Я вырос, состарелся и оглянулся на свою жизнь. Радости преходящи, их мало, скорби много, и впереди страдания, смерть. Пока я рос телом и умом, я не замечал этого. Откинув без усилия и борьбы, как ненужную шелуху, веру, в которой я воспитан, я делал то, что делали вокруг меня, потворствовал своим похотям и говорил, что все это хорошо, что все в мире развивается и я развиваюсь вместе с миром, и что это хорошо. Но когда я увидал, что я больше не развиваюсь и ссыхаюсь, то я понял, что это вовсе не хорошо и стал думать и понял, что и Сакия-Муни1 и Соломон2 и Шопенгауэр3 — злоглупая шутка. Не видеть этого можно только тогда, когда молод или нарочно заслоняешь от себя эту жестокую истину, или очень малодушен. Есть старые люди, для которых истина эта заслонена похотями, а есть такие, которые не видят этого от малоумия. Есть такие люди. Они говорят: «Я — часть маленькая бесконечного мира, я — явление этого мира. Все растет и развивается, и я в этом росте и развитии участвую, и задача моей жизни есть участие в этом росте и развитии». И по скудоумию своему не видят, что спрашивается не то, что такое моя плоть, она участница в развитии, а спрашивается, что такое мои мысли и желания. Каково бы ни было развитие мира, моим мыслям и желаниям нужно не развитие мира, а удовлетворение их требований истины, блага для меня. Они не видят этого и не видят того, что развития и совершенствования в бесконечном мире быть не может. В бесконечном нет ни переда ни зада, ни лучшего, ни худшего, ни большого, ни меньшего, и потому видимый обман развития не может никого удовлетворять.
Я сказал это потому, что в том отчаянном положении, в котором мы находимся, очень много ищущих людей, и не глупых, пристали к этому скудоумию. Деваться больше некуда, поневоле затыкают себе мозг. Для того, кто не затыкает себе мозг и не боится думать до конца то, что сказали Сакия-Муни, Соломон, Шопенгауэр и тысячи других — неизбежно. Жизнь — зло, и какая-то насмешка. И те, которые прекращают по своей воле, петлей, пулей, водой эту глупую штуку, и их много теперь стало, — те молодцы, сильные люди духом. Я пришел к этому и хотел убить себя и чуть было не сделал этого4. Но не сделал — от слабости ли духа, или от других причин. Но я не мог поверить, чтобы надо мной была сыграна шутка. Я сказал себе: Если есть какая-нибудь сила выше меня, сила, произведшая меня, такая, какую в старину я называл Богом, то эта сила, так как она выше меня, сильнее и произвела меня, то она должна быть выше меня и сильнее и по разуму и по благости, и поэтому не может забавляться мысли, чтобы играть со мной шутки. Если бы я бы мог сотворить человека, то я бы почел гадостью и глупостью поставить его в такое положение, в какое я поставлен; стало быть высшая эта сила, произведшая меня, не могла этим забавляться. Если нет никакой высшей силы, произведшей меня, то я выше всего с моим разумом, и потому разум мой должен найти и смысл всего5. Разумом своим я искал смысла и пришел вот к тому, что блаженны те, кто умер, а еще блаженны неродившиеся.
Так что ж мне было делать? Волей-неволей, не имея духа застрелиться и смутно надеясь найти, я обратился к первому предположению. Я не мог признать Бога, ничто мне не подтверждало этого предположения, но сказал себе: посмотрим, что выйдет, если допустить, что есть сила, высшая, произведшая меня. Может быть, это и правда.
людей, которые верят в Бога и стал разбирать, кто верит, кто не верит.
На словах все миллионы Европейцев верят, и мы, и все мы христиане, и со всех сторон церкви, богатые храмы всех сортов. Огулом мы все христиане, но порознь взяться — совсем другое. Я несколько лет занимался этим и всех людей, мне знакомых, допрашивал: верют они или не верют. И оказалось, что из людей моего разбора, ученых, умных, никто не верит в Бога. Если и находились из моих сверстных людей такие, что верили, то один на 500 (я думаю, не больше. Про женщин я не говорю), то это были или чудаки, из упрямства, с злобой, не столько для своих нужд, сколько для спора, уверяли, что они верят в Бога, или такие, что для каких-нибудь политических или корыстных неосознанных целей говорили, что верят, или уж очень глупые люди, или еще явившиеся в новое время женщины и мужчины из ученых, верующих как-то особенно6. Если бы я был помоложе или жил бы более в одном только кружке сверстных мне людей, я так бы решил, что почти никто теперь из умных людей не верит в Бога, и потому вера — это суеверие. Но я уж стар, и живу с разными людьми, и потому я стал вглядываться дальше и нашел верующих из других кругов (я не наблюдал попов, епископов, и т. п., потому что вопрос о том, верующие ли они или не верующие, ничего не мог решить для меня. Как вопрос о том, много ли в России любителей юриспруденции не мог быть решен количеством живущих своей должностью адвокатов).
