемых. Секретарь Л. Толстого Н. Н. Гусев в статье «За кого бы был Лев Толстой» писал в разгар Гражданской войны, что Лев Николаевич, буде он жил в эпоху братоубийственной войны, не стоял бы ни на стороне красных, ни на стороне белых, но обличал бы насилие обеих сторон. («Голос Толстого и Единение», №12, 1919. Николай Гусев. «За кого бы был Л. Толстой».). Надо ли говорить, что большевистское руководство с раздражением реагировало на подобные высказывания и постоянно закрывало толстовские издания. Впрочем, в пределах столицы в те неустойчивые для них времена власти предпочитали действовать увещевающим словом.
в большом зале Политехнического музея и собирали тысячные аудитории. В первый вечер нарком Луначарский сделал доклад, в котором объяснил точку зрения своей партии на религию. В качестве вывода он заявил, что благодетелем человечества является не Христос, а большевики как авангард рабочего класса. Спустя два месяца, 5 марта 1920 года, состоялась дискуссия, в которой кроме Луначарского принимали участие поэт-символист Вячеслав Иванов, еврейский рабби и православный священник. От толстовцев выступил В. Булгаков. Среди прочего Булгаков обратил внимание аудитории на то, что Луначарский, в силу малой своей подготовленности, не различает между собой таких понятий, как вера, религия и церковь. Для большевика Бог таков, каким его представляет православная церковь. Между тем, все растущее количество сект показывает, что образ Божий в сознании людей чрезвычайно разнообразен. Соответственно различны формы веры, различен и тот смысл, который люди, верящие по-разному, вкладывают в свою веру. Призывая народ к безверию, следовало бы прежде всего понимать, от чего именно отвращаешь людей.
В дальнейших диспутах с большевиками Валентин Булгаков и Владимир Чертков занимали наиболее непримиримую позицию. Во время встречи 7 августа 1920 года В. Чертков прямо заявил, что большевистские вожди в России надругались над самым высоким чувством народа, над его верой в Бога; отсюда проистекает недоверие народа к большевизму. Несмотря на то, что Луначарский считался наиболее интеллектуальной личностью среди большевиков, и ему ассистировали такие специалисты по проблеме атеизма, как Емельян Ярославский (будущий глава советского антирелигиозного ведомства) и профессор Рейснер, публика отмечала, что позиция толстовцев аргументирована более солидно. Толстовские ораторы показали себя людьми более образованными и просто более умными, нежели их оппоненты и даже их союзники.
Высшего накала дебаты достигли на двух последних вечерах в Политехническом музее 18 и 26 августа 1920 года. В докладе, который он озаглавил «Лев Толстой и Карл Маркс», Валентин Булгаков заявил, что всякий социализм, который обещает рай на земле, есть лишенная всякого смысла фантазия. Человеческие инстинкты не меняются от того, что в стране возникают новые формы власти. В социалистическом государстве, как и во всяком другом, основанном на насилии, не исчезнут ни корысть, ни собственничество, ни ненависть. Революция, которая сосредоточена только на внешних, экономических аспектах жизни, будет вливать новое вино в старые мехи. Обновить человека изнутри может только революция умственная, революция духа (В. Ф. Булгаков. «Лев Толстой и Карл Маркс» в кн. «Лев Толстой и современность». Стр. 55-66.).
Луначарский продолжал, однако, утверждать, что инстинкты и чувства зависят от социаль-ного положения человека. Освобожденные от капиталистической экплуатации, граждане новой России обновятся умственно и духовно и построят новое общество.
Но пока в столичных залах антирелигиозные ораторы и ораторы религиозные оттачивали друг против друга свои доводы, в российской глуши вопрос о толстовцах решался совсем по-другому. Надо заметить, что Октябрьская революция и Гражданская война сильно изредили ряды толстовцев-интеллигентов. Многие из них погибли от голода, на фронтах, а также в результате всякого рода репрессий, часть эмигрировала. Некоторые вступили в коммунистичес-кую партию, но основная масса, опасаясь арестов и преследований, стала скрывать свои религиозные симпатии. Зато в начале 20-х годов все больше становилось в России толстовцев из крестьян. Призыв Толстого жить на земле, жить простой трудовой жизнью крестьян вовсе не затруднял. То была их естественная жизнь. Возможность организовывать коммуны, возмож-ность, которую открыла для них в первые годы советская власть, также отвечала их надеждам и полностью соответствовала их религиозным и общественным устремлениям. У толстовцев-крестьян после революции в октябре возникло ощущение, что для них настали светлые времена. Впрочем, уверенность эту сохраняли они не слишком долго.
