II
За границей
7 марта 1898 г. я выехал из Москвы в Лондон.
Лондон своей многолюдностью, шумом и деловитостью меня ошеломил. Среди этого огромного города я почувствовал себя очень одиноким и первым делом написал письмо Черткову, прося его указаний, как мне добраться до Перлей, деревушки в графстве Эссекса, где он жил, так как Лев Николаевич дал мне его почтовый адрес, но я не имел понятия, далеко ли это от Лондона и с какой железнодорожной станции надо ехать.
В ожидании его ответа я бродил по мокрым улицам Лондона, заходил в музеи и вспомнил, что у меня есть рекомендательное письмо от моей бывшей учительницы английского языка к ее тетке, сестре Мэри, служившей в больнице св. Варфоломея.
Сестра Мэри приняла меня самым радушным образом, усадила у камина, напоила чаем и предложила мне поехать с ней к ее брату, мистеру Райту.
Мистер Райт жил с своей большой семьей, как живут большинство лондонцев на окраине Лондона. Не помню, по каким улицам мы ехали на автобусе. В то время автомобилей еще совсем не было, и сообщение в Лондоне было или по подземным железным дорогам, или на конных автобусах, или же на одноконных извозчиках, у которых кучер сидел сзади каретки, которая называлась «хендсом».
В семье мистера Райта я познакомился с его сыном, пастором миссионерского колледжа.
Мистер Райт — пастор пригласил меня к себе на другой день вечером, сказав, что у него будет унитарианец из Филадельфии, пастор, только что приехавший из Индии, и индус из Калькутты. Вечер, проведенный у мистера Райта, произвел на меня глубокое впечатление. Вот как этот вечер записан в моей записной книжке.
Когда я вошел в кабинет мистера Райта, у него уже собралась небольшая мужская компания. Навстречу мне поднялся мистер Райт и, крепко пожимая мне руку, поздоровался со мной с той особенной английской ласковостью, которую англичане вырабатывают при сношениях с людьми и которая так подкупающе действует.
— Мой русский друг, — познакомил он меня, пододвигая к камину, вокруг которого расположилась вся компания, глубокое соломенное кресло. — Пожалуйста, располагайтесь.
— Империализм необходим для блага людей, — продолжал разговор, видимо, прерванный моим приходом, пожилой пастор, бритый, худой, точно с оловянными глазами.
«Вероятно, это он только-что приехал из Индии», — подумал я.
— Только под охраной сильной имперской власти развивается государство, под охраной которого благоденствует народ.
— Мы видим часто совершенно обратное, — прервал его высокий, сидевший со мной рядом молодой человек в очках: — небольшая свободная республика дает наибольшую свободу личности и всего менее налагает обязанностей на отдельных людей. Пример тому — наши штаты.
— Да, но маленькая отдельная республика легко может быть покорена сильным государством, — сказал мистер Райт.
— Для этого должна быть федерация небольших республик, как это у нас в Америке.
— Только в могущественной империи свободно развивается торговля; с расширением своих границ государство развивает свою промышленную деятельность, с развитием промышленности богатеет и благоденствует, — отстаивал свою мысль пастор с оловянными глазами.
— Это очень эгоистическая точка зрения, мистер Томсон, — заговорил молчавший до сих пор молодой человек, сидевший немного поодаль, в тени от абажура, который прикрывал электрическую лампочку. Я повернулся в его сторону и стал вглядываться в него. Безукоризненно одетый по-европейски, с правильными, красивыми чертами лица, с светло-бронзовым оттенком, видимо волнуясь и потирая от волнения руки, индус продолжал:
— Нам, индийцам, ваш английский эгоизм очень заметен, и я удивляюсь, что мистер Томсон, проживши столько лет в Индии, остается при этом узком взгляде. Скажите, кто предоставил вам, англичанам, право благоденствовать за счет других вами порабощенных народов? Почему вы считаете, что ваша религия и культура достойны распространения, насильственного распространения? Наша культура гораздо древнее вашей. А ведь лучше та культура, которая приносит больше блага народу. Слыша ваши проповеди в Индии, я недоумевал, не видя на деле у англичан той высокой религии, которую они проповедывали; я приехал сюда, в центр цивилизации и христианских народов; но вижу и тут страшное противоречие между догматами христианства и вашей жизнью. Народы бедствуют, все вооружаясь и готовые ежеминутно вступить в смертельный бой. Богатые угнетают бедных, бедные озлобляются против богатых, тая в душе дух злобы и мести, которая уже не раз вспыхивала во многих христианских государствах.
— Вы правы, — согласился американец, — страна должна гордиться не военной силой и распространением своей промышленности, а высотой своих идей, своими мыслителями; нравственное влияние страны есть истинное завоевание страны. Так и Америка должна гордиться не своим флотом и не своими трестами и колоссальным богатством, а своими великими мыслителями.
