ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ ОКОЛО ТОЛСТОГО
(Воспоминания)
I
Знакомство с Л. Н. Толстым
В 1898 г. я достал книгу «В чем моя вера», тогда еще запрещенную в России, и стал ее читать.
Я не помню, чтобы я когда-либо с большим интересом и вниманием читал что-нибудь.
По прочтении этой книги я почувствовал себя очень одиноким среди того круга людей, в котором я жил. Мне хотелось пойти жить в среду людей, которых, так же, как и меня, в то время, волновали бы вопросы веры и смысла жизни. И я решил, что пойду к Толстому. «Человек, который написал «В чем моя вера», не может не принять меня и не отнестись сочувственно к вопросам моей души; он также, наверно, знает таких людей, которых я ищу» — думал я.
В четверг, 5 февраля, утром, я с волнением звонил у входа Хамовнического дома.
Слуга, отворивший мне дверь, на мой вопрос, можно ли видеть Льва Николаевича, ответил мне, что Лев Николаевич занят и никого не принимает, а принимает по вечерам и лучше всего притти к нему в 6 часов вечера.
7 февраля, в субботу, в 6 часов вечера, я снова пошел к Льву Николаевичу. На этот раз слуга спросил меня, как обо мне доложить, и, оставив меня одного в передней, ушел. Через некоторое время, вернувшись, он повел меня наверх по деревянной лестнице, провел через тускло освещенную залу и узкий коридорчик в кабинет Льва Николаевича. Небольшая низкая комната освещалась одной свечой, стоявшей на круглом столе перед клеенчатым диваном; в клеенчатом кресле в полуоборот к двери сидел Лев Николаевич. Сверх блузы на плечи была у него накинута вязаная шерстяная куртка, на голове была шапочка в роде скуфеечки. При виде его, под влиянием его ласкового взгляда все волнение улеглось, я чувствовал себя просто и спокойно.
Предложив мне сесть, он спросил меня, не сын ли я известного старика Абрикосова1. Я сказал, что я его внук.
— Это ваш отец издает «Вопросы философии и психологии»?
— Это мой дядя2, отец3 же сотрудничает в этом журнале.
— Чем же я могу вам служить? — спросил он.
Готовясь итти к Толстому, я подготовлялся, что и как я буду говорить, но, вместо приготовленных фраз, я, неожиданно для себя, стал рассказывать ему про свою жизнь. Такого интереса ко мне я никогда не встречал. Это была невольная исповедь: он задавал вопросы, наводил меня на подробности, заставлял углубляться в себя. Кончая свою исповедь, я просил указать мне, как жить дальше.
— Живите у себя дома в своей семье, всегда стараясь проводить христианскую жизнь. Вы говорите, что вы в университете — не бросайте университета, продолжайте учиться.
Я с удивлением взглянул на Льва Николаевича: не есть ли это противоречие с учением Христа, который велит все оставить и итти за ним? Это всё будут обрывки жизни, которые будут отдаваться богу, а мне хочется всю жизнь свою отдать богу.
— Дай бог, — как эхо, отозвалось из уст Льва Николаевича. И он снова стал говорить о том, что изменять своей жизни во внешнем не следует, а что надо стремиться к нравственному, внутреннему совершенствованию и предоставить внешней жизни самой измениться соответственно внутренним, нравственным требованиям, что внешняя жизнь должна вытекать из внутренней жизни. Надо относиться с любовью ко всем окружающим, не заставлять других служить себе, а самому себя обслуживать.
— А если встретишь нищего, ведь нельзя ограничиваться подачей ему пятачка, ведь надо по-братски поступить с ним, зазвать его к себе, накормить его, одеть его.
— Попробуйте и это сделать, — ответил Лев Николаевич. — Такое поведение может вызвать неудовольствие, раздражение, насмешки домашних. Прежде всего нельзя нарушать любви, любовных отношений со своими близкими. Это очень большая и трудная задача, и надо суметь ее разрешить, затем не бояться насмешек — девять десятых хороших дел не делаются из боязни быть смешным. Надо жить там, где живешь, менять место жизни есть самая большая антихристианская роскошь.
