III
Мое первое посещение Ясной Поляны
Я возвращался в Россию с письмами от Черткова, Кенворти и квакеров к Толстому и вез с собой нелегальные издания.
На границе в Александрово я был вызван в жандармское управление: очевидно, за мной следили. Все письма и вся литература были у меня отобраны, и был составлен протокол, но меня не задержали.
Прожив у своих родителей десять дней, я поехал в Ясную Поляну.
Меня волновала поездка в Ясную Поляну тем, что я не был знаком с семьей Льва Николаевича, о которой я так много наслышался, а в Ясной, я знал, мне неизбежно придется познакомиться со всеми членами семьи.
2 июля я зашел к А. Н. Дунаеву, который меня очень ободрил, советовал ехать теперь же, так как он говорил, что сейчас у Толстых гостей никого нет, а Лев Николаевич прихварывает и потому работает мало. В тот же вечер я поехал.
Утром 3-го со станции Козловка-Засека (теперь Ясная Поляна) я пошел в Ясную. В доме Толстых первый встретил меня Андрей Львович.
Из писем Анны Константиновны Чертковой (Андрей Львович был женат на ее сестре Ольге Константиновне) он знал о моем возвращении в Россию. Встретил он меня очень дружелюбно и повел пить чай на террасу.
Андрей Львович был прост и добродушен. Потом, когда я стал совсем своим в семье Толстых, мы как-то скоро перешли с ним на «ты» (мы были ровесники) и, несмотря на наши противоположные убеждения, были близки. Он был добр и прост, и Лев Николаевич любил его, как мне кажется, больше всех остальных сыновей. Женившись на О. К. Дитерихс, он хотел сблизиться с отцом.
В этот мой приезд в Ясную Поляну он, показывая мне усадьбу, мечтал устроить в Ясной школу, больницу и дом, в котором останавливались бы все приходившие ко Льву Николаевичу. Андрей Львович сказал мне, что отцу нездоровится, недавно он пошел вечером купаться, а потом наелся земляники.
Ольга Константиновна рада была меня расспросить про свою сестру и про всю ее семью; моя близость к Чертковым сблизила нас.
Михаил Львович был в то время лицеистом. У Толстых жила англичанка — учительница Александры Львовны, студент — репетитор Михаила Львовича, а также гостил Николай Николаевич Ге, сын художника Ге.
Софья Андреевна упрекала меня, что я оставил университет, говоря, что принципы Льва Николаевича ни к чему не ведут и что они жили счастливо только тогда, когда не было никаких принципов.
Около 2-х часов вышел на террассу Лев Николаевич в халате и шапочке.
— Мне сегодня семьдесят лет, — сказал он улыбаясь.
Так он говорил всегда, когда чувствовал свои годы, когда же был бодр и здоров, он, бывало, выйдет из своей комнаты, попросит оседлать лошадь и скажет:
— Мне сегодня тридцать лет.
Он стал меня расспрашивать, как я доехал. К тому, что у меня отняли на границе его книги, он отнесся очень легко и спокойно:
— Что нам все правительства, победоносцевы, типографии... Ведь наше дело божье, оно от бога, и потому ничто не может остановить этого божеского движения.
Расспрашивал он меня обо всем с большим интересом. Я должен был все, обо всем и обо всех ему рассказать. Когда я говорил о ком-нибудь, кого он не знал — надо было описать его наружность, его рост. Видимо, как художник, он мыслил образами и ему надо было представить себе того, о ком идет речь. Спросил про Шкарвана: женился ли он? Я сказал, что Шкарван решил подождать, потому что считает очень важным уметь в жизни ждать. Эту мысль он очень одобрил.
— Какого роста его будущая жена? — спросил он.
Желая поговорить со мной наедине, он позвал меня к себе в кабинет, который в то время был в нижнем этаже дома «под сводами», там, где написана Репиным известная его картина — Толстой сидит и пишет за столом; обстановка самая простая, на стене висит коса, там же топор, лопата. Но в описываемое мною время этой простоты обстановки уже не было. Стоял большой кожаный диван, удобные кресла: вся та мебель, которая находится теперь в его кабинете во втором этаже, куда кабинет был перенесен в 1902 г., после болезни Льва Николаевича в Крыму.