достоверностью сообщают, что именно происходило с этой группой верующих в первые советские годы. В 1977 году уроженец деревни Драгуны Смоленской губернии Иван Яковлевич Драгуновский, живущий ныне в Киргизии, прислал мне в Москву большой машинописный том: жизнеописание своего отца Якова Дементьевича Драгуновского (1886-1938). Составленная Драгуновским-сыном биография особенно интересна многочисленными документами, которые составитель включил в нее, использовав семейный архив. Это прежде всего письма крестьян 20-х и 30-х годов к своим родственникам и единомышленникам, а также автобиографические и публицистические записки самого Якова Дементьевича. Записки эти поражают абсолютной искренностью и страстностью автора, его желанием донести до потомства духовный мир своей недюжинной натуры. Именно Яков Драгуновский организовал в декабре 1919 года в своей деревне Общество Истинной Свободы. Причины, побудившие его приобщиться к толстовству, он описывает следующим образом.
«1917 год. Революция. Радостное возбуждение, от которого я плачу... Я дома (Драгуновский после ранения на фронте не пожелал служить в царской армии и попал в дисциплинарный батальон — МЛ.). Меня радует отобрание земли у попов и помещиков. Принимаю участие в выборах в Учредительное собрание и земство... Но по-прежнему нет мира: то белые, то красные грабят мирных крестьян... Я все больше и сильнее чувствую необходимость активного участия в строительстве новой жизни... Меня избирают в волисполком, заместителем председателя, назначают в финотдел и в военкомат (Волисполком — волостной исполнительный комитет, высший орган исполнительной власти в данном районе (волости); финотдел — отдел волиспол-кома, ведающий финансами; военкомат — военный комиссариат.) На всех этих работах я чувствую сильное противоречие в моей душе... Вижу, что, служа у власти, я участвую в насилии. Недоволен собой, что живу и делаю не так, как думаю. Дома, со своими семейными, я груб и иногда жесток... Я не в меру требователен к другим и всегда хотел, чтобы мои дети и жена исполняли то, что я хочу... Я стал думать, что я должен примкнуть к какой-нибудь мирной, разумной организации... Услышал, что в 30-ти верстах от нашей деревни есть толстовцы, братья Пыриковы, с которыми я вскоре познакомился и почувствовал духовное родство. У них я приобрел брошюры Толстого и навсегда перестал есть мясо...
С большой радостью я оставил свою кипучую деятельность в волисполкоме и сменил ее на радостную, родственную моей душе деятельность, на чтение книг Толстого, на беседы с друзьями и уже смело отказался от звания «военный». Стал часто ездить в Смоленск и оттуда привозить пудами книги и к осени 1919 года у меня уже была большая библиотека».
Крестьяне, члены организованного Яковом Драгуновским Общества Истинной Свободы, в соответствии с учением Льва Толстого, стали отказываться от военной службы. Советские власти ответили на это террором. Среди первых арестованных был двоюродный брат Якова Драгуновского Семен. Сохранилось последнее письмо этого молодого толстовца, выброшенное им из окна камеры смертников:
«1919 года, 23 декабря. Дорогие родители, дорогой мой отец Абрам Пименович и дорогая моя мать. Сообщаю я вам, что мы находимся вместе с Григорием (сосед — М. П.) и другими с деревень: Дехтерёво и Моркотово. Всех нас восемь человек отказавшихся и всех нас смоленский военный трибунал приговорил к расстрелу. Дали нам еще пожить 24 часа, может быть освобо-дят, а может быть и расстреляют. Прошу я вас, дорогие родители, обо мне не заботьтесь и не печальтесь, я сам избрал этот путь Христов. Когда Христа вели на казнь, то Он говорил: «Отче! Прости им, ибо они не знают, что делают!» Так и я, пусть со мной делают, что хотят, а я прощаю им и буду терпеть во имя Христа. И еще уповаю я на то, что сказал Христос: «Ни одного волоса не упадет без воли Бога». И еще Он сказал: «Не бойтесь тех, кто убивает ваши тела, а бойтесь тех, кто убивает душу». Ибо тело прах и оно само по себе должно погибнуть и, как оно из земли взято, так в землю и пойдет, но душа, как она дана от Бога, так и пойдет к Богу, она зря не погибнет без воли Бога...
24 часа проходят. Если сегодня вечером нас не расстреляют, то может быть Бог даст и живы окажемся, а если расстреляют, то все мы просим: попросите тюремное начальство, чтобы вам разрешили взять наши тела и похоронить их в наших родных деревнях. Дорогие мои родители во плоти! Смерть мне не страшна. Простите мне, если я кого-либо и чем-либо обидел и огорчил, я же всем прощаю.
«Объединенный совет религиозных общин и групп».
Двоих дезертиров увели на расстрел, а мы покуда остались, хотя наши 24 часа уже кончились. Нам сказали: "Молитесь Богу, о вас пришла телеграмма из Москвы"».
Телеграмма действительно пришла, но была, по свидетельству Ивана Драгуновского, специально задержана, и вечером 24 декабря 1919 года восемь молодых толстовцев были расстреляны. При расстреле пуля не попала в сердце Семена Драгуновского, его полуживого столкнули в яму и засыпали землей. Его отец, бывший неподалеку от места расстрела, прибежал к могиле, которую заканчивали засыпать и слышал из-под земли стоны своего сына.
после Октября возникли у Ленина и его правительства со всеми религиозными внецерковными группами по поводу службы в Красной армии. Историю эту обстоятельно и почти правдиво изложил В. Д. Бонч-Бруевич, ставший после революции управляющим делами Совнаркома. В его рукописи, хранящейся ныне в рукописном отделе Государственной библиотеки имени Ленина в Москве, читаем:
«Группа каторжников-сектантов, приговоренных царским правительством к расстрелу и «пожалованных» вечными каторжными работами за отказ от исполнения воинских обязанностей на фронте империалистической войны, обратилась к Владимиру Ильичу с просьбой издать такой закон, чтобы тот, кто не берет оружия в руки по своим убеждениям и не возьмет его ни при каких обстоятельствах, что он доказал своей жизнью, был бы освобожден от воинской повинно-сти или совершенно или с заменой какими-либо тяжелыми работами...» (Отдел рукописей Библиотеки им. Ленина. Фонд 369, дело 16, лист 28 и далее. В. Д. Бонч-Бруевич. Рукопись: «Отношение к религии в СССР».).
Надо полагать, что атеисту Ленину, готовящемуся разжечь в стране гражданскую войну, такая просьба верующих (дело было в начале 1918 года) показалась по меньшей мере неумест-ной. Но в ту пору большевики еще чувствовали себя не слишком прочно и предпочли не отталкивать от себя потенциальных союзников. Народный комиссар юстиции Курский получил распоряжение готовить материалы для будущего декрета. К ноябрю 1918 года проект декрета об освобождении от воинской повинности по религиозным убеждениям был завершен. Специальная комиссия в составе наркома Д. И. Курского, члена коллегии НКЮ П. А. Красикова, управляющего делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевича и толстовца В. Г. Черткова, председателя общественной организации, именуемой Объединенный совет религиозных общин и групп, приступили к выработке текста. Роль Черткова в этом предприятии была весьма весома. Ибо именно Объединенный совет, в соответствии с новым декретом, должен был получить право «возбуждать особые ходатайства перед Президиумом Всероссийского Исполнительного Комитета Советов о полном освобождении от воинской службы безо всякой замены ее другой гражданской повинностью, если может быть специально доказана недопустимость такой замены с точки зрения не только религиозных убеждений вообще, но и сектантской литературы, а равно и личной жизни соответствующего лица» (Пункт третий декрета Совета народных комиссаров от 4 января 1919 года.)
Декрет, собственно, лишь закреплял существовавшую в течение 1918 года практику, когда новая власть освобождала от военной службы тех верующих, чью искренность в этом вопросе письменно потверждал Владимир Григорьевич Чертков. Общее число толстовцев, освобожден-ных по справкам Объединенного совета за десять месяцев 1918 года, составило около 300-400 человек. Имя друга Льва Толстого звучало в те месяцы столь магически, что ни советские власти, ни власти «белые» владельцев удостоверений, подписанных В. Г. Чертковым, служить в армии не принуждали. Однако время шло, и чем более большевики укреплялись в военном и политическом отношении, тем менее интересовались мнением Общества и тем менее склонны были исполнять свои собственные законы. Декрет от 4 января 1919 года был одним из последних документов, отражавших какую-то зависимость советского правительства от инакомыслящих (в данном случае от религиозно мыслящих). Сам Ленин, подписывая этот документ, на заседании Совнаркома дал понять своему окружению, что серьезно к этой бумаге относиться не следует. По воспоминаниям Бонч-Бруевича, он сказал в тот день:
«Я убежден, что этот декрет недолговечен. Существование отказывающихся брать в руки оружие для защиты нашей страны по принципиальным соображениям является реакцией на насильническое создание враждебной народным интересам казарменной солдатчины, которая всегда была готова у самодержавия против внутренних врагов. Время пройдет, люди успокоятся, так как никаких насилий они от нашей Красной армии никогда не увидят... «принципы» непротивления начнут тускнеть, и носителей их, столь фанатично настроенных, будет все меньше и меньше, а пока примем этот декрет, чтобы успокоить и удовлетворить тех, кто и без того натерпелся уже ужасных мук и преследований от царского правительства» (Отдел рукописей Библиотеки им. Ленина. Фонд 369, дело 16, лист 29 и далее. Рукопись В. Д. Бонч-Бруевича.)
В этом высказывании ясно виден макиавеллизм ленинского государственного мышления, циничная методика, когда новый закон принимается лишь для разрешения сегодняшнего сиюминутного затруднения. Такой принцип освобождает власть от исполнения собственных законов и деморализует население, которое также перестает видеть в законе императивную силу (По тому же ленинскому принципу Сталин опубликовал Конституцию 1936 года, гарантирую-щую гражданам свободу слова, печати, собраний; Хрущев давал законам обратную силу, а Брежнев ввел в Уголовный кодекс политические статьи 70 и 190.). Если декрет 4 января 1919 года считали недолговечным в Кремле, то в провинции ему и вовсе не придали какого бы то ни было значения. Местное начальство в Смоленске и Тамбове, в Вологде и Курске в вопросах военной службы руководилось прежде всего неписаным законом о том, что КТО НЕ С НАМИ, ТОТ ПРОТИВ НАС. Толстовцев и сектантов, не желающих по принципиальным соображениям брать в руки оружие и служить в Красной армии, на местах попросту расстреливали. Когда же по ходатайству Черткова Совнарком посылал телеграммы, предписывающие освобождать арестованных толстовцев и сектантов, то местные начальники отвечали, что телеграмма запоздала и «дезертиры» уже расстреляны. Так случилось с Семеном Драгуновским и его единомышленниками. Так оно и шло по всей советской России в течение всей Гражданской войны. Архив крестьян Драгуновских позволяет во всех деталях проследить эту полную внутреннюю несвязность между законами центральной власти с юридической практикой на местах.
«Читаю Толстого, переписываюсь с Московским вегетарианским обществом, с некоторыми новыми друзьями. Расстрел восьми человек... ужасает мою душу, но не отпугивает от открывшейся истины. Арест братьев Пыриковых прибавляет жуткости и решимости. Я пишу первое письмо В. Г. Черткову об ужасах и моих намерениях быть стойким и радоваться, что придется пострадать за истину...» (Цитирую по рукописи И. Драгуновского (сына): «Биография Я. Д. Драгуновского». 1974. Машинопись. 437 стр.)
Не прошло и года после расстрела брата, как Якову Драгуновскому и его единомышленни-кам действительно пришлось мобилизовать все свое мужество. 31 октября 1920 года отряд ЧК, нагрянув в деревню Драгуны, арестовал 12 толстовцев по обвинению в «дезертирстве». Яков Дементьевич, в соответствии с декретом 4 января 1919 года, предъявил справку Совета религи-озных общин и групп о том, что «по своим взглядам он является последователем свободного религиозного миросозерцания в духе Л. Н. Толстого». Но справка эта никого не заинтересовала. После обыска, в результате которого чекисты разорили деревенскую библиотеку, толстовцев погнали в уездный город Демидов, где находились уездные (районные) власти, так называемое политбюро (В первые годы советской власти политбюро совмещало функции партийной и государственной власти на местах и соответствовало нынешнему райкому партии.). Вместе с Яковом Дементьевичем арестовали трех его братьев, Петра, Тимофея и Василия Драгуновских, а также односельчан Егора Иванова, Сергея Полякова, Ивана Федосова, Елисея Кожурина, Игната Полякова и братьев Максима и Никанора Мищенко. В Демидовском политбюро крестьян начали допрашивать и при этом нещадно избивали. Били сами руководители политбюро, били кулаками, сапогами, стволами винтовок. Чего же и каким образом добивались райкомовцы начала 20-х годов от крестьян-толстовцев?
«Работники политбюро ругали нас... такими страшно нехорошими, нецензурными словами, что просто коробило от этой грязной ругани... в «мать», в «Христа», в «Бога», во все доброе и светлое...» Потом начались допросы. Вот некоторые выдержки из этого диалога шестидесятилетней давности:
— Ты когда заразился Толстым?
— Я давно хочу быть человеком, не желающим и не делающим никому зла.
— Давно? А при Николае, небось, служил?
— ... Тогда я служил не за совесть, а за страх... Наоборот, когда приходилось видеть немцев, я испытывал к ним жалость и пробуждающуюся любовь. И не только убивать, а мне хотелось обнять их как братьев...
— Теперь война не такая, как была при царе Николае: тогда мы защищали капиталистов, а теперь мы должны защищать свои права на землю, на фабрики и на управление страной. Поэтому и отказываться от завоеваний этих прав преступно. Признаешь себя виновным?
— Нет, не признаю. Потому что завоевывать права, стало быть, убивать людей, а всякое убийство есть самое величайшее зло в мире. И кто бы мне ни приказал — царь Николай, Керенский или Ленин, я все равно не могу и не буду этого делать.
— Стало быть, ты всякую власть считаешь насилием? И в советской власти не замечаешь никаких хороших стремлений?
— Хороших стремлений я замечаю очень много, но не таким путем все это достигается. Для осуществления таких великих идей насилие не годится...
— Ты агитировал против советской власти?
— Нет!
— Как же нет, когда ты отказался от военной службы, а после тебя и твои братья... Ты организовал библиотеку в своем доме, ведь это тоже агитация; потому что книги ты давал и другим читать! Так не признаешь себя виновным в агитации против советской власти?
— Нет! Не признаю!
— Как не признаешь, когда признался, что имеешь библиотеку, а это уже доказывает агитацию...»
После бесконечных угроз, матерной брани и обещаний отправить на расстрел в Губчека, крестьян начали избивать. Били всю ночь. Особенно свирепствовал некто Летаев, которого Драгуновский называет «заведующим политбюро» и который в действительности был, говоря современным языком, секретарем райкома партии. Вот как Яков Драгуновский описал это:
«— Ты почему не подписываешь протокол? — закричал Летаев, свирепо сверкнув глазами. По его лицу было видно, что он мастер своего дела. Только глазами может испугать человека, а если исказит рот, в котором в верхней челюсти спереди нет двух зубов, тогда он становится совсем неприятен и даже страшен.
— Я не согласен с обвинением в агитации, — ответил я... — От моего твердого категори-ческого ответа в нем проснулся дикий зверь. Он удар за ударом стал бить меня со всего размаха сапогом, попадая между ног. Мне стало невыносимо больно... Я чувствую, что вот еще удар и — смерть. Чувствуя сильную боль и боязнь близкой смерти, у меня из глаз потекли слезы... Я стал умолять его:
— Брат, образумься! Брат, прости!
— Теперь подпишешь протокол? — крикнул Летаев.
— Нет, не подпишу...»
Еще более страшные минуты пережил Яков Драгуновский, когда в соседней комнате начали избивать его брата.
«Долго молчал брат под ударами, но не выдержал и закричал: «Братцы! Пристрелите меня лучше!..» Но и после этого его продолжали бить, бить... Но вот все затихло; проходит несколько томительных мертвых минут. Опять представляю себе, что брата уже убили, вот здесь рядом, в эту минуту...»
избитых крестьян в подвал. Драгуновский пишет:
«Когда мы выходили, то один из работников политбюро Шуруев освещал лампой коридор и всматривался в наши лица. "Что, сердиты? — спрашивал он тех, кто не смотрел в его сторону. — А еще толстовцами считаетесь! Толстовцы ведь не должны сердиться».
То, что произошло с двенадцатью толстовцами из деревни Драгуны, происходило в то время повсеместно. В декабре 1920 года Якову Драгуновскому удалось передать из тюремной камеры Смоленской тюрьмы письмо к супругам Чертковым. «Милые старички! Владимир Григорьевич и Анна Константиновна! — писал он. — Не могу и описать вам, какой кошмар совершается здесь на наших глазах... Вечером 7 декабря ведут пять человек из трибунала, только что приговоренных к смертной казни за какое-то дезертирство. Их было сначала шесть человек приговоренных, один из них не мог перенести 18 часов ожидания смерти, а как только вышел из суда, сказал конвоирам, что он хочет бежать, и просил стреляющих целить ему в голову. Его сейчас же и убили. Пять человек сидели двое суток на втором этаже тюрьмы... Девятого числа вечером их не стало... 11-го числа трибунал приговорил к расстрелу еще одиннадцать человек. Один за бандитизм, а десять человек наших друзей, отказавшихся от оружия и от войны... Одному из наших друзей удалось им подать булку хлеба, и в этот момент они успели написать ему только фамилии и указать, что их судили как дезертиров, а религиозные убеждения не брали во внимание. Вечером 12-го мы услышали от тюремных сторожей, что десять приговоренных написали заявление на имя Ленина с просьбой заменить им военную службу работой, полезною для людей... Очень мы обрадовались такому известию. Дай Бог всего хорошего».
Едва Владимир Григорьевич Чертков получил в своей московской квартире письмо Якова Драгуновского, как почта доставила следующее послание:
«Милые друзья! Только что успел кончить писать последние слова в первом письме, как увидел через окно на тюремном дворе отряд вооруженных людей. Часть отряда вошла на второй этаж тюрьмы с веревками. Мы полагали, что поведут в трибунал связанных опасных преступни-ков. Но каков был наш ужас, когда смотревшие в окно увидали, что повели связанных одиннад-цать человек, приговоренных к расстрелу. Что делать? Куда деваться от такого ужаса?.. Вот их имена: Митрофан Филимонов, Иван Терехов, Василий Терехов, Елисей Терехов, Василий Павловский, Василий Петров, Варфоломей Федоров, Иван Ветитнев, Глеб Ветитнев, Дмитрий Володченков. Дело их было в нарсуде, были пришедши из Москвы заключения от Совета (Объединенный совет религиозных общин и групп — М. П.) об искренности их убеждений, а Елисей даже был уже присужден нарсудом к какому-то сроку, а их все равно осудили как дезертиров и расстреляли... Писать больше не могу, если останусь в живых, напишу подробно» (Цитирую по рукописи Ивана Драгуновского (сына) «Биогра фия Якова Дементьевича Драгуновского». 1974. Машинопись 437 стр.).
оказался декрет Совнаркома от 4 января 1919 года. Уже 14 декабря 1920 года Ленин подписал «поправку» к этому декрету. Новый документ отстранял Объединенный совет и В. Г. Черткова от роли арбитра между верующими и властью. Позднее советские авторы-антирелигиозники пытались обелить этот вероломный акт правительства Ленина, придумав версию о «злоупотреблениях» Черткова. Называли несуразные цифры освобожденных от службы в армии якобы по ходатайству Объединенного совета. Современный советский автор-антирелигиозник даже утверждает, что через Объединенный совет религиозных общин и групп за время Гражданской войны прошло сорок тысяч отказов от военной службы. Эти передержки необходимы советским пропагандистам только для того, чтобы доказать: Объединенный совет, возглавляемый толстовцем Чертковым, «злобно и бессовестно обманул доверие, оказанное ему как экспертной организации, тем самым он сделал все, чтобы быть отстраненным от функций, возложенных на него декретом» А. И. Клибанов. Религиозное сектантство и современность. АН СССР. М., 1969, стр. 203.).