Уже впоследствии, будучи хорошо знаком с Львом Николаевичем и живя у него, я понял его, я понял, что он всегда старался уговаривать не изменять внешних условий своей жизни и радовался, когда человек, несмотря на его отговоры, все же изменял свою жизнь Он видел тогда, что человек изменил свою жизнь не под его влиянием, а потому, что прежние условия ему были невмоготу. Даже тем, которые спрашивали его совета, отказаться ли им от военной службы или служить, он советовал непременно служить и вместе с тем радовался всякому отказу от военной службы.
— Отказывающийся от военной службы и не придет советоваться, — говорил Лев Николаевич.
— К богу никогда не надо ходить нарочно: «дай я пойду к богу, стану жить по-божьи!.. Жил по-дьявольски, дай поживу по-божьи, попробую, авось не беда!?» Это и беда и большая. К богу, вроде того, как жениться, надо итти только тогда, когда и рад бы не пойти и рад бы не жениться, да не могу... И потому всякому не то что скажу: иди в соблазны нарочно; а тому, кто так поставит вопрос: «а что, не прогадаю ли я, если пойду не к чорту, а к богу?» закричу во все горло: «Иди, иди к чорту, непременно к чорту». «В сто раз лучше обжечься хорошенько на чорте, чем стоять на распутьи или лицемерно итти к богу», — пишет Лев Николаевич в одном из своих писем4.
Прощаясь со мной, Лев Николаевич сказал мне, что после шести часов вечера он бывает дома и рад будет меня видеть.
— Заходите ко мне почаще, — прибавил он, потом, подумав, сказал: — На прощанье я дам вам следующий совет: никогда не рисуйтесь, всегда будьте искренни.
мы с ней всё сказанное Львом Николаевичем, и оба чувствовали, что советы его нас не удовлетворяют. Мне хотелось в основе изменить свою жизнь, хотелось жить по новым, открывшимся мне законам.
А вносить свои правила, свои законы в жизнь своей семьи — я чувствовал, что не имею ни сил, ни права. Но, главное, я чувствовал себя одиноким в своих взглядах, мне хотелось жить с людьми, одинаково со мной мыслящими.
9 февраля вечером я снова пошел к Льву Николаевичу. Я застал его одного в кабинете. Здороваясь с ним, я сказал, что не могу жить в своей семье, не хочу пользоваться преимуществами богатства, хочу оставить семью, университет, продолжать который можно только при нетрудовой жизни, и прошу направить меня в общину.
— Есть такие трудовые общины, направьте меня в одну из них, — сказал я.
— Есть монахи на Афоне, — был ответ Льва Николаевича.
— Монахи — православие, я в православие не верю, а вот я слышал про духоборов?
— Да, это превосходные люди, но они в настоящее время подвергаются жестоким гонениям от правительства. Гонения эти переносят по-христиански, но вам ехать к ним нельзя. Все друзья мои, которые пытались помочь им, подвергались преследованию.
И Лев Николаевич рассказал мне про своих друзей Бирюкова и Трегубова, которые были сосланы в Прибалтийский край, и про Черткова, который был выслан за границу и теперь живет в Англии и у которого много друзей среди англичан и особенно среди сектантов-квакеров, которые собирают пожертвования в пользу духоборов.
— А что за люди квакеры? — заинтересовался я.
— Квакеры, или «Общество друзей», как они сами называют себя, существуют уже давно в Англии и в Америке, куда переселились из Англии. Они так же, как и духоборы, считают, что нельзя бороться злом со злом, считают греховным употреблять насилие одного человека над другим, против всякого убийства и войны и потому считают, что христианин не может служить на военной службе. В этом квакеры очень сходятся в своих взглядах с духоборами и потому интересуются ими, сочувствуют им и помогают. В своих же верованиях они мистики, они верят в троицу, в Христа как бога.
