Старков А. В.: Лев Толстой и наука (Несказанная речь в день 90-летия со дня рождения Л. Н. Толстого)

Лев Толстой и наука.

(Несказанная речь в день 90-летия со дня рождения Л. Н. Толстого).

Мировой гений мысли и художественного творчества, величайший из человеколюбцев, всю жизнь боровшийся против суеверий, предрассудков, неразумности в вере, строго научный исследователь св. Писания, такой скептик, отрицатель и величайший знаток природы, тела и души человека — противник науки! И еще в какой стране, на какой почве выросший! — Среди поголовной безграмотности, грубости, дикого суеверия, беспомощности, пьянства, повальных болезней от грязи и невежества, ужасающей общей и детской смертности, малочисленности учебных заведений и торжества поповского идолопоклонства и затмения — быть противником науки! Какое трагическое, непонятное, отталкивающее противоречие!...

Наука, — гордая, прекрасная, возвышенная, — наука до сих пор видела иных противников — против нее поднимались иные руки, — руки, покрытые грязью и кровью, руки, зажигавшие костры для мучеников веры и знания, руки, ковавшие цепи народу, руки, гасившие свет, готовые погасить и самое солнце. И, быть-может, впервые в истории против науки поднялись чистые, светлые, гениальные руки, создавшие величайшую красоту художества и написавшие прощальные слова любви к человечеству. Судили науку до сих пор Каиафа и Ирод, и мы знаем цену и цель их суда. Теперь наступает для нее иной — праведный суд. За что и почему?.....

и проделывали самые страшные, ненужные, нередко губительные обряды, до человеческих жертв включительно. И царили эти люди над всем человечеством, над телами и душами людей безраздельно и властно.

Самые нелепые, чудовищные, страшные и смешные суеверия владели умом и душой человека. В каждом дупле и в каждом ручье, и за каждой печкой и в каждом дворе сидели бесчисленные, то добрые, то злые боги, которым надо было угождать и молиться, а защитникам против злых и ходатаям перед добрыми надо нести не только цветы, но и жирных барашков; трещали бесчисленные костры для истеричек, одержимых дьяволом; избивали, отыскивая причину повальных болезней, — «жидов» и колдуний; отравленные хлебом со спорыньей шли в монастырь за исцелением, несли грошевые свечи колдунам против дождя и засухи, умирали от ничтожных болезней при помощи знахарей.

Если власть жрецов уменьшилась, если костры для истеричек угасли, если домовые исчезли, повальные болезни в культурных странах отходят в область предания, смертность ежегодно сокращается, против неурожаев борются не свечками, а агрономией, и на навозе суеверий вырастает золотое дерево положительных знаний и материальной культуры, и не сегодня, так завтра сделают, могут сделать человека сытым, здоровым, то все это сделает гордое познание человеческое.

Раньше человек смотрел на звездное небо и суеверно молился, — теперь же он самое небо сделал об‘ектом научного исследования; раньше он падал ниц и ползал пред «помазанниками», теперь он подверг социальный строй научному изучению, и «помазанники» исчезли вместе с домовыми и ведьмами; раньше он видел в повальных болезнях работу раз‘яренного бога-чудовища, — теперь видит окрашенную анилиновыми красками бациллу; раньше он мыслил личную и общественную жизнь по указаниям жрецов, теперь он создает ее на началах разума и свободы. Злые химеры и призраки средневековья, устрашавшие человечество, исчезают, и новый, свободный человек поднимается из праха земли, и перед его взором, горящим мыслью, бегут колдуны, жрецы, «помазанники» и ведьмы...

Он обратился прежде всего к самой интересной для него науке, науке о Боге, к богословию и теологии, для которых основал кафедры в университетах. Там потребовалось прежде всего отречение от здравого смысла, от логики, от математики, там договорились до невозможного. Но все учение о тунеядстве, о чудесах, наивные истории о сотворении мира, все это отвергнуто ныне наукой. Наивное учение о происхождении человека — все это было так далеко от науки, что рассудочному уму человека показалось прямо кощунственным по отношению к Богу-слову и Богу-разуму. В этих обрядах, ведущих свое начало из глубокой древности (ассиро-вавилонской, египетской), в этих таинственных символах и жертвах, в изображениях, сияющих золотом и самоцветными камнями, в ризах и мерцающих свечах, в фимиаме храма, — человек увидел только одно — желание затемнить и угасить ясный рассудок.