Когда американец кончил, индус встал и горячо и нервно заговорил:
— Вы только что правильно определили то, чем должна гордиться нация. Я высоко ставлю вышего мыслителя Чаннинга, провозгласившего христианскую интернациональную церковь, но мне хочется сказать, что в наше время есть другой великий, я сказал бы — величайший человек и мыслитель, который провозгласил действительно вселенскую церковь, а не только христианскую, который вам, европейцам, показал, что были и другие великие учители человечества, сущность учения которых сводится к тому же, чему учит и христианство. Были Сидхарта-Будда, Лао-Тзе, Конфуций, Ми-Ти, я не говорю о ваших европейцах — Сократе, Эпиктете и других. Он показал, что все эти великие люди стремились к одному — к истине и потому, объединенные в своем стремлении, составляют со всеми людьми, стремящимися к тому же, действительно вселенскую церковь. И вам, русским, — обратился он ко мне, — можно гордиться, что к вашему народу принадлежит этот великий человек. Я говорю о Толстом. И действительно, все мы, люди всех стран и национальностей, поставлены — все равно богом или судьбой — в одно положение. Мы с разумом, с высокими запросами брошены в эту земную оболочку и бродим, как в потемках, ищем чего-то. И вот появляются среди нас люди, особенно чувствующие свою духовность, и они указывают человечеству путь жизни. Такие во все времена были, их обоготворяло человечество, основывало культ вокруг них. Толстой нам указал, что все мы братья, все мы в одном положении, и великие наши учители учат одному и тому же.
«Международном Толстовском альманахе» я прочел следующие слова того же Абдулах-аль-Мамун Сухроварди из Калькутты:
«Свет есть свет от бога, а не свет от Востока или Запада. Чтобы свет светил — безразлично, горит ли он в золотом, серебряном или глиняном светильнике, китайский ли он, русский или арабский. Толстой учитель и пророк — предмет моего почитания. Я чувствую сродство моей души с его душой. Я также прошел через долину сомнений и испытаний, уныния и отчаяния. И, не ведая того, шел той же самой стезей, как и Толстой. И хотя мне всего тридцать лет, но я ношу в себе те же переживания, которые давали миру Христов, Будд и Толстых»8.
Я выехал из Лондона, как только был получен от Черткова ответ, в котором он писал, что из Лондона надо выезжать с Ливерпуль-стритстешен и ехать до станции Кольднортон, всего 1½ часа езды от Лондона. От Кольднортон до Mill House (дома при мельнице), в котором жили Чертковы, мили три, и Чертков обещался выслать за мной лошадь.
Какой восторг охватил меня, когда поезд, уносивший меня из мрачного Лондона, выскочил из леса строений и понесся среди зелени английских полей! Такой яркой сочной зелени, как я Англии я нигде не видал.
На станции Кольднортон я вышел; кроме меня никто на этой станции не сошел с поезда. Лошадь за мной не выехала, извозчиков не было. Я расспросил у начальника станции, как пройти к Черткову в Перлей и, оставив на станции свой маленький багаж, пошел по указанному направлению. Местность холмистая, дорога шоссированная и окаймленная живой изгородью, кое-где попадались развесистые деревья, на перекрестках столбы с обозначением направлений дорог. Пройдя с версту, я встретил полисмена, и на мой вопрос он указал мне на ветряную мельницу, стоявшую на одном из холмов; у этой мельницы и был дом, в котором жили Чертковы.
Маленький двухэтажный кирпичный дом; у открытого окна в нижнем этаже сидела женщина средних лет в очках. Я подошел к ней и обратился по-английски с вопросом, тут ли живет мистер Чертков, Она ответила утвердительно и просила войти через черный ход. На пороге встретила меня она же и, поздоровавшись со мной по-русски, назвала себя. Это была Цецилия Владимировна Хилкова. Мы вошли в кухню, где топился очаг. Цецилия Владимировна предложила мне чаю, хлеба и сыру.
— У нас все в доме спят, так как ночью все были подле больного, умирающего Шкарвана. Ему очень плохо, он умирает от туберкулеза, — сказала она.
Уже потом, познакомившись ближе с Цецилией Владимировной, я узнал все, что пришлось ей пережить. Князь Дмитрий Александрович Хилков был казацким сотником и участвовал в войне с турками на Кавказе в 1877 г. На войне ему пришлось собственноручно зарубить турка. Это так подействовало на него, что он вышел в отставку. Кроме того, на него имели большее влияние духоборы, в селении которых на постое была его сотня. Оставив службу, он поселился в своем имении Павловках, Сумского уезда Харьковской губ. Но быть помещиком он не хотел, роздал всю землю крестьянам, оставив себе только семь десятин, построил хату и работал, как крестьянин.