— Чтобы быть искренним, я должен сказать, что и я верю в Христа как в бога.
— Вы верьте, как хотите, но, по-моему, это чепуха, — резко сказал Лев Николаевич. — Сначала верят в Христа-бога, потом в троицу, в богородицу, в святых. Да ведь это целый Олимп! Что может быть лучше веры в единого бога. Магометанство высоко своим признанием единого бога: «нет бога кроме бога». В Англии есть секта унитарианцев, которые признают все евангелие, имеют свои церкви, пасторов, молитвенные собрания, Христа же считают величайшим человеком...
То, что говорил дальше Лев Николаевич, я не слышал. Он точно прострелил меня, я чувствовал, что вся почва выбита из-под меня, что я, теряя веру в Христа, теряю бога.
— У вас есть ваше изложение евангелия, дайте мне его прочесть, — подавленный, сказал я.
— Это совсем ни к чему, читайте обыкновенное евангелие, но только читайте его таким образом: возьмите красный и синий карандаш. И, читая, подчеркивайте все слова Христа, которые вам вполне понятны, красным карандашом, а слова евангелиста, тоже только понятные, — синим. И затем прочтите все подчеркнутое вами, и перед вами откроется вся сущность евангелия. Словам Христа надо, конечно, придавать большее значение, чем словам евангелистов; они у вас и будут подчеркнута красным карандашом. Один человек подчеркнет больше, другой меньше, всякий по своему разумению, но сущность общая, и самое понятное у всех одинаково будет подчеркнуто. В своём евангелии я подчеркнул то, что понятно мне. Вот вам моё евангелие, — сказал он мне, подавая маленькое потертое евангелие в кожаном переплете, — возьмите его с собой и следующий раз вернете мне его. А это я вам подарю, — и подал мне листовку «Как читать евангелие и в чем сущность его», издание Черткова в Англии5.
Я положил евангелие Толстого в свой боковой карман, и всю дорогу до дома казалось мне, что оно жжет меня.
16 февраля я снова у Толстого. Лев Николаевич один у себя за чтением.
— Что так долго не были? — говорит он мне ласково.
— Мне нужно было переварить все то, что услышал от вас.
— А я вот как раз читаю только что полученный номер английского журнала «New Order». Вы интересовались общинной жизнью, и потому он вам будет интересен. Но надо вас сначала познакомить с этим движением в Англии. Несколько лет тому назад известный писатель социалист Кенворти6 в предместии Лондона Кройдон начал читать лекции об общинной жизни. Вокруг него создался кружок лиц, который стал осуществлять эту жизнь. Завелись общественные мастерские, пекарня, прачечная, издательство, общинный дом. И вот теперь из этого Кройдонского братства, как они себя называют, выделилась группа молодежи.
Братство купило клочок земли в Эссексе, и молодежь пошла работать на землю. «New Order» — орган этого братства, здесь вы найдете превосходные статьи самого Кенворти и других, здесь же есть корреспонденции из Purleigh — их колонии о том, как зарождается общинная жизнь на земле. Трогательно читать, как молодые люди — клерки банков — бросают свою прежнюю деятельность, сами бьют кирпичи для построек и строят себе жилища. Впрочем вы сами прочтете, ведь вы читаете по-английски, — и Лев Николаевич подал мне несколько номеров «New Order’а».