Я нашел и очень много верующих между неученым сословием. Все неученые, верующие в Бога — весь народ.
Найдя этих верующих, я стал добираться, как они веруют Богу, и сразу был оттолкнут от их веры. Это было с маленькими изменениями то самое, из чего я вырос, когда бросил всю эту комедию чтения молитвы, по утрам и вечерам, причащения и тому подобного.
— то, что есть Бог, который вдруг вздумал сотворить мир. Погубил людей и послал своего сына поправлять испорченных людей и одни говорят, что надо верить, что он своей смертью спас нас, и тогда все будет хорошо, а другие говорят, еще есть угодники, за нас молятся, им надо ставить свечки и ходить пешком. И то и другое не могло войти в мою голову, как и не может войти ни в какую голову, не лишенную рассудка.
А люди эти верили так, и мало того, что верили, в особенности миллионы из народа, те самые, которые самые глупые, все говорили о Боге, смешивая его с доской, примешивая Пятницу к Троице и т. п., эти люди, миллионы, жили спокойно, не испытывая ни сомнений, ни отчаянья Соломона, Сакия-Муни, Шопенгауэра и меня грешного. И жили принимая всякую скорбь как благо и умирали радостно и на смерть смотрели как на величайшее благо. Если бы были одни люди нашего круга, верившие в Бога, то я бы не остановился на них, отыскивая смысл тех бессмыслиц, которые они говорили. Во-первых их мало, во-вторых, все они очень жирны, и весь тот вздор, который они говорили, можно было объяснить как всякую дурь людей, живущих в избытке и бесящихся с жира. Выдумывали же они магнетизм, животный месмеризм, спиритизм. Но те миллионы, которые и прежде и теперь живут большей частью в нужде, стало быть в самых невыгодных для счастья условиях, и счастливы и спокойны и так твердо уверены в своем знании, что никогда поколениями не колеблятся в своей вере, из-за этой веры лишаются всех благ жизни в монастырях и умирают за нее, эти заставляют меня задуматься и не откидывать сразу их верования как бессмыслицу, а разобрать их хорошенько. Кроме того, я всегда любил и люблю этих людей. По тем понятиям, которые оставались у меня, несчастного и заблудшего мудреца, о том, что в них, терпящих, благословляющих, смиренных, трудящихся, — что в них добро. Я любил и люблю их и стал вникать в их веру. Что ж, мы с Шопенгауэром и Соломоном от большого ума дошли до того, что мы ничего не знали, что жизнь — зло, и жить не нужно, а они знают как то, что жизнь и смерть — добро, и что жить нужно, да еще как-то особенно жить.
И я сказал себе: не буду сразу откидывать эту веру, потому только, что она мне не лезет в голову, может быть они и те ученые из нашего-то круга и эти неученые не умеют как сказать, во что они верят. Надо расспросить у тех, кто знает. У попов, архиреев, у учителей церкви, у тех, которые сами себя называют хранителями вероучения. Я обратился к ним7 и спросил, хорошо ли веруют наши ученые? Правда ли, что Бог прислал сына на распятие, и что распятие этого сына спасло всех людей, и что кто верит в это, тот спасен? Они сказали мне, что это неправда, что тут есть и правда, но не так: что это ересь.
Когда я спросил, так ли веруют мои любимые миллионы, ставя свечи, ходя пешком к мощам и почитая Святую Пятницу, мне сказали, что это так да не так, что они изуверы и идолопоклонники. Я спросил, как надо верить. Мне сказали, на это есть исповедание православной веры.
к экзамену в университет. Тогда я мог презирать и откладывать это. Тогда этот катехизис казался мне рядом ненужных бессмыслиц, тогда со всех сторон меня окружали явления жизни, казавшиеся мне ясными и исполненными смысла. Теперь же я бы и рад откинуть то, что не лезет в здоровую голову, но деваться некуда. Противно тому, что было тогда. Все для меня в мире теперь бессмыслица. Мы с Соломоном и Шопенгауэром доказали это несомненно. Мы пришли к тому, что лучше умереть и единственная брезжина света в этом мраке — это то, что я здесь на свете по воле высшего кого-то, и что это высшее знают люди, что этих людей миллионы жили и умирали радостно в этом знании. И вот передо мной то учение, которое одно дает мне надежду понять смысл жизни. Как ни кажется оно мне дико на мой старый твердый ум, оно — одна надежда спасения. Надо осторожно и внимательно рассмотреть его. Или я найду спасенье, смысл жизни, или петлю на шею, а не петлю, так то же самое — доживать без смысла, до того как лопнет какой-нибудь сосуд в сердце.
И вот я приступил к этому, взял катехизис и стал читать его.
Примечания
В 1879 г. Толстой работал над большим сочинением религиозно-философского содержания. Оно не имеет заглавия и начинается словами: «Я вырос, состарелся и оглянулся на свою жизнь».
Впервые эта работа Толстого упоминается в письме С. А. Толстой к Т. А. Кузминской от 21 октября 1879 г. С. А. Толстая сообщает, что Лев Николаевич пишет «об Евангелии и божественном вообще» (ГМТ). В ноябре-декабре 1879 г. работа продолжалась.
«Левочка все работает, как он выражается, но увы, он пишет какие-то религиозные рассуждения, читает и думает до головных болей, и все это, чтобы доказать, что церковь несообразна с учением Евангелия. Едва ли в России найдется десяток людей, которые этим будут интересоваться. Но делать нечего. Я одного желаю, чтобы уж он поскорее это кончил, и чтоб прошло это, как болезнь. Им владеть, или предписывать ему умственную работу, такую или другую, никто в мире не может, даже он сам в этом не властен» (ГМТ).
О работе над этим сочинением Толстой писал брату С. Н. Толстому 21 декабря 1879 г.: «Я все так же предавался своему сумасшедствию, за которое ты так на меня сердишься... Постараюсь только впредь, чтобы мое сумасшедствие меньше было противно другим и чтоб не производить на тебя неприятного впечатления» (62.507).
По-видимому, к концу декабря сочинение было завершено. Оно не предназначалось для печати, в нем Толстой для самого себя пытался изложить ход своих мыслей в разрешении религиозных сомнений, утвердиться в правильности своих «исканий истинной веры».
Сочинение это под условным заглавием «Искания истинной веры» хранится в рукописном отделе Государственного музея Л. Н. Толстого. Рукопись сочинения представляет собой тетрадь в твердом переплете. В тетради 106 листов. Текст сочинения разделен на 5 глав.
В первой главе Толстой рассказывает о своем душевном состоянии, о своем отчаянии, о поисках спасения в церковной вере.
В IV главе Толстой возвращается к началу и еще раз излагает ход своих мыслей, приведших его к теперешнему состоянию, в более сжатом виде.
Пятая глава занимает 3/4 тетради и посвящается изложению всех четырех Евангелий, причем тех мест из них, которые представляются Толстому понятными, поучительными. Завершает сочинение Толстой определением своего понимания смысла евангельского учения и критикой с точки зрения христианского учения существующего общественного строя и церкви.
В конце декабря 1879 г. в Ясную Поляну приехал Н. Н. Страхов и в те несколько дней, которые Страхов гостил у Толстых, Лев Николаевич познакомил его со своим религиозно-философским сочинением, начерно законченным, и с планами будущих своих работ. 8 января 1880 г. Страхов писал Толстому из Петербурга:
«Меня, разумеется, многие расспрашивают об Вас, и я в большом затруднении. Я говорю обыкновенно, что Вы теперь в сильном религиозном настроении, что Вы дошли до него самым правильным путем — через изучение народа и сближение с ним, что Вы пишете историю Ваших отношений к религии — историю, которая не может явиться печатно».
— это будущая «Исповедь» Толстого. В ее основу Толстой положил несколько страниц биографического характера из неозаглавленного сочинения, о котором идет речь.
Некоторые страницы, посвященные изложению четырех Евангелий из этого же сочинения, вошли в работу «Соединение и перевод четырех Евангелий».
Работа под условным названием «Искания истинной веры» известна исследователям. На нее ссылаются комментаторы Юбилейного издания, упоминание о ней есть в 22-томном собрании сочинений Л. Н. Толстого (1978—1985 гг.). Краткое изложение этой работы Л. Н. Толстого помещено Н. Н. Гусевым в главе VII третьего тома «Материалов к биографии».