Цецилия Владимировна Винер под влиянием Льва Николаевича сначала поселилась в деревне Ясной Поляне и работала, как крестьянка, помогая беднякам, а потом, выйдя замуж за Хилкова, работала на его хуторе. Хилковы не венчались и детей своих не крестили.
Влияние Хилкова на окружающее население было огромно. Царское правительство сослало его на поселение в Закавказье. За ним последовала Цецилия Владимировна с двумя детьми, Борисом и Ольгой. По приказу Александра III и по проискам матери Дмитрия Александровича дети были отняты от Хилковых, отвезены в Петербург, крещены по православному обряду и отданы на воспитание бабушке.
Позже у Хилковых родилась дочь Елизавета, которую они тоже не крестили. Тяготясь ссылкой, Дмитрий Александрович стал хлопотать о разрешении выехать за границу. Цецилия Владимировна, не дождавшись разрешения, приехала в Англию с четырехлетней дочкой Ли.
Через два месяца после моего приезда в Перлей приехал и Дмитрий Александрович Хилков, с которым мне пришлось близко познакомиться и с которым после я был в переписке.
Не успел я закусить, как в кухню вбежал девятилетний сын Черткова Дима и маленькая Ли. Ли была прелестный ребенок, они весело трещали о чем-то между собой.
Тут вошел в кухню и сам Владимир Григорьевич. Я передал ему письмо Льва Николаевича, и он начал меня расспрашивать о нем. Потом повел наверх, в комнату своей жены Анны Константиновны. Анна Константиновна была больная, худая женщина с прекрасными черными глазами; у ней тела точно не существовало, она жила как бы одним духом. Она всегда во всем поддерживала своего мужа, была его душой и, несмотря на свою постоянную болезнь, неутомимо работала по издательству «Свободное слово», которое организовал Владимир Григорьевич в Англии для распространения запрещенных цензурой писаний Льва Николаевича, вела огромную переписку с сектантами и принимала деятельное участие в переселении духоборов. Умерла Анна Константиновна в 1927 г. в Москве. Я никогда не забуду ту любовь, сочувствие и внимание, которые я встретил у Чертковых. Всю свою жизнь я поддерживал с ними дружеские отношения и за многое благодарен им.
Я рассказал о целях своего приезда в Англию, о желании моем работать в земледельческой колонии и учиться садоводству и огородничеству. Владимир Григорьевич посоветовал мне не вступать в колонию членом, а нанять комнату по соседству и ходить туда на работу.
К обеду все собрались в кухне за общим столом. Кроме названных лиц, в то время у Чертковых жили: Мария Николаевна Ростовцева, близкий друг Анны Константиновны и верная ее помощница, Анна Григорьевна Морозова, или Аннушка, как все звали ее, девушка из Воронежской губ., всю жизнь прожившая у Чертковых, их друг и помощник, и мисс Пикард — квакерша, член квакерской организации, помогавшей переселению духоборов.
После обеда Владимир Григорьевич предложил мне пойти с ним, чтобы нанять комнату в одном из коттеджей вблизи от колонии. Комнату за недорогую плату мы нашли в коттедже «Липки» у миссис Коленсон. В этом же коттедже жил со своей семьей тоже высланный из России по делу духоборов Павел Александрович Буланже, который работал в издательстве «Свободное слово». Когда мы уговаривались о столе, Владимир Григорьевич спросил меня, вегетарьянец ли я. Я ответил, что нет, и мне всё равно, что есть. Тогда он решительно сказал миссис Коленсон, что стол без мяса. Так я сделался вегетарьянцем.
Возвращаясь домой, мы зашли в деревенский клуб, где колонисты устраивали чтение для окрестных фермеров и батраков.
Зала клуба была переполнена людьми с грубыми, загорелыми лицами. Один из колонистов с большим выражением читал «Сказку об Иване-дураке» Толстого. По лицам видно было, с каким вниманием и интересом его слушали. Иногда чтение заглушалось неудержимым смехом, иногда же возгласами одобрения.
Пять месяцев я прожил в Перлее. Ежедневно ходил работать в колонию, где, под руководством опытного садовода мистера Хоне, отлично велось садоводство и огородничество, были теплички и парники.
Когда приехал в Перлей Д. А. Хилков, который любил земледелие и сам много работал, мы пошли с ним в колонию. По дороге он сказал мне:
— Они [колонисты], любят землю, и она полюбит их.
Кроме семьи Хоне, колония состояла из семьи Моода, Кенворти, нескольких молодых англичан и одного датчанина. Несколько раз в неделю собирались митинги — по вечерам и в будние дни деловые, на которых обсуждались дела колонии, читались доклады и лекции по садоводству и огородничеству, а по воскресеньям читались доклады на философские и социальные темы, по поводу которых возбуждались горячие прения. На митингах пели гимны, воспевающие труд и трудовую жизнь. С особенным интересом все прислушивались к каждому слову Толстого, все, что получалось Чертковым нового из писаний Льва Николаевича, сейчас же переводилось на английский язык и прочитывалось на митингах. Помню, как была получена его новая статья Carthago delenda est»9 чтение. Сейчас же статья была переведена Чертковым на английский язык и в следующее воскресенье читалась на митинге в колонии.