Он постиг все хитрые тонкости международного права и роль тех почтенных пожилых людей, которые писали любезно-предательские и коварно-вежливые дипломатические ноты на первосортной бумаге. Он понял, что в результате этой элегантно-мошеннической работы то и дело вспыхивали побоища между самыми образованными нациями. Деятели международного права утешали человека тем, что их наука регулирует кровавую бойню. Да? с горьким чувством думал человек, все урегулировано в здешнем мире, даже смертная казнь — и та совершается по известным инструкциям. Его ум мучился при мысли о существовании узаконенного и точно разработанного элегантного палачества. И в скорбные ночи ему рисовалась иная наука, наука о правах человека. На снежно-белых листах этой новой, иной книги-науки напечатано было золотыми словами: «любите друг друга, добро творите ненавидящим вас».

А на утро хотелось ему пойти разорвать толстые, умные книги международного права и крикнуть людям, сцепившимся друг с другом в смертной свалке вражды: «Остановитесь, дорогие, любимые братья.... Кто ослепил вас, кто кинул вас, как безумных, в кровавую битву?.. Неужели не чувствуете вы, бедные дети земли, что вы все родные братья, что вы должны соединиться в единую любящую семью на тот краткий миг свидания, который зовется ЖИЗНЬ. Любите друг друга, любите в это единое и краткое свидание. Больше никогда, никогда не увидитесь: поэтому обнимите друг друга, как братья, перед вечной и скорой разлукой. Это одно имеет смысл и значение“...

Но если война — печальное, неизбежное испытание, зато, наверное, наука обеспечивает возможность лучшей жизни человека. Л. Толстой обратился поэтому к науке гражданского права и встретил прежде всего, как аксиому, как догму, тщательно разработанное, до самых мельчайщих, казалось бы никогда в жизни не могущих встретиться мелочей — учение о священном праве собственности. И тотчас же перед его умственным взором встала картина. На тихо звенящем поезде, в роскоши, в мягком качающемся вагоне — катит на берега благодатной Ривьеры сиятельный князь, владелец многих и многих десятин плодородной земли. Там, в роскошном отеле, окруженном пальмовым садом, уже ожидают его сиятельство по телеграфу заказанные апартаменты, из окон которых виднеется темная синь Средиземного моря. Там в золоте, кружевах и в чулках, разрисованных лучшими художниками, — ждут не дождутся его сиятельства — звезды первой величины. Там после изысканного, приготовленного поварами-маэстро обеда, скушанного под утонченную музыку, на дивной террасе, протянувшись на лонг-шезе, куря благовонную гаванну, отдыхает его сиятельство — кейфуя и болтая милые пустяки и глядя, как солнце спускается в синий туман стихшего к вечеру моря.

Рядом вставал перед ним другой образ — тоже образ и подобие Божие — лохматый и грязный, грубый и пьяный, не знающий языка человеческого и говорящий какими-то странными, звериными звуками — вечно голодающий «мужик», у которого не только лицо было глупо и искажено непосильным трудом извечного под‘яремного раба, но была искажена и душа, отравленная спиртом, испуганная вечным страхом нужды, жестоких наказаний, воспитанная на рабских началах, лишенная малейших искр знания, данного великими учителями человечества — душа, в самом Боге видящая лишь большого жандарма — конечную жестокую расправу, от которой так трудно уйти путем грошевых свечей. Когда этот звероподобный человек, обезумев от горя, грязи и водки, огрызнулся, как затравленный волк, и показал зубы, его усмирили быстро и решительно во славу того же кумира, сластены-собственника.

И вот представился Толстому обширный и ужасный храм, в котором на страшном престоле, залитом человеческой кровью, сидел бог-ваал, чудовище, требующее бесчисленных жертв, и жертвы эти шли бессчетно, чредою, покорные и обессиленные суеверием и страхом. А вокруг престола Ваала стояли жрецы в ученых мантиях и торжественно и непререкаемо читали толстую книгу гражданского права, где на первой странице было начертано: священная частная собственность есть основа современного культурного государства.