Целиком работа никогда не печаталась. Между тем она представляет интерес и как первая завершенная попытка изложения религиозных взглядов Толстого, и как отправная точка последующих четырех религиозно-философских трактатов: «Исповедь», «Исследование догматического богословия», «Соединение и перевод четырех Евангелий», «В чем моя вера?».
Безусловно, публикации полного текста работы должны предшествовать большая подготовительная работа, т. к. рукопись сочинения очень трудна для прочтения.
— это первая глава религиозно-философского сочинения Толстого. Едва закончив его, Толстой вернулся к началу и принялся перерабатывать весь текст. После переработки из первой главы выросла «Исповедь» Толстого.
1 Художественно обработанную легенду о царевиче Сакья Муни, прозванном Буддой, Толстой поместил в VI главе окончательного текста «Исповеди».
2 Толстой усиленно читал Библию в августе 1879 г. и находил, что «Притчи» Соломона, «Экклезиаст» имеют «много общего с Шопенгауэром» (62.497).
3 В конце 1860-х годов Толстой пережил сильное увлечение философией А. Шопенгауэра. 30 августа 1869 г. в письме к А. А. Фету он писал:
«... Знаете ли, что было для меня нынешнее лето? Неперестающий восторг перед Шопенгауэром и ряд духовных наслаждений, которых я никогда не испытывал. Я выписал все его сочинения и читал и читаю... Не знаю, переменю ли я когда мнение, но теперь я уверен, что Шопенгауэр гениальнейший из людей...» (62.497). Отношение Толстого к Шопенгауэру менялось, однако он перечитывал труды философа на протяжении почти всей своей жизни. Изречения Шопенгауэра включены в сборники «Круг чтения», «На каждый день», «Путь жизни». Последняя запись о чтении Шопенгауэра сделана Толстым в Дневнике совсем незадолго до кончины — 7—8 октября 1910 г. На страницах имеющихся в Яснополянской библиотеке книг Шопенгауэра («Мир как воля и представление», «О религии») имеются пометы Толстого.
4 «Исповеди» Толстой дает развернутое описание душевного кризиса, пережитого им в конце 70-х годов:
«Жизнь мне опостылела... И это сделалось со мной в то время, когда со всех сторон было у меня то, что считается совершенным: это было тогда, когда мне не было пятидесяти лет. У меня была добрая, любящая и любимая жена, хорошие дети, большое имение, которое без труда с моей стороны увеличивалось. Я был уважаем близкими и знакомыми, больше чем когда-нибудь прежде, был восхваляем чужими и мог считать, что я имею известность, без особенного самообольщения. При этом я не только не был телесно или духовно нездоров, но, напротив, пользовался силой и духовной, и телесной, какую я редко встречал в своих сверстниках: телесно я мог работать на покосах, не отставая от мужиков; умственно я мог работать по восьми — десяти часов подряд, не испытывая от такого напряжения никаких последствий. И в таком положении я пришел к тому, что не мог жить и, боясь смерти, должен был употреблять хитрости против себя, чтобы не лишить себя жизни...» (23.12—13).
5 Забегая вперед, скажем, что Толстой нашел «смысл всего»: «... Я отрекся от жизни нашего круга, признав, что это не есть жизнь, а только подобие жизни, что условия избытка, в которых мы живем, лишают нас возможности понимать жизнь, и что для того, чтобы понять жизнь, я должен понять жизнь не исключений, не нас, паразитов жизни, а жизнь простого трудового народа, того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придает ей. Простой трудовой народ вокруг меня был русский народ, и я обратился к нему и к тому смыслу, который он придает жизни. Смысл этот, если можно его выразить, был следующий. Всякий человек произошел на этот свет по воле Бога. И Бог так сотворил человека, что всякий человек может погубить свою душу или спасти ее. Задача человека в жизни — спасти свою душу; чтобы спасти свою душу, нужно жить по-божьи, а чтобы жить по-божьи, нужно отрекаться от всех утех жизни, трудиться, смиряться, терпеть и быть милостивым» (23.47).
6 в «искупление кровью Христа». Толстой был знаком и состоял в 1876 г. в переписке с одним из «пашковцев» — графом А. П. Бобринским, министром путей сообщения в 1871—1874 гг.
7 В сентябре 1879 г. Толстой в Москве беседовал о вере с митрополитом Московским Макарием (М. П. Булгаковым) и викарием Алексеем (А. Ф. Лавровым-Платоновым). Тогда же в Троице-Сергиевой лавре он беседовал с наместником Леонидом (Л. А. Кавелиным).
Т. Г. НИКИФОРОВОЙ