Кроме английской колонии, вокруг Чертковых сгруппировалась небольшая русская колония. Кроме Бирюковых, Хилковых и Буланже, здесь, в одном из коттеджей, поселился старый народоволец Жук с женой и ребенком, мрачный, грязный и беспорядочный человек, два русские еврейки-акушерки, очень милые женщины; жена народовольца Дебагория-Мокриевича с дочерью, которая все старалась спропагандировать меня и не давала мне буквально проходу, чтобы не остановить меня и не внушать мне свои идеи.
Иногда нас посещали гости, приезжал Кенворти, прекрасный оратор, который постоянно читал лекции рабочим и пользовался среди них большой популярностью. Приезжал старик-квакер Беллос, тип старого квакера, всегда всем говоривший «ты» и участвовавший во всевозможных благотворительных комиссиях квакеров, как, например, помощи голодающим и духоборам. Приезжал и Кропоткин. Помню, как я его увидел в первый раз сидящим у кухонного очага, он мне очень напомнил Льва Николаевича, и я ему сказал об этом.
— Что же тут удивительного, — отвечал он: — Лев Николаевич — тип русского мужика, и я — тип русского мужика.
Но сходство Кропоткина с Толстым было не только в его внешнем облике. Он так же, как и Толстой, был крайний идеалист. Он строил теорию своего идеалистического анархизма так же, как и Толстой идеализировал людей. Им представлялось, что стоит только уничтожить правительство, как сейчас же люди сорганизуются в небольшие свободные коммуны и наступит идеальная жизнь. Толстой и Кропоткин были сами люди высокой души и по себе судили о всех.
Раз как-то в воскресенье предполагалось пойти в деревню Great Beddow, где Кенворти в свободной, не государственной церкви должен был прочесть лекцию. Собирались итти все — и русские и англичане-колонисты. Случайно приехал Кропоткин, его пригласили пойти тоже. После лекции Кенворти англичане-колонисты стали просить Кропоткина сказать им что-нибудь. Он охотно согласился, но ни за что не соглашался говорить в здании церкви. Мы вышли наружу и окружили Петра Алексеевича, и он в горячей речи обрисовал устройство будущего анархического общества. Он начал с того, что в животном мире, кроме борьбы за существование, существовала всегда взаимопомощь, и эволюция обязана не только борьбе за существование, но и взаимопомощи. От мира животных он перешел к обществу людей, и тут сказалась его горячая вера в человека.
Он говорил правильным английским языком, но с акцентом, и нам, русским, легче было понимать его, чем англичан.
В деревне Little Beddow жил доктор Шкотт. Человек средних лет, женатый, доктор Шкотт оставил лондонскую больницу, где служил врачом, и под влиянием Толстого поселился в деревне. Он жил в маленьком коттедже, при котором был огород, который он обрабатывал сам с своей женой. Его идеи были те же, что у нашего русского крестьянина Бондарева: он считал так же, как и Бондарев, что первая и главная заповедь, это — «в поте лица своего ешь хлеб свой». Он сожалел, что огород его не дает ему достаточно средств к существованию и что за медицинскую помощь населению ему приходится брать деньги. Медицинская практика его была среди беднейшего деревенского населения, и он никогда не назначал определенной платы за свою помощь (в Англии доктора предъявляют счет больному за лечение), а брал, что дают.
Он говорил, что теперь все придерживаются одного правила: «работай для себя», а надо работать для других, а для этого прежде всего надо не сидеть на шее других. Он отрицательно относился к речам Кенворти и говорил, что пример одного человека лучше тысячи проповедей. Он возмущался английским землеустройством, при котором вся земля находится в руках лордов, и был сторонником национализации земли.
— Лорды огораживают свои участки и оставляют их пустовать, чтобы охотиться на них, — говорил он, — в то время как тысячи людей не имеют достаточно хлеба, который мог бы произрастать на этих пустырях.
Бедняцкое население боготворило доктора Шкотта. Бедняки поражались, что он немедленно являлся к больным по их зову, так как они не привыкли к такому вниманию. До того как поселялся доктор Шкотт, в Little Beddow считалось, что там никто не хворает; но оказалось, что это не так, и было много бедняков, которые обращались к нему, в то время как раньше им и не снилось, что они могут получать медицинскую помощь. Про себя доктор Шкотт говорил:
— Я не имею права называться толстовцем, я только наполовину толстовец.