— А вот это голландский журнал «Vrede», по-русски — мир. Его издает голландец из Гааги — Ван-дер-Вер. Это замечательный человек, два года тому назад, он, призванный в национальную гвардию, отказался вступить в ее ряды, за что и потерпел тюремное наказание. В своем письме к командиру гвардии, в котором он мотивирует свой отказ, он говорит, что он не считает себя христианином и что он только следует своей совести. Он говорит, что служить в национальной армии он не может, потому что главное ее назначение — поддержание существующего, так называемого порядка в нашем обществе, но он не может поддерживать этот порядок: поддержку богачей против нищих тружеников, начинающих сознавать свои права. Он напоминает при этом роль национальной гвардии во время стачки в Роттердаме, когда она защищала имущество богачей, и говорит, что не может поддерживать войну между капиталом и трудом, не может стрелять в рабочих, действующих всецело в пределах своего права. Я считаю отказ Ван-дер-Вера особенно замечательным своей мотивировкой. Он показывает, что понимание несправедливости существующего социального строя все более и более проникает в сознание людей. Вот я вам прочту об этом из «Vrede», вы, конечно, по-голландски не знаете, я вам буду переводить. Я выучился недавно по-голландски. Языкам я всегда учусь так: покупаю евангелие на том языке, который хочу изучить, — и начинаю читать. Можно не евангелие, а просто хорошо знакомую книгу, но что может быть знакомее евангелия. И вам советую изучать языки, — улыбнулся Лев Николаевич. — Изучение языков самая христианская наука, потому что ведет к единению людей. — И он начал читать и переводить мне мысли современных голландских передовых людей.
Вернувшись домой, я застал своего отца одного в столовой.
— Ну, как твои занятия в университете? — спросил он меня.
— Я совсем перестал заниматься, — ответил я.
Отец удивился:
— Чем же ты теперь занимаешься?
— Я познакомился с Толстым, — сказал я и откровенно рассказал отцу все свои переживания.
— Что же ты думаешь теперь делать?
— Я не могу жить дома в тех условиях, в которых мы живем, я должен согласовать свою жизнь с своими убеждениями и прошу тебя, как друга, которым ты был всегда для меня, помочь мне в этом.
Наступило молчание. Мы оба волновались.
— Не только ни в чем я тебе не буду препятствовать, но буду всячески способствовать, — сказал мне отец. — Давай обсудим.
Я просил его никому, кроме матери, не говорить обо мне и, ободренный, пошел в свою комнату.
— Собственно говоря, что ты хочешь? — спрашивал меня отец.
— Я сам не знаю, — отвечал я.
Отца тревожила мысль, что моя деятельность будет революционна и меня непременно арестуют.
Через несколько дней он сказал мне, что самое лучшее будет, если я поеду в Англию в перлейскую колонию (я давал ему для прочтения «New Order»). Я согласился, и мы успокоились. Его успокаивала мысль, что я буду за границей, вне власти русского правительства.
мы очутились на улице и пошли по направлению Девичьего Поля, я сказал, что решил бросить университет и ехать в колонию Purleigh, и передал ему кратко свой разговор с отцом. Несколько шагов он молчал, ничего мне не отвечал, потом сказал:
— Вы счастливый билет вытянули в лотерее, вам двадцать лет, вы одиноки, и в эту пору вас застигло пробуждение. Другое дело я, я пробудился к новой жизни уже стариком, когда связан был семьей... но ничего, — всё-таки поезжайте, раз вы так решили с вашим отцом. А как относительно военной службы? — взглянул он на меня.
— Я белобилетник7.
— Вот это превосходно, — облегченно вздохнул Лев Николаевич.
— Ах, Лев Николаевич...
Все с шумом обступили его, радостно с ним здороваясь. Видно было, что Лев Николаевич частый посетитель семьи Дунаева. Все относились к нему просто и с любовью.
Мы сели в конце стола. Дунаев стал рассказывать про новые известия с Кавказа о духоборах, рассказал мне о приезде двух духоборов в Москву, с каким трудом они добрались, как скрывались в Москве.
Разговор был прерван приходом нового посетителя. Вошел человек лет тридцати, худой, нервный, с Львом Николаевичем и с Дунаевым он дружески расцеловался. Это был князь Илья Петрович Накашидзе, только что приехавший в Москву с Кавказа. Его усадили и с интересом стали слушать. Илья Петрович, родом грузин, принимал большое участие в духоборах, всячески стараясь облегчить их участь. За это он был арестован и вот теперь выслан с Кавказа. Вышли от Дунаева мы опять вдвоем с Львом Николаевичем. Некоторое время шли молча, первый заговорил Лев Николаевич, глядя на звездное небо:
— Да, очень интересно изучать, например, эти созвездия, но ведь это можно так, между прочим, но жизнь свою посвятить этому, когда столько кругом страданий, нельзя, и я понимаю вас, что вы оставляете университет. Когда же вы едете?