Между тем, все было значительно проще. В Гражданскую войну, как справедливо заметил историк-большевик М. Н. Покровский, «в массе своей крестьянская молодежь вовсе не хотела сражаться» (М. Н. Покровский. Внешняя политика России в XX веке. 1926, стр. 85.). По неполным официальным данным, в первый же год Гражданской войны из Красной армии бежало 917250 человек. С февраля 1919 года по июль 1920 через трибунал прошло еще 3 миллиона дезертиров (Данные из книги Оликова «Дезертирство в Красной армии и борьба с ним». Цит. по ст. Ф. Путинцева «О толстовствующих». Журнал «Антирелигиозник» №7 (июль), 1928.). Только жестокие меры, включающие массовые расстрелы крестьян, остановили полный развал Красной армии.
О религиозных крестьянах, которым взять в руки оружие запрещала их вера и которых тем не менее судили как дезертиров и расстреливали, невзирая на ленинский декрет, позднейшая советская пропаганда создала целую легенду. Оказывается, дезертирство из Красной армии во время Гражданской войны было инспирировано... толстовцами. «Дезертирские и толстовские настроения имели много общих корней, — писал в 1928 году «специалист по сектантам» Федор Путинцев. — И нам пора на основе опыта Гражданской войны сделать вывод о толстовской секте как о наиболее вредной секте. Нельзя смотреть на толстовцев как на юродствующих чудаков, никчемных, озлобленных деклассированных дворян и интеллигентов (?). Кроме дворян и старой интеллигенции, толстовские группы имеют в своем составе таких лиц, которые близки к рабочему классу... Удельный вес толстовских групп нельзя измерять только количеством членов групп. Влияние толстовцев и Толстого неизмеримо больше, нежели можно было бы предположить по количественному росту и составу толстовщины. Толстовцы во время войны сумели объединить разрозненные секты на одной общей платформе — платформе отказа от обязательной военной службы... Для толстовцев... все сводится к уничтожению власти. Поскольку в СССР власть советская, постольку платформа толстовцев является антисоветской» (Ф. Путинцев. О толстовствующих. «Антирелигиозник» №7, 1928.) . Так вместо реальных толстовцев — деревенских мужиков, готовых на смерть, только бы не убивать других, советская пропаганда создала фальшивый образ толстовца-подрывника, классового врага, врага советской власти.
— доказать, что никаких крестьян-толстовцев не было. Не было и крестьянской религиозной оппозиции братоубийственной Гражданской войне. Старые книги вроде цитированных выше произведений Покровского и Оликова давно списаны, их можно найти разве что в «спецхране» Библиотеки им. Ленина. От новых поколений советских людей тщательно скрывается кровавая эпопея Гражданской войны, с ее массовым дезертирством и массовыми расстрелами правых и виноватых. Скрывается тщательно и то обстоятельство, что декрет 4 января 1919 года был лишь временной хитрой уступкой, которую большевики сделали не желающей воевать русской деревне в трудный для себя момент. И то, что уступку эту у народа отняли тотчас же, как большевики почувствовали себя в военном и политическом отношении «на коне».
«Поправка» 14 декабря 1920 года потребовала от всякого, кто отказывался служить в Красной армии, чтобы он доказал свое право в суде. Давать свидетельские показания по этому поводу должны были только местные люди. Такой порядок делал местных администраторов полными хозяевами положения. «Своих» толстовцев, зависящих от райсовета, легко было прижать и нетрудно было заставить давать любые удобные для местного суда показания. Декрет 4 января 1919 года был таким образом торпедирован. На жалобы В. Г. Черткова и Объединенного совета по поводу местных беззаконий никто не обращал больше никакого внимания. Еще три года спустя, окончательно укрепившись, власти и вовсе лишили свой собственный декрет какой бы то ни было силы. Циркуляр Народного комиссариата юстиции от 5 ноября 1923 года вычеркнул толстовцев из списка тех религиозных групп, которые вообще имеют право по своим убеждени-ям претендовать на освобождение от военной службы. Ленинское предсказание сбылось: выпущенный «по случаю» декрет от 4 января 1919 года мирно скончался. Еще раньше, в 1922 году, власти объявили распущенным Объединенный совет религиозных общин и групп. Толстовская молодежь, по религиозным причинам не желавшая брать в руки оружие, оказалась полностью беззащитной.