В Лондоне в то время был арестован старый народоволец Бурцев за свою статью, в которой он призывал к убийству Николая II. Он был приговорен к заключению на несколько лет в каторжную тюрьму. Вместе с ним был арестован и наборщик, набиравший его статью. Бурцева я не встречал, но наборщик был выпущен раньше, отбыв свое наказание; он приехал в Перлей и рассказывал нам об ужасах английских тюрем. Бурцева сажали в беличье колесо, которое приводилось в вращательное движение упором ног сидевшего, и Бурцеву приходилось, как белке в колесе, вертеться в нем несколько часов ежедневно. Наборщика заставляли рассучивать смоляные морские канаты. Он показывал свои пальцы, на которых образовались от этой принудительной работы кровавые желоба.
Все эти люди, самых различных убеждений, находили приют и гостеприимство в доме при мельнице. Иногда нас собиралось за столом у Черткова до тридцати человек.
Но из всех людей, с которыми мне пришлось встретиться в Перлее, всего больше привлек меня к себе больной Альберт Шкарван.
Шкарван, родом словак из Венгрии, окончив медицинский факультет в Праге, был призван в ряды австро-венгерской армии в качестве врача. Поступив на службу и прослужив несколько месяцев, он отказался от службы так же, как и Ван-дер-Вер. За отказ он был сначала помещен в психиатрическую больницу, затем, после испытания его умственных способностей, был приговорен к тюремному заключению. После годичного пребывания в тюрьме10 его, больного чахоткой, выпустили за границу. Он поехал в Россию, познакомился с Толстым и с Чертковым. Во время высылки Чертковых из России он жил у них и вместе с ними выехал в Англию. Сырой климат Англии дурно отозвался на нем, у него пошла кровь горлом, и я застал его умирающим. Мне пришлось ухаживать за ним во время его болезни, иногда дежурить по ночам подле него, и мы очень подружились. Дружба эта по его выздоровлении продолжалась много лет.
Это была тонкая натура. Вечно рассуждающий, вечно анализирующий себя, вечно думающий о смерти и готовящийся к ней, он был, вероятно вследствие своей болезни, малодеятелен, жил внутренней, созерцательной жизнью и в своем самоуглублении был эгоистичен. Но мысли его, его взгляды на жизнь были всегда очень оригинальны и интересны. Лев Николаевич их ценил и всегда отвечал на его письма.
У Шкарвана в Венгрии была старушка-мать. Ее известили о болезни сына, и она приехала в Англию в сопровождении друга Шкарвана, доктора Душана Петровича Маковицкого.
Мать Шкарвана, высокая худая старуха, была совсем простая женщина, много пережившая на своем веку, рано овдовевшая и воспитавшая своим трудом двух сыновей и дочь. Старшему, Альберту, удалось кончить медицинский факультет, перед ним открывалась карьера доктора — и вдруг его безумный отказ от военной службы, тюрьма и ссылка. Старушка, страстно любившая сына, никогда не могла его понять и никогда не могла простить ему его поступка. Она говорила только на словацком и на немецком языках. Мы с ней разговаривали — она по-словацки, а я по-русски, и понимали друг друга. Она всегда была неутомима: то ухаживала за сыном, то стирала, то стряпала, то работала на огороде.
Душан Петрович был страстный поклонник Льва Николаевича; он жил в городке Жилина и занимался там врачебной практикой. На свои средства он издавал на словенском языке легенды Толстого и другие его писания для народа и называл свои издания «Словенский Посредник». Переводил с русского на словенский для этого издания Шкарван. Так что они были первые распространители Толстого в Венгрии, и мы их называем словенскими Кириллом и Мефодием.
В июле к нам должны были приехать духоборческие ходоки, которые ехали для приискания подходящих земель для выселяющейся из России общины духоборов в количестве восьми тысяч душ. Предполагалось сначала, что они поселятся в Канаде, квакеры же хотели их поселить на острове Кипре.
По делу духоборов я ездил в Лондон на собрание квакеров. У квакеров есть общинный дом «Девоншир хауз». В этом доме помещаются залы для их молитвенных собраний, залы для заседаний различных их комитетов и гостиница. Я останавливался в этой гостинице и присутствовал на заседаниях духоборов. Все свои заседания они начинали с того, что, собравшись, молчали несколько минут — это была их молитва. Молитвенные собрания их тоже проходят в молчании. Собравшись на молитвенное собрание, они сидят все молча, пока на кого-нибудь из них не найдет наитие; тогда он встает и начинает или говорить, или читать что-нибудь из библии, потом снова замолкает. Иногда сидят молча час или больше без того, чтобы нашло на кого-нибудь наитие, и молча расходятся.
котором они ехали.
Мисс Пикард и я, в качестве переводчика, поехали их встречать. Точное прибытие парохода «Норе» (Надежда), на котором плыли духоборы, было неизвестно. Мы с мисс Пикард, в ожидании прибытия парохода расположились в доме для матросов. Мне пришлось три ночи провести в этом матросском общежитии. Здесь были матросы со всех концов света: голландцы, португальцы, американцы, немцы, шведы, норвежцы... Дико мне было, особенно по вечерам, когда я ложился спать на свою койку, среди этих людей с грубыми, загорелыми лицами, говоривших между собою на всевозможных языках и наречиях.
Наконец, с маяка, находившегося при устье Темзы, было получено известие, что «Норе» вошла в Темзу и с приливом должна прибыть в Лондонские доки.
Восторженная мисс Пикард сама, как фрегат, носилась по набережной в ожидании парохода.
На палубе парохода стояли духоборы, мы сразу узнали их по костюмам: фуражки с большими блинами на мужчинах и пестрые платки и особые шапочки на женщинах. Мисс Пикард вынула свой носовой платок и то махала им, то утирала слезы, которые неудержимо текли у нее при мысли, что она встречает христианских мучеников.
Сквозь шум причаливавшего парохода и возгласы команды доносилось до нас духоборческое пение. Они пели свой благодарственный псалом по случаю благополучного прибытия. У самого трапа мы расцеловались. Нас окружила толпа любопытных англичан. Расспрашивали, что это за люди, и мисс Пикард раздавала отпечатанные квакерской организацией листочки под заглавием «Христианские мученики в России».
С набережной мы отвели духоборов в «Дом для матросов», где нами был заказан для них обед.
Старушка Махортова все благодарила нас, повторяя: «Спаси, господи» и говорила:
— Вот мне сказывали, пугая меня: куда едешь, старуха? помирать пора. А я отвечала, что не боюсь ехать, потому бог во всех людях скрозь живет. Вот и правда оказалась.
Сначала мы с духоборами и всем их скарбом, который состоял из мешков с домашней утварью вплоть до метлы и кочерги, поехали по железной дороге, затем, вслед за ручными тележками, пошли, окруженные толпою любопытных, по многолюдным улицам Лондона на Liverpool Street Stathon.
Но не одни светлые воспоминания остались у меня от нашей жизни в Перлей. Было очень тяжело, когда произошла ссора между такими близкими друзьями Льва Николаевича, как Чертков, Бирюков и Буланже. Все они, конечно, очень остро переживали эту ссору и старались как-нибудь уладить дело так, чтобы снова водворился мир. Ссора произошла из-за редактирования журнала, который предполагалось издавать; каждый из них желал вносить свою инициативу и первенствовать.
Всего больше считал себя обиженным Буланже. Для его удовлетворения решено было издавать газету «Братский листок», редактирование которого и было предоставлено ему. В свет вышел только один номер этой газеты, который рассылался в запечатанных конвертах и переправлялся в Россию. Среди сектантов, судя по их письмам, этот листок имел большой успех. Издание листка прекратилось потому, что и Чертков и Бирюков нашли направление его слишком сектантским и евангелическим. Вскоре после этого инцидента Буланже со своей семьей переехал в Лондон.
Бирюкову было предоставлено редактирование сборников «Свободного Слова». Первый сборник, изданный в Перлее, был очень удачен. Бирюков вскоре поехал с духоборческими ходоками на остров Кипр и затем в Швейцарию, поселился в Онэ около Женевы и издавал там журнал «Свободная мысль». Чертков же в Англии продолжал издание на русском языке полного собрания сочинений Толстого, запрещенных русской цензурой, сборника «Свободное Слово» и листков «Свободного слова», а для распространения писаний Толстого на английском языке — серии брошюр «Free Age Press».
В английской колонии тоже начинался развал. Все новые и новые члены принимались в колонию, и поднялся вопрос о том, что необходимо прекратить прием новых членов, иначе общинники не в состоянии будут прокормить себя. По этому вопросу члены общества разделились на две партии. Одна партия, к которой принадлежали семейные Хоне, Кенворти и Моод, считала, что принимать новых членов нельзя, другая, наоборот, считала, что по христианскому учению нельзя отказывать в приеме в общину и что если общинники не будут в состоянии прокормить себя, то община распадется, в чем не будет никакой беды, так как их цель — не сохранение колонии, а распространение христианства. Кроме того, среди общинников возник вопрос о свободной любви. Сторонники этого взгляда говорили, что всякий человек должен руководствоваться своим разумом, и если его разум ничего не имеет против свободной любви, то почему и не осуществлять ее на деле. Некоторые общинники стали пренебрегать одеждой. Раньше по воскресеньям на митинга собирались в чистых праздничных пиджаках, а теперь стали говорить, что одежда — одни предрассудки, и начали ходить и на митинги и на работу полуголые. Толстого стали считать отсталым. Чувствовалось, что Перлейская колония долго не просуществует.
и что надо обращать внимание на свое внутреннее «я», «растить свою душу». Я подпал под его влияние, особенно стал ценить его мысли и сильно привязался к нему. Иногда Шкарван выражался очень образно, так, он говорил: «Нельзя никого тащить за ноги в царство небесное». Или, говоря, что при Льве Николаевиче его последователи стараются выказывать себя с лучшей стороны, он говорил: «При Льве Николаевиче все они надевают фраки».
Шкарван поправлялся, но наступала осень и ему нельзя было оставаться в Англии. Он бы не перенес сырой и туманной английской зимы. Было решено отправить его в Швейцарию, и я решил поехать с ним.
В августе мы выехали из Англии через Гарвич морем в Голландию. В Гааге на вокзале нас встретил Ван-дер-Вер. Мы остановились у него на квартире. Дома в Голландии, так же как и в Англии, разделяются на квартиры не горизонтально, как у нас, а вертикально, так что каждая квартира имеет свой ход с улицы, нижний, второй и третий этажи и крошечный задний дворик или садик. Такая же квартира была и у Ван-дер-Вера. В нижнем этаже была кухня, во втором его спальня, а в третьем он поместил нас. У Ван-дер-Вера была своя маленькая типография для печатания его журнала «Vrede» и писаний Толстого, в которой он работал вдвоем с женой без наемного труда. Он говорил, что готов лучше вдвое больше работать, чем иметь рабов.
Мы, никогда не знавшие Ван-дер-Вера, были встречены им и его женой, как самые близкие родные. Жили они очень скромно, терпя иногда нужду.
В то время, как мы приехали в Гаагу, там была выставка «Женского труда». Ван-дер-Вер воспользовался тем, что с ним в типографии работала его жена (они были бездетные), и для лучшего распространения своих идей перенес всю свою типографию на выставку. Там в машинном павильоне шнурами был отгорожен угол, в котором помещалась вся его типография: печатный станок, стол с набором, наборные кассы, маленький ножной станок для печатания карточек, конвертов и этикеток и брошировальный станок. Над всем этим красовался на стене огромный портрет Толстого. Так как каждое утро Ван-дер-Вер с женой отправлялся на целый день на выставку, где они и обедали, он предложил нам принять участие в его работе. Каждое утро после утреннего завтрака мы все шли на выставку, где и проводили весь день. Мы рады были заработать то гостеприимство, которое он оказал нам. Я надевал синюю блузу, печатал на ножном станке, брошировал, подкладывал листы в большой печатный станок — всему этому меня научил Ван-дер-Вер, — и продавал проходящей публике брошюры. Каково было мое положение, когда ко мне обращались по-голландски! Но я горд был, что распространял «Царство божие» и другие писания Толстого. По вечерам я лез под машины, протирал их и смазывал.
и горячих прений, но с интересом наблюдал это многолюдное собрание. Шкарван потом смеялся надо мной, что будто бы я, привыкший к русскому режиму, боялся все время, что нагрянет полиция и мы все будем арестованы.
Из Гааги мы поехали через Кельн берегом Рейна в Швейцарию. В Кельне мы посетили собор, который произвел на нас необыкновенное впечатление. Я видел Вестминстерское аббатство, видел Собор богоматери в Париже, видел Миланский собор, видел собор Петра в Риме, но Кельнский собор произвел на меня самое большое впечатление. Когда мы вошли в него, то Шкарван воскликнул: «Им (молящимся тут) и бога не надо». В Швейцарии мы поселились в кантоне Во, наняв над Шебром комнату в горном шале. Из окон нашей комнаты видно было Женевское озеро с втекающей в него Роной, которая при лунном свете казалась серебряной ниткой.
меня в несостоятельности толстовства и указывал на марксизм.
В конце сентября Чертковы переслали нам следующую выписку из письма Льва Николаевича:
«13 сентября 1898 года.
(хорошие письма), на которые не знаю, куда отвечать... Скажите Ван-дер-Веру, если он с вами, что я получил его прекрасное письмо и совершенно согласен с ним в том, что он сказал двум пасторам, и очень люблю его за его желание все оставить и итти по миру, проповедуя христианскую жизнь, но всегда боюсь за сознательную проповедь, иную, чем бессознательная проповедь своею жизнью. Шкарвану скажите, что его прекрасное письмо очень порадовало меня, что напишу ему, когда он мне даст свой адрес в Швейцарии, и что советую ему писать свои «признания». Он умеет заглядывать себе в душу, и у него твердая точка зрения, с которой интересно и важно заглядывать в нее. Милому Абрикосову тоже написал бы в ответ на его письмо и сделаю это, когда узнаю, где он. Если же будет случайно, передайте ему, что очень благодарен ему за выписку из письма его отца, которая до слез тронула меня»11.