Лев Николаевич любил английскую поговорку «two is compamy, three is none» (где двое, там третий лишний) и любил говорить наедине.
— Расскажите мне про ссору, которая там произошла, — спросил он меня, — я очень огорчился этой ссорой. — Ведь вот все такие прекрасные люди, а жить и работать не могли, — сказал он.
Рассказав про английскую колонию и про ее распад, я спросил:
— Вот вы, Лев Николаевич, считаете общинную жизнь идеальной жизнью, а на деле выходит не так, почему это?
— Не оттого здание разваливается, что план плох, а оттого, что кирпичи плохи. Прежде всего надо совершенствоваться самим людям, и тогда и общинная жизнь будет хороша. А что касается неупотребления денег, то нам еще так много надо сделать, чтобы достичь такой жизни. Часто в глуши народ живет совсем без денег. Я слышал о целых поселках в сибирской глуши, о которых власти ничего не знают, и они, забытые, там живут превосходно. Но в цивилизованной Англии, разве это возможно?
Подробно пришлось мне рассказать о своем последнем посещении Чертковых и о том тяжелом впечатлении, которое я вынес от этого посещения, и что я даже советовал Анне Константиновне, жалея ее, бросить всю эту типографию, на что она ответила мне, что без типографии у ней нет смысла жизни.
Лев Николаевич очень пожалел ее и сожалел, что она видела смысл жизни во внешнем. Под впечатлением моих рассказов он сказал, что от всей души желает, чтобы типография скорей кончила свое существование, если она приносит столько страданий и Чертковым и другим людям, там работающим, и сравнивал ее с нарывом, который должен прорваться.
— А что касается моих писаний, — прибавил он, — то если они нужны людям, то они будут напечатаны людьми и без Чертковых.
В 1902 г., когда работа в типографии Чертковых наладилась, он стал относиться к этому совсем иначе и очень ценил Чертковых за их настойчивую любовь к делу и ни к кому не относился, как к Чертковым. Сколько раз я слышал от него, что он должен ценить Чертковых за их преданность делу сохранения и распространения его писаний:
— Ведь он всю жизнь свою, все средства свои положил на это дело.
И это действительно было так. Бережное хранение рукописей Льва Николаевича, его черновиков, копированье его писем заведено было только благодаря Черткову, до Черткова близкие Льва Николаевича совсем не относились так бережно к его писаниям.
— Вот отлично — вы у нас ночуете, а завтра сходите к Марье Александровне. Кстати, мы давно ничего не знаем о ней, здорова ли она?
Студент-репетитор вызвался пойти со мной.
Не помню, по какому поводу Лев Николаевич стал рассказывать о том, как он ходил пешком из Москвы в Ясную и из Ясной в Оптину Пустынь. Ходил он в лаптях и в посконной рубахе, и как приятно было ему, когда его принимали за мужика и это давало ему возможность сблизиться с народом и лучше узнать его. В Оптину он ходил вместе с своим слугой Арбузовым. Когда они вошли в собор, то Арбузова, одетого по-городски, пропустили вперед, а Льва Николаевича затолкали у самого входа, а потом, когда почему-то узнали монахи, кто он, его провели вперед, и настоятель пригласил его к себе.
— Сидим мы в келье настоятеля в креслах, — рассказывал Лев Николаевич, — разговариваем о христианстве, а за окном пильщики продольной пилой распиливают бревна на доски. Один наверху на бревнах, другой внизу под бревнами, и все время пилят, пилят, неутомимо пилят. «Вот это христиане настоящие, а не мы с вами, разговаривающие о христианстве, сидя в удобных креслах», — сказал Л. Н. настоятелю, указывая на пильщиков.
— Следующий раз приходите к нам пешком в лаптях из Москвы.
Но я этого пожелания никогда не исполнил. Когда же я сказал, что меня после рассказов Хилкова о его жизни в Павловках потянуло в Россию к неизведанной мною еще жизни в деревне, в глуши, среди народа, Лев Николаевич оживился и стал говорить о крестьянах. Он любил, в полном смысле этого слова, крестьян. Уважал их за тот труд, который они несут, и находил в них высокие христианские качества: смирение, покорность судьбе (воле божьей), перенесение обид с кротостью, терпение...