— На-днях.
— На-днях? — удивился Лев Николаевич.
— Да, я не могу больше заниматься в университете; за лекциями я сижу, и мысль моя не следит за чтением профессора. Я не могу так продолжать дальше, я еду.
— Зайдите ко мне, я вам дам письмо в Англию к моим друзьям.
Узнав, что я назначил свой отъезд на 7-е и пришел к нему проститься, он сел за письменный стол и стал писать письмо. Я сел напротив него и смотрел, как он, нагнувшись над столом, быстро писал своим неправильным, острым почерком. Стол с решоточкой, и пишущий Толстой: передо мной была картина художника Ге из Третьяковской галлереи, только Толстой был старее, чем он изображен художником. Долго писал Лев Николаевич, я сидел, не шевелясь. Вдруг он, окончив письмо, взглянул на меня:
— Ах, я и забыл, что вы здесь, — ласково улыбаясь, сказал он, — написал Черткову и ни словом не упомянул о вас. Ну это вы опустите в почтовый ящик, — сказал он, подавая мне конверт, — а я напишу для вас другое.
И опять, нагнувшись над столом, начал писать. Вкладывая письмо в конверт, Лев Николаевич стал говорить с особенным чувством умиления о Черткове. Чертков, из богатой аристократической семьи, блестящий гвардейский офицер, вышел в отставку, оставил богатую жизнь и весь отдался распространению христианских взглядов на жизнь.
— Он живет очень скромно, обедает в кухне за простым, не покрытым скатертью столом. Все свои средства он тратит на издание и распространение моих писаний, издавая их в Англии. Я очень рад, что вы познакомитесь с ним, — прибавил он.
меня другим ходом, и он свел меня узенькой черной лестницей. Прощаясь со мной, он поцеловал меня и взял с меня слово, что я буду ему писать. Через три дня я уехал из Москвы в Англию.
Примечания
1 Алексей Иванович Абрикосов (1821—1904) — купец первой гильдии, действительный статский советник, основатель кондитерской фирмы.
2 Алексей Алексеевич Абрикосов (1857—1930) — издатель журнала «Вопросы Философии и Психологии».
3 Николай Алексеевич Абрикосов (1850—1936) — кандидат физико-математических наук Московского увиверситета, директор правления т-ва А. И. Абрикосова сыновей, писатель (псевдоним — Абров), автор статей по психологии, социологии и естествознанию, сотрудник «Вопросов Философии и Психологии», «Annales de l’Institut international de Sociologie» и других научных органов.
4 «Воронежском историко-литературном вестнике» 1921 г., вып. 2, стр. 56—57. Приводимая Х. Н. Абрикосовым цитата была напечатана В. Г. Чертковым в брошюре: Л. Н. Толстой, «Мысли о боге», изданной в Англии и перепечатанной в Москве издательством «Посредник».
5 «Как читать евангелие, и в чем сущность его» написана в 1896 г. Была напечатана впервые В. Г. Чертковым в Лондоне в 1897 г.
6 Джон Кенворти (John Coleman Kenworthy) — английский методистский пастор, писатель и лектор, в то время разделявший взгляды Толстого. Автор книги «Анатомия нищеты» — лекций английским рабочим по политической экономии, к которым Толстой в 1900 г. написал предисловие, до сих пор не появившееся в печати на русском языке. Кенворти был в России и виделся с Толстым в 1896 и в 1900 гг. Позднее Кенворти заболел нервным расстройством и был помещен в психиатрическую лечебницу.
7 «Белобилетниками» назывались во времена самодержавия мужчины, которые по тем или другим причинам освобождались от несения обязательной военной службы.