Д. А. Хилков из Англии поехал с духоборами-ходоками в Канаду, а Цецилия Владимировна с сыном Сашей, который родился в Англии, приехала в Швейцарию, и мы (она с детьми, Шкварван и я) поселились на берегу озера Маджиоре около Локарно на Mouti Trinita. Там жили несколько семей немцев, которые называли себя «Natur-menschen» (людьми природы). Они были вегетарианцы и старались вести жизнь ближе к природе. Один из них, Энгельман, сдавал комнаты, мы и поселились у него.
Жили мы очень скромно. Сами себе приготовляли пищу и сами себя обслуживали. «Natur-menschen» очень меня заинтересовали. Один из них жил далеко в горах; я пошел к нему. Это было целое восхождение. Жил он в хижине, сложенной из камней. Когда я пришел к нему, оказалось, что его жена только что родила. По своим убеждениям он отрицал всякую помощь при родах и принимал ребенка сам.
Другой Natur-mensch дошел до того, что питался одними плодами и каштанами и считал, что зимой люди должны впадать в спячку, как медведи, и потому старался все время спать в своей хибарке, которая была тесная и грязная, как медвежья берлога. Иногда он, весь обросший волосами, грязный и мрачный, выползал из своей берлоги и угрюмо шел собирать каштаны, которые валялись под каштановыми деревьями.
чтобы я возвращался в Россию, боясь за меня.
Весною 1899 г. Шкарван решил жениться на местной крестьянке — итальянке. А я возвращался в Россию. Чертковы вызвали меня телеграммой в Англию, прося исполнить важное поручение.
26 июня я приехал в Перлей. Там была очень тяжелая атмосфера. Анна Константиновна выглядела хуже, чем раньше, и, увидя меня, заплакала и стала жаловаться мне, что ей очень тяжело и трудно. Все заботы об издательстве и о деньгах лежали на ней. Дом их был переполнен новыми для меня лицами. Для заведывания типографией выписан был из Голландии Ван-дер-Вер, который, ликвидировав свое дело в Гааге, приехал сюда к Чертковым и очень тяготился жизнью в новых условиях. Очевидно, он идеализировал живущих в Перлее, надеялся встретить здесь идеальную братскую жизнь и, не найдя того, что ожидал, был разочарован.
Из здравомыслящих колонистов в Перлее оставался один Хоне с семьей. Остальные же колонисты увлеклись новой идеей, которая состояла в том, что нельзя употреблять деньги, на том основании, что деньги выпускаются правительством и, употребляя их и покупая что-либо, мы неизбежно платим косвенные налоги и тем поддерживаем правительство. Колонисты дошли до того, что даже в руки не брали денег, и если кто-нибудь поручал им купить что-либо и давал на покупку деньги, то они отказывались, считая это противным своей совести.
Осенью в 1901 г., когда я вторично приехал в Англию, я был в Чельмсфорде у Моода, который переселился туда, и я с англичанином Арчером пошел в Перлей навестить колонистов.
грязно, неуютно. Мы в ожидании хозяев развертываем нашу провизию и закусываем. Приходят колонисты. Они имеют очень жалкий вид. Увидев оставшуюся у нас провизию, они просят есть и с жадностью делят ее между собой. Из разговоров мы узнаем, что они буквально голодают, запасов на зиму у них никаких нет...
Возвратясь в Крайстчерч к Чертковым, где они тогда жили, я рассказал Владимиру Григорьевичу о посещении колонистов и их бедственном положении. Владимир Григорьевич сейчас же перевел деньги знакомому лавочнику в Перлей, прося его отпускать за его счет колонистам продукты. Он знал, что колонисты денег в руки не возьмут, брать же из лавки продукты, оплаченные Чертковым, они находили не противным своей совести.
Примечания
8 «Международный Толстовский альманах», составленный П. Сергеенко, изд. «Книга». М., 1909, стр. 331.
9 Статья «Carthago delenda est», написанная против войны, была подписана Толстым 23 апреля 1898 г. и появилась в том же году в Англии в изданном В. Г. Чертковым сборнике «Свободное Слово» № 1.
10
11 Х. Н. Абрикосов прислал Толстому следующую выдержку из письма к нему отца от 1 августа 1898 г.:
«...Родство по духу выше и прочнее родства по крови, в этом я убедился из самой жизни давно уже; кровное родство только до образования духовной личности, и с развитием индивидуальности это родство само по себе уже роли не играет, часто даже переходит во вражду (увы, как часто между родственниками враждебное отношение!), а начинает главную роль играть духовное родство... Ты теперь уже складывающаяся сознательная личность; моя роль, как отца, оканчивается; мы оба — дети божьи, а потому нас нечего разделять. Я останусь твоим другом навсегда, так как мы оба с тобой родственны по духу... ...
Крепко целую и люблю. Твой старый друг и отец».
1* Сергей Львович Толстой, провожавший в то время духоборов в Канаду. — Х. А.