— Я люблю запах нагольного мужицкого полушубка, — говорил он. Находил, что в третьем классе куда интереснее ездить, чем во втором и первом. Рассказывал, как он любил ездить по Волге в свое самарское имение на палубе третьего класса.
Как пример настоящей любви к ближним, которая всегда есть у крестьян, он рассказал про старуху, которая желала помереть летом, и когда он удивился такому желанию — не все ли равно, в какое время года помереть? — «А чтобы могилку копать легче было», — пояснила старуха.12
«Воскресением». Роман этот был им давно начат, но не окончен и отложен в сторону. Желая оказать материальную помощь переселяющимся духоборам, он взялся за него снова и продал его издателю «Нивы» — Марксу. Весь гонорар за этот роман был употреблен Львом Николаевичем на переселение духоборов.
Он мне сказал, что очень увлекается «Воскресением», но вместе с тем ему тяжело, что взял на себя обязательства, и вообще тяжела вся материальная сторона, и что теперь уже никогда он больше не возьмется помогать деньгами таким образом.
Переписывал в то время его рукописи Александр Петрович Иванов. Жил он в деревянном флигельке в комнате рядом с людской кухней — в той самой, в которой живет теперь бывший слуга Льва Николаевича, Илья Васильевич Сидорков.
Александр Петрович, бывший офицер, спился, опустился и попал «на дно» — на Хитров рынок. Встретился с Львом Николаевичем в 1881 г. во время переписи в Ржановом доме13. Он — тот самый офицер, которому Ваня, провожатый Льва Николаевича в Ржановом доме, сделал выговор: — «не годится скандалить так — еще офицер».
Снова его взял оттуда Лев Николаевич, снова одел, и снова ушел и запил А. П. Так это продолжалось много лет: А. П. приходил ко Льву Николаевичу оборванный, голый, его одевали, давали работу; через несколько времени он уходил, все пропивая. А. Н. Дунаев решил, что надо в нем поднять человеческое достоинство, взял его к себе, поместил его в одной комнате с своими сыновьями, сажал с собой за стол, но ничего не помогало: А. П. уходил и все пропивал.
Уже после смерти Льва Николаевича он пришел ко мне на хутор в Орловской губернии, оборванный, грязный и в опорках, с вытекшим глазом... Не знаю, когда и где он умер...
В этот мой приезд я застал Александра Петровича в его хороший период. Я зашел к нему, он показывал свою переписку, с гордостью указывал, что в «Так что же нам делать?» упоминается о нем, и говорил, что там о нем и больше говорилось, да Лев Николаевич вычеркнул.
В первый раз я видел черновики Льва Николаевича: отдельные клочки бумаги, все писанные острым почерком, с бесчисленными помарками и вставками. Переписанные набело рукописи снова подавались Льву Николаевичу, который снова их переправлял и перемарывал, затем рукопись снова переписывалась, снова переправлялась Львом Николаевичем, и так он работал над каждой вещью, перерабатывая ее много раз.
— Какие у вас планы? — спросил меня Лев Николаевич, когда я зашел проститься к нему. Я ответил, что пока знаю одно — что должен жить с своими родителями, и что планов у меня никаких нет, и что устраивать ничего не хочу. Живя у родителей, хочу учиться столярному ремеслу, которое уже немного знаю.
— Устраивать ничего не надо, — сказал Лев Николаевич, — нужно жить в боге, никуда не соваться и не насиловать своей жизни. «В темнице был, болен был, и ты посетил меня», сказано в евангелии; но нечего бегать по тюрьмам, но если встретится кто-нибудь, то конечно нельзя отвернуться от него. А относительно ремесла как хорошо об этом пишет Руссо в своем «Эмиле».
Привожу здесь в переводе те места, которые Лев Николаевич прочел мне из «Эмиля» по-французски:
«Земледелие есть первое ремесло человека: оно самое честное, самое полезное и, следовательно, самое благородное из всех, какими он может заниматься. Я не твержу Эмилю: «учись земледелию», — он уже знаком с ним. Все полевые работы ему хорошо известны: с них именно он начал, к ним же постоянно возвращается. Итак, я говорю ему: «Возделывай наследие отцов твоих». Но если ты потеряешь это наследие, у тебя нет его, тогда что делать? Учись ремеслу. Из всех занятий, которые могут доставить человеку средства к существованию, ручной труд больше всего приближает его к естественному состоянию; из всех званий самое независимое от судьбы и людей — это звание ремесленника».
И другое место:
«Вы полагаетесь на существующий строй общества, не помышляя о том, что этот строй подвержен неизбежным переворотам и что вам невозможно ни предвидеть, ни предупредить того, свидетелями чего могут быть ваши дети. Вельможа делается ничтожным, богач — бедняком, монарх — подданным. Разве удары судьбы столь редки, что вы можете рассчитывать избегнуть их? Мы приближаемся к эпохе кризиса, к веку революций».
Мария Александровна Шмидт жила на Овсянниковском хуторе, в шести верстах от Ясной Поляны. Раньше она была классной дамой в Николаевском училище. Прочтя «Краткое изложение Евангелия» Толстого, она познакомилась со Львом Николаевичем, оставила училище и сразу порвала с своим прежним образом жизни.
— Я поняла, — говорила она, — что прежде всего надо слезть с шеи народа, мы все, интеллигенты, ведь сидим на шее рабочего народа. Надо жить своим трудом.
Это было в 80-х годах, когда Лев Николаевич работал сам, помогая бедным яснополянским вдовам. Возил им навоз на их полосы, пахал, косил...
Вместе с ним работали: его дочь Мария Львовна, художник Ге и Мария Александровна.
Трудно пришлось маленькой коммуне на Кавказе бороться с тяжелыми условиями новой жизни. Участок земли, приобретенный общиной, был совсем не обработан и весь зарос бурьяном... Община распалась, и Мария Александровна с Ольгой Алексеевной поселились около Сочи, сняв в аренду у немцев-коллонистов какую-то хибарку. Они работали, не покладая рук. Ольга Алексеевна умерла от воспаления легких, и Мария Александровна вернулась в Ясную. Здесь Татьяна Львовна, старшая дочь Льва Николаевича, предложила ей поселиться в маленьком имении Овсянникове. Вся земля, десятин полтораста, кроме усадьбы, была роздана Татьяной Львовной крестьянам деревень Овсянниково и Скуратове. Крестьяне пользовались землей и небольшую арендную плату должны были вносить в общий фонд, который предназначался для удовлетворения общественных нужд самих же крестьян. Татьяной Львовной земля эта была роздана согласно учению Генри Джорджа, проект которого о национализации земли так высоко ставил Лев Николаевич, считая его единственным разрешением земельного вопроса.
Мария Александровна стала жить на маленькой усадьбе в Овсянникове.
Овсянниковская усадьба состояла из пяти десятин земли, из которых три было под яблочным садом и одна под огородом. На усадьбе был маленький флигелек в три комнатки и две избы.
— Мария Александровна. Даром пользоваться ничем Мария Александровна не хотела. За пользование огородом и покосом в саду она ухаживала за садом, доход с которого шел в пользу Татьяны Львовны. Мария Александровна жила своим огородом и двумя коровами, молоко от которых продавала рабочим чугунолитейного завода на Косой горе.
Трудовая жизнь Марии Александровны и вся ее личность произвели на меня такое впечатление, что я сказал ей:
— Разрешите мне жить с вами и помогать вам.
— Ведь кроме картошек у меня нечего есть, — ответила она мне. Я сказал, что картошка меня вполне удовлетворит.
Примечания
12 «Путь жизни»: «Любовь уничтожает не только страх смерти, но и мысль о ней. Старушка-крестьянка за несколько часов до смерти говорила дочери о том, что она рада тому, что умирает летом. Когда дочь спросила: почему? — умирающая отвечала, что она рада потому, что зимой трудно копать могилу, а летом легко. Старушке было легко умирать, потому что она до последнего часа думала не о себе, а о других. Твори дела любви — и для тебя не будет смерти». (Л. Н. Толстой, «Путь жизни», изд. «Посредник», М. 1911, стр. 460).
13 Сообщение Х. Н. Абрикосова, что Толстой встретился с бывшим офицером А. П. Ивановым в «Ржановом доме» в Москве во время переписи, происходившей в 1882 г. (а не 1881) ошибочно. См. «Летописи Государственного Литературного музея», книга вторая, М., 1938, стр. 361—362.