«гуманитарные» (какая злая насмешка!) науки и обратился к другим ученым, постигающим мироздание. Он думал: «Мир вышел из рук Творца таким величественным, бесконечным во времени и пространстве, таким изумительно точным, что каждый человек, глядя на него, чувствует как бы биение нескончаемого, жизнелюбящего разума». И он обратился с вопросом к астрономам и геологам, что думают они о создании и строении мира. Они ответили ему очень интересной теорией Лапласа. И он спросил их: «Если механика говорит, что ни одно движение не может начаться без причины, то совершенно логично заключить, что причина всех движений должна быть вне мира, или должна быть некая первопричина». И в ответ на это услышал от деятелей науки: «Мы не изучаем первопричины, это дело метафизики и религиозных мыслителей». Только наиболее скромные говорили: «Это непостижимо, мы ничего об этом не знаем, мы не признаем и не отвергаем ничего».

Он продолжал их спрашивать: «В настоящее время точными приборами насчитано уже 4 миллиарда солнц, и никто не сомневается, что существуют еще и еще такие же бесконечные миллиарды солнц. Скажите же мне, что это — высший смысл или величайшая бессмыслица? Если вы согласитесь со мною, что высший смысл, то нам не о чем дальше спорить — это и есть тот Бог, тот Разум, к которому стремится любящий дух человека. Если же вы ответите мне, что это величайшая бессмыслица, и я соглашусь с вами, что нет Бога, но никогда не пойму, зачем изучать неизмеримую бессмыслицу, и никогда не пойму, как мог среди этой бессмыслицы появиться мой или ваш разум». Ему отвечали — одни незнанием, другие — указанием опять на метафизику и религию, третьи отвечали, что не интересуются и не занимаются такими вопросами. И все эти «просвещенные люди» показались ему еще менее просвещенными людьми, чем дикари, решающие вопросы о Боге по-своему, и темные женщины с грошевыми свечками и чудотворными иконами.

Ему показалось, что жрецы богов и жрецы науки, сознательно или бессознательно, совершили ужасные подмены: одни подменили учение любви колдовством, другие подменили великий вопрос — множеством ничтожных вопросиков, но те и другие строили свою земную жизнь в смысле доходов, почестей и власти над людьми.

Ему показалось, что люди, занимающиеся изучением мертвой природы, могли бы не заметить Бога, живущего во всех живых созданиях, в этих малых храмах, но как могли люди, изучающие живую природу, не понять, что человек — это прекрасный храм, полный святости, любви и разума, что тля и лягушка — тоже храмики.

Естествоиспытатели на вопрос его о человеке, о смысле и значении его жизни ответили ему прославленной эволюционной теорией. «Значит, спросил он в изумлении, человек — это усовершенствованная, самая смышленая обезьяна и ничего больше?».... «А что же вы хотите большего»? спрашивали, улыбаясь, гордые обладатели непотрясаемой истины. — Мне казалось, отвечал им Толстой, что в душе человека живет ясное сознание разумности своего существования, и что это разумное сознание не может быть понимаемо иначе, как связь с бесконечным началом.

на все эти исследования о протоплазме, о кровяных шариках и назвал ученых самыми непросвещенными и невежественными людьми.

Толстой пришел в мир в эпоху величайшего развития материальной культуры и капиталистического строя. К этому строю приспособилась, вне всякого сомнения, и наука, признавшая за неопровержимые, априорные истины или даже аксиомы — совершенно спорные и ничем недоказанные посылки, в роде института собственности, воинской повинности и т. п.

В теоретической науке господствовал самый грубый материализм, превративший в неподвижную догму все деспотические обычаи, создавший религиозную нетерпимость и грозивший тюрьмой и эшафотом каждому, кто пытался противиться его силе.

Л. Толстой направил все свои усилия к тому, чтобы нашу современную «религию» сделать более «научной» (если можно так условно выразиться), а нашу науку сделать «религиознее».

Подобно древнему Самсону, он ворвался в храм нынешних богов и, найдя нашу религию противонаучной, со страшной силой потряс старые колонны храма, который и рушился среди ужасающего шума осколков и пыли.

любви к человечеству ворвался в это тысячелетнее здание.

А. В. Старков.

Раздел сайта: