Абрикосов Х. Н.: Двенадцать лет около Толстого
IV. Толстой в Москве зимой 1899—1900 гг.

IV

Толстой в Москве зимой 1899—1900 гг.

8 ноября 1899 г. Лев Николаевич переехал в Москву в Хамовнический дом14. Я часто в эту зиму бывал у Льва Николаевича, но мои посещения носили иной характер, чем в феврале и марте 1898 г. Тогда я был «темным»2* в полном смысле этого слова, я не был знаком с его семьей и искал беседы с ним наедине, что было мне необходимо, я приходил прямо к нему в кабинет и по какой-то счастливой случайности всегда заставал его одного. Теперь же, после посещения Ясной Поляны, я был знаком со всей его семьей и, приходя по вечерам в хамовнический дом, я заставал Льва Николаевича в кругу его семьи и знакомых. Иногда же Льва Николаевича я заставал в кабинете за чтением, и тогда я, не желая беспокоить его, сидел с его домашними.

Записей я в то время никаких не вел; след моих посещений Льва Николаевича сохранился лишь в моих письмах к моему другу Шкарвану, и потому точно установить, кто и когда бывал у Льва Николаевича и когда именно он высказывал те или иные мысли, я не могу. Быть может, некоторые приводимые мною здесь мысли были высказаны им позднее.

Эту зиму Лев Николаевич часто прихварывал, иногда выходил к гостям в халате. Когда же чувствовал себя здоровым, гулял, посещал своих друзей и ездил в баню. Несколько раз пришлось и мне сопровождать его.

Работал он в то время над «Воскресением». Корректуры из редакции «Нивы» присылались целыми пачками, и Лев Николаевич все их переправлял и перемарывал по своему обыкновению. Помогали ему в переписке Ольга Константиновна, жена Андрея Львовича, и Марья Львовна, приехавшая из Пирогова с своим мужем Николаем Леонидовичем Оболенским.

Когда у Толстых собиралось много гостей, то накрывали чай наверху в зале, и все собирались там; когда же гостей не было, то пили чай внизу в столовой.

Кроме светских гостей Толстых, Льва Николаевича часто посещали его друзья, из которых многих теперь нет в живых. Часто бывал в хамовническом доме Александр Никифорович Дунаев, который был не только действительным другом Льва Николаевича, но и другом всей его семьи.

Дунаев происходил из купеческой семьи. Вскоре после женитьбы он потерял все свое состояние. В 80-х годах он познакомился со Львом Николаевичем, придя к нему в Хамовнический переулок. Жизнепонимание Льва Николаевича, которое он всецело разделял, дало ему нравственную опору в жизни. У него была очень большая семья, друзья его устроили на службу в банк, где он прослужил всю свою жизнь. Дунаев был очень образованный человек, превосходно владел немецким языком. На него Лев Николаевич намекает в своем предисловии к роману Поленца «Крестьянин», пиша: «друг мой, которому я доверяю, указал мне на этот роман»15.

Жил Дунаев со своей семьей на Девичьем поле в маленьком особнячке, при котором был огород, который он обрабатывал собственноручно. Дунаев был очень хороший огородник, увлекался своим огородом и с увлечением мог говорить о выращиваемых им овощах.

— Разве мне место в банке — это одно недоразумение, что я сижу в банке, я огородник, и цена мне 50 рублей в месяц.

Он тяжело переживал какие бы то ни было правительственные репрессии и находил забвение в работах на огороде.

— Жду не дождусь марта, когда можно будет перетряхивать навоз и набивать парники, вдыхать навозный воздух...

Лев Николаевич очень любил и ценил Дунаева и часто заходил к нему. Только последние годы, когда Дунаев, съездив в Германию, стал очень восторгаться всем германским, Льва Николаевича раздражали его рассказы о превосходстве немцев и совершенстве германской культуры и техники, и он отдалился от него, и Дунаев стал реже бывать в Ясной.

В Ясную Поляну приезжал часто Михаил Васильевич Булыгин, который также бывал и в Хамовниках. Булыгин жил на своем хуторе Хотунка в 15 верстах от Ясной Поляны вел небольшое, но образцовое хозяйство, имел превосходный пчельник, работал сам со своими сыновьями.

Лев Николаевич часто ездил в Хотунку и восторгался, как втянулись в работу сыновья Булыгина.

— Посмотрел я, как запрягают, — говорил про них Лев Николаевич, — машинально, а не как интеллигенты, которые соображают, как запрячь лошадь.

Как-то возвратясь из Хотунки, Лев Николаевич сказал:

— А у Булыгина всё хужеет, из кухни сделали гостиную, фортепиано появилось. (Лев Николаевич никогда не говорил «рояль», а всегда «фортепиано», находя, что «рояль» неправильное название).

рабочим в каменноугольных шахтах. Сопровождал духоборов в Канаду и жил там среди них. Чтобы научиться работать, жил на хуторе у М. В. Булыгина, а потом поселился в Калужской губ. на клочке земли. Участвовал в издательстве «Посредник»; перевел с английского книгу Кропоткина «Поля, фабрики и мастерские».

Каждую зиму приезжала в Москву Леонилла Фоминишна Анненкова, живавшая в Москве по нескольку месяцев и часто посещавшая Толстых. Она была помещица Курской губ. и большая поклонница Льва Николаевича, уже пожилая, тип доброй помещицы старого времени. Она всегда имела при себе волну от своих коз и веретено, которым пряла, сидя у Толстых. Из шерсти она вязала фуфайки и шапки, которые дарила Льву Николаевичу.

В Москве жила англичанка — художница М. Я. Шанкс, у нее была подруга, тоже художница, Н. Я. Иенкен. Этих двух девушек связывала неразрывная дружба; обе они были большие почитательницы Льва Николаевича и часто бывали у Толстых.

Дальняя родственница Льва Николаевича, Екатерина Федоровна Юнге, рожденная Толстая, дочь академика Федора Петровича Толстого, часто бывала в Хамовниках. Лев Николаевич любил с ней беседовать и относился к ней, как к родной.

Очень милые, простые и скромные посетители Льва Николаевича были железнодорожные служащие А. С. Зотов и П. Ф. Ушаков и учитель рисования К. А. Михайлов — вдовец, двое детей которого воспитывались у Петрункевич, матери графини Паниной. Когда в 1901 г. Лев Николаевич заболел, Михайлов посоветовал графине Паниной пригласить его в Гаспру.

Кроме того, постоянными посетителями Льва Николаевича были: Иван Иванович Горбунов-Посадов, крестьянин-писатель Сергей Терентьевич Семенов; изредка бывали Василий Алексеевич Маклаков, Александр Васильевич Цингер, будущий профессор физики. Всякий раз, приезжая из Петербурга, бывал библиотекарь Петербургской Публичной библиотеки Владимир Васильевич Стасов, бывали редактор «Русского Архива» Бартенев, професор Тимирязев, скульптор Трубецкой, Шаляпин, Горький, издатель «Журнала для Всех» Миролюбов, доктор Усов и многие другие.

Чтобы дополнить список друзей Льва Николаевича того времени, надо упомянуть о Гавриле Андреевиче Русанове и Александре Ивановиче Архангельском.

Гаврила Андреевич в 1899 г. был больной, разбитый сухоткой спинного мозга старик, полуслепой и не владеющий ногами. Ухаживала за ним его жена Антонина Алексеевна. Уважение и почитание Льва Николаевича у него были трогательные. Все писания Льва Николаевича он так знал, как я думаю, никто. Он одинаково знал и ценил и его статьи и его художественные произведения прежних лет.

Лев Николаевич навещал больного Русанова. Однажды вечером мы пошли с ним вдвоем к Русанову; с нами увязалась собачка «Трильби», с которой Лев Николаевич любил гулять. Не помню, на какой улице жил Русанов, но мы шли довольно долго. Как обращал Лев Николаевич на все внимание на улицах, все окидывал каким-то пытливым взглядом! Когда мы шли переулками, он заглядывал в освещенные окна квартир нижнего этажа и сказал мне, что любит заглядывать в чужие квартиры, но, к сожалению, редко что видно интересного, все большей частью обыкновенная буржуазная обстановка: диван, кресло и на стене над диваном наклоненная картина.

Уже после, когда я один зашел к Русанову, он сказал мне, что последние двадцать лет — счастливейшие годы его жизни. Я очень удивился этому, так как знал, что последние двадцать лет он страдает своей ужасной болезнью и от болей иногда стонет и кричит.

— Да, — сказал Гаврила Андреевич, — двадцать лет, как я знаю Льва Николаевича, и он мне, старику, калеке, дал смысл жизни и счастье.

— Какое мне дело, — продолжал он, — что Мечников сулит в будущем долгую, чуть ли не бессмертную жизнь людям через сотни лет. Ведь от этого мне не легче будет, ведь мне все равно теперь хворать приходится и помирать придется.

В Бронницах, уездном городе Московской губернии, жил Александр Иванович Архангельский. Он был ветеринарным фельдшером. В 80-х годах он услыхал о только что написанной книге Толстого «В чем моя вера».

С трудом ему удалось достать рукописный экземпляр этого произведения для прочтения. По прочтении этой рукописи все мировоззрение Александра Ивановича переменилось, и он, прямой и последовательный, тотчас же начал проводить в жизнь свои новые убеждения. За это его выгнали со службы. Он выучился часовому ремеслу и жил этим ремеслом.

Все свои мысли он изложил в статье «Кому служить?», над которой работал всю свою жизнь и которая была напечатана только после революции, в 1920 г.16. Вот что писал ему по поводу этой статьи Толстой:

«Дорогой Александр Иванович, сейчас дочел вашу статью и давно не испытывал такой радости. Эта статья сделает много добра людям и подвинет дело божье. Видно, он решил это сделать через вас. Очень жалею, что мало видел вас, я был нездоров. Теперь мне лучше. Я отметил карандашом кое-какие подлежащие изменению места. Надо не дать врагам добра — дьяволу — повода ради, как он это любит делать, слабых и ошибочных мест освободиться от сокрушающей его дела убедительности этой превосходной статьи. Ваш друг и брат Лев Толстой.

Подействовала на меня и будет сильно действовать ваша статья тем, что она не сочинена, а выболела из сердца и жизни.

5 января 1897.

Александр Иванович тяжело заболел, и в 1900 г. ему пришлось лечь в Москве в Шереметевскую больницу, где ему сделали очень сложную операцию. В больнице навещал его Лев Николаевич.

После смерти Архангельского я задумал написать его биографию и написал о своем намерении Льву Николаевичу. В ответ я получил следующую записочку:

«Спасибо, милый Хрисанф, за письмо. Очень часто с большой любовью думаю о вас обоих, а по вас двух и о третьем, незнакомом мне существе3*. Мысль ваша писать об Архангельском прекрасная. Никак не оставляйте ее и не торопитесь. Это был замечательной нравственной высоты и святости человек. Я получил письмо от Веселого о нем. Вы, верно, знаете его, спишитесь с ним, адрес:

Коломна, Поповская ул., д. Розанова.

Если я могу, то буду очень рад помочь вам в этой работе. Помогай вам бог жить так, как вы живете. У нас тоже относительно хорошо.

Прощайте пока, целую вас.

Лев Толстой.

30 октября 1906».

Биография Архангельского была мною составлена, и рукопись моя была просмотрена и исправлена Львом Николаевичем. Напечатана она была в 1910 г. в Болгарии (в Бургасе) под заглавием «Жизнь Александра Ивановича Архангельского». В России по цензурным условиям она тогда не могла быть напечатана.

Самые яркие выразители толстовства, которые действительно приносили пользу, были те, которые отдавались, несколько даже вопреки Толстому, издательской деятельности. Чертков говорил, что он не может вполне проводить свои идеи в жизнь и потому он тратит средства на распространение их, тем как бы оправдывая свою плохую жизнь. И Чертков и Горбунов чувствовали удовлетворение от своей деятельности. Они, собственно говоря, занимались пропагандой, а Лев Николаевич был против пропаганды. Раз как-то он пришел в Овсянниково, когда я там жил, сел на пороге и говорит:

— Так хорошо выяснил себе, что никакой пропаганды не нужно для дела божия, а напротив, всякая пропаганда даже вредна, потому что пропагандой часто выдавалась ложь за истину.

Потом он говорил о вреде изданий Богдановича17, деятельность его куда вреднее того Богдановича-губернатора, которого убили революционеры18.

Были и такие толстовцы, которые осуществляли идеал учения Толстого, как М. А. Шмидт, А. И. Архангельский и многие другие по всей России, о которых, может быть, мы ничего не знали. Но был ли какой результат от их неимоверных усилий, потому что труд для них, не привыкших к физическому труду, был невыносим?...

Соседние крестьяне не понимали Марьи Александровны и так же, как и про Коншина, говорили про нее:

— Деньжищ-то сколько у нее.

Но жизнь этих толстовцев не была игрой, потому что у них не было никаких средств к существованию, кроме труда.

В то время богатым людям, как Коншин, освободиться от богатства было нельзя, потому что богатство было не его, а всей семьи, и как ни верти, все в кармане есть неразменный рубль, и потому жизнь на земле и работа — все выходило не серьезно, все выходило игрой.

Наконец, для толстовцев, служивших в банках, на железных дорогах, как Дунаев, Буланже, Зонов и другие, толстовство было только религией, дававшей им смысл жизни. К таким принадлежал и больной Гаврила Андреевич Русанов и добрая помещица Леонилла Фоминишна Анненкова.

Еще надо сказать о толстовцах-крестьянах — не духоборах и других сектантах, а настоящих толстовцах. Таких было очень много, и все они стремились не упростить свою жизнь, как только сближались с Толстым и с нами, а улучшить свое материальное положение, а если это им не удавалось, то они страдали.

не нравилось и он ни разу не пришел на наши собрания. Когда кто-то из толстовцев предложил устроить кассу взаимопомощи, то Лев Николаевич тоже был против этого.

Как интересны бывали вечера в Хамовническом доме, когда душой всего общества бывал Лев Николаевич. «Всегда он умел рассказать что-нибудь интересное, высказать оригинальную мысль. И сам он был удивительно ласковый, обходительный. Личность его, можно сказать, была обворожительна», — записал как-то я у себя в дневнике.

Все, что я отрывочно пишу об этих вечерах в Хамовническом переулке, все это лишь слабый намек на то, что было.

В это время Льву Николаевичу из Германии присылали журнал «Simplicissimus». Он с интересом рассматривал его, показывал гостям и говорил, что, по его мнению, истинное назначение живописи — карикатура. Художник несколькими штрихами может изобразить то, на что, если бы это описать, потребовалось бы несколько страниц.

Лев Николаевич отрицательно отнесся к новой картине Репина — «Отойди от меня, сатана».

— Почему женские груди? Почему огненные глазищи? — говорил он. — Иду я недавно по улице и вижу, как несколько лихачей в кафтанах, знаете ли, с толстыми задами, обступили чистенького гимназистика... «Пожалуйте, семь рубликов, не дорого»... И он не знает, как ему быть, и, видно, не отвертеться ему от соблазна.

Итальянскую живопись и Рафаэля он не любил. Говорил, что при посещении им Дрезденской галлереи Мадонна Рафаэля не произвела на него никакого впечатления.

— Милле, — сказал Лев Николаевич, — нарисовал очень просто, как собирают картофель, и это навсегда останется искусством.

Один посетитель сказал о знаменитом художнике Леонардо да-Винчи, что он был выдающийся математик.

— Может быть, он и был математик, но как математик он не был выдающийся, — сказал Лев Николаевич.

— Нет, он был выдающийся математик, — настаивал собеседник.

— Если он был выдающийся математик, то скажите в двух словах, что он сделал в этой области, потому что заслугу всякого выдающегося человека можно выразить в двух словах. Например, что сделал Ньютон? Открыл закон тяготения. Леонардо да-Винчи был математик, но в области математики он выдающегося ничего не сделал.

Толстой говорил, что нет художников, которые бы написали мужика во весь рост. В литературе первый описал мужика по-настоящему Григорович. Уже после, когда появились картины художника Орлова, которые Лев Николаевич очень любил и снимки с которых висели у него над диваном в кабинете в Ясной Поляне, он говорил, что Орлов изобразил мужика во весь рост.

Часто нового посетителя он подводил к этим снимкам и, если это было вечером, сам держа в одной руке свечу, с умилением рассказывал содержание картин.

На верхней площадке лестницы в Хамовническом доме стоял диванчик и несколько кресел. Как-то раз вечером застал я там Льва Николаевича и Бартенева, редактора «Русского Архива».

Говорят о поэзии. Бартенев хвалит Хомякова и декламирует:

— Земля трепещет. По эфиру катится гром из края в край...

— Нехорошо, — дослушав до конца говорит Лев Николаевич. — Из всех поэтов лучший поэт Пушкин, ни у кого нет такой легкости стиха... — не художественен. У Тютчева есть хорошие стихи.

Лев Николаевич не любил стихов и говорил, что стихи связывают мысль.

— Писать стихами — это то же, что ходить со связанными ногами, — говорил он.

— Сегодня я иду по улице, — рассказывал раз Лев Николаевич, встречаю — несет мальчишка кипу книг. «Куда несешь?» спрашиваю его. «В блевотину», — отвечает бойкий мальчишка. Смотрю, сочинения Данилевского. Да, это действительно «блевотина».

По дороге в Хамовнический переулок я встретил однажды карету, запряженную шестерней, в которой везли Иверскую икону. Прохожие снимали шапки и крестились. Придя ко Льву Николаевичу, я рассказал ему об этой в то время обыкновенной встрече в Москве и сказал, как мне было дико смотреть на это.

— Нам все хочется поскорее, а у бога времени много — он не спешит, — сказал Лев Николаевич.

Одна дама очень хотела познакомиться со Львом Николаевичем и просила доставить ей этот случай. Льву Николаевичу сообщили об ее желании, сказав, что она очень умна. После вечера, проведенного за общим чаем с новой знакомой, Лев Николаевич сказал:

— Да, она очень умна: за весь вечер не сказала ни одного слова.

Приехавший из Орла с дворянского собрания помещик передал Льву Николаевичу содержание речи предводителя — Михаила Александровича Стаховича. «Мы, дворяне, — говорил Стахович, — за веру готовы на костер, за царя — на плаху, за отечество — на штыки».

— А за двугривенный — куда угодно, — прибавил Лев Николаевич.

Очень не любил Лев Николаевич, когда в разговоре осуждали кого-нибудь; в этих случаях он говорил: «Давайте простим ему».

Если кто-нибудь из семейных скажет о ком-нибудь: «Вот глупый человек», Лев Николаевич обыкновенно сейчас же спрашивал:

— «Неужели глупее тебя?»

Как-то раз Михаил Сергеевич Сухотин сказал так про свою соседку по имению, и, когда Лев Николаевич обратился к нему по этому поводу с своим обыкновенным вопросом, Михаил Сергеевич сказал:

— Да, Лев Николаевич, на этот раз глупее меня.

Однажды, когда после ухода одного из гостей домашние стали судить об ушедшем, Лев Николаевич сказал:

— А мне разрешите тут ночевать, — и рассказал анекдот, как в одном доме были гости и когда они друг за другом уезжали, то оставшиеся осуждали каждого уехавшего, и последний оставшийся сказал: «А мне разрешите у вас ночевать».

Лев Николаевич любил рассказ из Пролога про одного монаха. Монах этот был самый незначительный и грешный человек, но после его смерти старцу той обители открылось в видении, что он попал в рай за то только, что в жизни своей никого никогда не осуждал.

————

В конце ноября 1899 г. Лев Николаевич немного прихворнул.

«Вчера я с И. И. Горбуновым был у Льва Николаевича. Он поправляется. С ним просидели около часа. Всем интересуется, обо всем расспрашивает. На прощание желал мне побольше уединения»5*.

Приехал П. А. Буланже. Лев Николаевич говорил, что нашел его очень выросшим (духовно, конечно) и что «у него есть маленький знаменатель, который делает его величину значительной».

О последних словах надо пояснить, что Лев Николаевич, говоря о ком-нибудь, называл числителем те качества, которые есть в этом человеке, а знаменателем — его мнение о себе. Он считал, что чем больше человек придает себе значения, тем больше он уменьшает те положительные качества, которые у него есть.

В начале января 1900 г. я зашел к своему бывшему преподавателю А. В. Цингеру и предложил ему вместе пойти к Льву Николаевичу. Александр Васильевич охотно согласился, но предложил заехать в университет, чтобы захватить с собой колбу с жидким воздухом, который оставался у него от подготовки к лекции.

— Покажем Льву Николаевичу опыты с жидким воздухом, это его заинтересует, — сказал он мне.

В этот вечер у Толстых было много гостей, все сидели наверху в зале за чайным столом. Льву Николаевичу нездоровилось, и он был в халате. Узнав о намерениях Цингера показать жидкий воздух, Лев Николаевич очень заинтересовался и потребовал сначала, чтобы Цингер прочел обстоятельную лекцию о жидком воздухе. Лев Николаевич сидит в кресле, все окружают его и Цингера. Цингер рассказывает, показывает опыты, замораживает разные предметы, Лев Николаевич интересуется, задает вопросы, просит объяснения.

Кто-то из знакомых запоздал. Лев Николаевич рассказывает ему про жидкий воздух и просит Цингера поправлять его, если он будет давать неверные объяснения.

Другой раз вместе с Цингером мы пошли к скульптору Голубкиной.

— Разрешите мне вас представить Голубкиной, как «толстовца», — сказал мне Цингер.

Застаем Голубкину в ее студии.

Голубкина — талантливый скульптор, самородок из крестьян Рязанской губернии. Она показывает нам свою работу, всматривается в меня и говорит:

— Вы имеете вид именинника, наши рязанские сектанты всегда имеют такой вид.

Она говорит резко, манеры ее резкие, порывистые.

— Поневоле будешь именинником, когда знаешь Толстого! — отвечаю я.

— Вы его знаете? Как бы хотелось его видеть.

— Пойдемте, — говорю я.

Мы идем, дорогой на улице она внезапно поворачивается и идет назад:

— Не хочу итти.

Мы ее уговариваем и снова идем.

Застаем Льва Николаевича в его кабинете, к нему пришли несколько человек рабочих Прохоровской мануфактуры. Мы застаем их за начатым уже разговором. Лев Николаевич говорит, что истинное социальное улучшение может быть достигнуто только религиозно-нравственным совершенствованием каждой отдельной личности. Если же мы будем ставить целью изменение внешних форм правления для улучшения социального положения, то этим мы только отдалим истинный прогресс, что мы и видим во всех конституционных государствах.

— Нужна революция, — говорил один рабочий, — и не буржуазный строй, а социалистический. Ведь сколько зла поддерживается буржуазными правительствами: войны, суды, угнетения рабочих. Надо свергнуть царское правительство и организовать новое, на других совсем основах, как учат социал-демократы.

— Всё зло, о котором вы говорите, — сказал Лев Николаевич, — всё это — неизбежное последствие существующего у нас языческого строя жизни. Уничтожить какое-либо одно из этих зол — нельзя. Что же делать? Совершенно верно, надо изменить самый строй нашей жизни, но чем изменить? Тем, чтобы, во-первых, не участвовать в этом строе, во всем, что поддерживает его: в военной службе, в судах, в податях, в ложном религиозном учении... и, во-вторых, делать то, в чем одном мы совершенно свободны: в душе своей заменять себялюбие и все, что вытекает из него, — злобу, корысть, насилие, — любовью, смирением, милосердием... Внешние условия вы не можете улучшить, но быть добрым или злым в вашей власти. А от того, что люди будут добрыми, изменятся все внешние условия жизни — весь современный строй.

При этих словах Голубкина вдруг вскочила и со словами: «Это все пятачки какие-то!» ушла.

Лев Николаевич посмотрел ей вслед.

— Какая странная женщина, — сказал он.

Духоборы уже переселились в Канаду, и постоянно получались от них вести о трудностях, которые им приходилось преодолевать.

В селе Павловки (бывшем имении Хилкова) положение сектантов19 все ухудшалось от всевозможных правительственных притеснений, и 38 семей решили переселиться в Канаду. С ними был в переписке Д. А. Хилков, живший тогда в Швейцарии и писавший мне о них. В январе 1900 г. я получил от Хилкова письмо с просьбой пойти с ними в сношения и помочь им в деле переселения, так как они уже подали прошение о разрешении им выезда из России. Я посоветовался со Львом Николаевичем, и мы решили, что мне надо проехать в Павловки, так как вести переписку с ними и трудно и опасно. Лев Николаевич считал, что прежде всего надо постараться убедить их не переселяться, а оставаться жить у себя в селе. Взгляды свои на переселение он изложил в письме к ним, которое я и свез им и которое привожу ниже.

От Хилкова я имел точные сведения, как добраться до Павловок с наименьшим риском привлечь на себя внимание полиции. С Марией Александровной Шмидт я уговорился, что на обратном пути заеду к ней в Овсянниково.

На станции Новоселки я вышел из поезда и пошел пешком в ближайшую деревню; там нанял по указанию Хилкова крестьянина Усова, который и повез меня на «князя хутор» — так называли крестьяне те выселки, которые образовались после передачи Хилковым земли крестьянам. Среди крестьянских хат была и хата самого Хилкова, в которой жил крестьянин Павленко со своей семьей. Приехал я в Павловки под вечер. Меня поразила чистота и уют в хате: стены оштукатурены и выбелены, пол глиняный, в переднем углу вместо икон шитое полотенце. Павленко, видимо, был мне рад, но показался мне взволнованным; когда я спросил его о причине его волнения, он сказал мне:

— Боюсь, как бы урядник не набежал и не арестовал бы вас.

Меня это очень удивило, потому что я не видел ничего преступного в своем посещении Павловок. Из слов Павленко я узнал, что раньше в селе не было урядника, но вот несколько лет как его назначили. Урядник очень часто совсем внезапно «набегает» в хату сектанта и, если видит другого сектанта, часто пришедшего по соседскому делу, обвиняет их в сектантском молитвенном собрании и доносит об этом земскому начальнику, который их штрафует. Посторонних же посетителей арестовывает. Сектантам с православными тоже запрещено общаться, а также им совершенно запрещено ходить на заработки, что, конечно, очень сильно отразилось на их материальном благосостоянии и многих повергло в самое безвыходное положение. Только в последнее время, когда они задумали переселяться, теперешний урядник перестал мешать им собираться для переговоров.

Скоро вошли еще четыре сектанта, которых успели известить о моем приезде.

Я рассказал им обо всех условиях переселения, о том, как трудно переселяться при ограниченных средствах, и о том, как бедствовали вначале духоборы в Канаде... Мне хотелось, чтобы они знали все по поводу переселения и решили бы сами. И я прочел бывшие со мною письма Хилкова, Бонч-Бруевича и Бодянского о действительном положении духоборов. Тут я прочел им письмо Льва Николаевича, которое я привез с собой. Так как письмо это было написано Львом Николаевичем перед самым моим отъездом и я взял с собой оригинал, который и остался в Павловках, то копии этого письма нигде не осталось.20

Вот это письмо:

«Христианам из села Павловок и другим, собирающимся переселиться в Канаду.

1900 г. 2 января.

Слышу, что вы не оставляете своего желания переселиться в Канаду. Я не имею права судить о том, насколько тяжела и непереносна ваша жизнь, но мне думается, что ваше переселение в Канаду с мирской точки зрения неблагоразумно, а с христианской точки зрения неправильно. Неблагоразумно это потому, что у вас слишком мало средств для переезда и приобретения всего нужного обзаведения для хозяйства и что вам не миновать бедствовать со своими женами и детьми, которые не могут иметь утешение в том, что они несут свои бедствия ради исповедания истины. Неблагоразумно еще и потому, что, оставаясь на местах, вы будете переносить те бедствия и гонения, которые постигнут вас, как испытания, посланные от Бога, если же вы переселитесь и вам будет трудно и скорбно, то вы будете винить себя, а это гораздо тяжелее. Неправильно же, по моему мнению, ваше переселение в Канаду было бы потому, что сила христианства в терпении, и нет таких гонений, которые нельзя было бы перенести. Перенесение же гонений более всего содействует делу божию, распространению его закона и вместе с тем более всего другого укрепляет людей в вере.

Переселившиеся в Канаду духоборы едва ли не больше (в особенности те, которые выехали на остров Кипр) перенесли бедствий за границей, чем в России, многие из них умерли. А между тем пример их жизни был потерян для русских людей, а чужие люди в Канаде не понимают их. Кроме того, некоторые из них теперь на свободе стали жить не лучше, а много хуже, предаваясь всяким слабостям, чем они жили в России. Претерпевший до конца спасен будет. И потому мой совет вам, любезные братья из Павловок и других селений, тот, чтобы стараться усиливать в себе веру и истину, вести жизнь, согласную с этой истиной, и с твердостью и смирением, ничего не предпринимая и не покидая своей родины, нести те гонения, которые вас постигают и без которых не могут жить христиане среди мирской жизни.

Брат ваш Л. Толстой».

Утром, до рассвета, в хату собралось еще человек десять, и мы опять разговаривали о том же, и они мне рассказывали, что хотя большой «тесноты» нет, «но уж очень докучны мелкие придирки местных властей и духовенства, просто невтерпеж становится».

Мы условились, что если они решат переселиться, то напишут мне. Они на меня произвели впечатление очень разумных людей, без всякой экзальтации.

Еще до рассвета Павленко запряг лошадь и из предосторожности отвез меня не на станцию Новоселки, а за 15 верт от Павловок, в село Глушково, не Харьковской, а Курской губернии, следовательно в местность, подчиненную другому губернатору. Здесь, в ожидании поезда, я провел время с тремя павловцами6*, которые пробыли пять лет в ссылке. Ссылка на них произвела благотворное влияние, она их многому научила. Один из них, пробыв в ссылке с политическими (социал-демократы), стал революционером — социал-демократом.

На обратном пути я заехал в Овсянниково к Марье Александровне, переночевал у нее, но на утро была такая метель, что я не решился итти на станцию и провел еще сутки у Марьи Александровны. Это посещение еще больше укрепило меня в желании жить у нее и работать с ней.

«Лев Николаевич был бодр и весь вечер провел с нами, но под конец он, видимо, был утомлен, держался в стороне и не разговаривал.

Сначала, когда я пришел, Лев Николаевич подробно меня расспрашивал про мою поездку и про павловцев.

Мы сидели втроем — Лев Николаевич, Миролюбов — издатель «Журнала для Всех» (был в первый раз у Льва Николаевича) и я. Миролюбов завел разговор о социал-демократах.

Потом Лев Николаевич начал говорить о том, что совсем разделение труда не нужно людям, и указал на новую книгу Кропоткина, в которой он прекрасно это доказывает21.

— Какой прекрасный человек этот Миролюбов. Я не ожидал этого никак, я чувствую, что приобрел нового друга».

23 января 1900 г. я писал Шкарвану:

«Вчера был у Льва Николаевича, он все немного прихварывает. Станет ему немного лучше — и он сейчас же делает громадную прогулку пешком и навещает кого-нибудь, ну ему и станет опять хуже. Но душевное состояние его прекрасное, это видно, и он сам говорит это. Вчера, когда я пришел к нему, у него был Сергеенко. Л. Н. поджидал меня, чтобы поговорить о письме Д. А. Хилкова (по поводу павловцев). У Толстых гостит теперь Мария Александровна, при мне пришли Баратынская7* и Анненкова. Разговор был общий.

Когда все ушли, и я остался вдвоем с Львом Николаевичем, мне хотелось поговорить с ним о своей жизни.

— инертная (привычки среды, наследственные, приобретенные прошлой жизнью, и требования близких жить не по-христиански). На столько, на сколько будет сильна в нас сила духа, на столько будет приближаться равнодействующая к ней.

Потом он говорил, что надо стараться как можно меньше брать и стараться больше давать. Стараться делиться с другими тем, что имеешь».

5 февраля 1900 года я писал Шкарвану:

«Был с А. Н. Дунаевым у Льва Николаевича, он был бодр и весел. Теперь у него гостит его сестра монахиня. Она распрашивала меня о тебе и вспоминала тебя с любовью.

С Марьей Николаевной я здесь встретился в первый раз. Когда мы пришли с Дунаевым, вся семья Толстых сидела внизу в столовой за чаем, посторонних никого не было.

».

Что она была внимательна к людям, показывает то, что она вспомнила Шкарвана, и то, что она говорила о нем так хорошо, показывает ее большую терпимость.

7 февраля 1900 г. я писал Шкарвану:

У нас в Москве у троих друзей8* наших был обыск, и они арестованы, дальнейшая судьба их неизвестна. Лев Николаевич тревожится за них.

Я пришел вместе с Дунаевым, Л. Н. сидел у себя в кабинете и читал, мы не пошли к нему, чтобы не помешать ему. Дунаев пошел к Сергею Львовичу, а я остался с Марьей Николаевной, которая раскладывала пасьянс. Марья Львовна показала мне письмо Д. А. Хилкова, я читал его.

Приехала княгиня Трубецкая. Наконец, вышел Л. Н. Все сели за стол, я, конечно, подсоседился ко Л. Н. По другую сторону Льва Николаевича села Трубецкая. Лев Николаевич интересовался ею, она была в первый раз у Толстых. Трубецкая — оригинальная молодая женщина, вегетарианка.

Софья Андреевна стала рассказывать, как она хлопотала о разрешении напечатать «Крейцерову сонату» и добилась для этого аудиенции у Александра III. Во время рассказа Л. Н. нагнулся ко мне и сказал:

— Обратите внимание, как женщина рассказывает: «Я вошла к государю, на мне было черное кружевное платье», — прежде всего о себе, в чем она была одета. Если мужчине придется говорить с высокопоставленным лицом, то он непременно будет рассказывать, что это лицо говорило; если же дама, — то как она была одета.

После чая вели ничем не примечательный разговор. Лев Николаевич был весел и бодр. Домой пошли все пешком. Лев Николаевич пошел провожать».

— А я в баню собираюсь, поедемте вместе, — сказал Лев Николаевич.

Лев Николаевич любил ездить в общие пятидесятикопеечные «Центральные бани», на Театральном проезде, и всегда сговаривался с А. Н. Дунаевым, который тоже приезжал к условленному часу в баню со своими сыновьями-гимназистами. Те в свою очередь приглашали своих товарищей по гимназии: «Хочешь, я тебе покажу Льва Толстого в натуральном виде», — острил сын Дунаева.

Мы вышли со Львом Николаевичем, наняли извозчика и покатили на санках. Дорогой он делал замечания о морозном вечере, о хорошем санном пути, но больше молчал. Я всегда радовался быть с Львом Николаевичем, но никогда не обращался к нему с вопросами. Я относился к нему просто и чувствовал себя с ним просто, и он не чувствовал себя принужденным со мной говорить и знал, что я ничего не требую от него.

Мы вошли в предбанник; там в восточном зале уже раздевались Дунаевы. Мы мылись без помощи банщиков и терли друг другу спины. В бане во время мытья зашел разговор о только что появившейся повести Чехова «В овраге»22«Сократ, поучающий своих учеников». После бани поехали все к Толстым в Хамовники. Софья Андреевна ждала нас за чайным столом.

Такие поездки в баню зимой 1899—1900 г. повторялись несколько раз. Лев Николаевич заранее предупреждал меня о назначенном дне. Кроме Дунаевых, бывали с ним и Сергей Львович и Михаил Сергеевич Сухотин — муж Татьяны Львовны.

В начале марта 1900 г. я получил от крестьянина Павленко, у которого я останавливался в Павловках, письмо о том, что тотчас после моего отъезда пришел урядник и старался допытаться, кто у него был. Павленко писал также, что они, получив «высочайшее» разрешение на переселение, подали прошение губернатору для получения заграничных паспортов и просят меня приехать к ним вторично, чтобы окончательно дать все сведения, как надо переселяться. Он предупреждал меня, что урядник очень следит, как бы кто не приехал опять в Павловки. Урядник даже разыскал крестьянина Усова, который вез меня на «князя хутор», и говорил ему: «Вот дурак! Ты бы его ко мне привез, я бы пять рублей тебе за это заплатил». Потом он созвал всех других извозчиков и велел им, если кто придет, то чтобы везли прямо к нему, обещая хорошую плату.

Лев Николаевич высказал мнение, что урядник сам из усердия принимает эти меры, так как если сектантам разрешено переселиться, то почему же не приехать к ним сведущему человеку, который мог бы им дать необходимые сведения для переселения, и посоветовал мне не иметь дела с урядником, что очевидно, только осложнит дело, а ехать прямо в Харьков к губернатору и просить его дать распоряжение уряднику не препятствовать мне видеться с крестьянами.

В начале марта я поехал в Харьков. Сам губернатор в то время был по делам службы в Петербурге и замещал его вице-губернатор Осоргин. Осоргин почему-то не принял меня официально, а велел передать мне, что примет меня у себя на дому в назначенный час.

— Мы не препятствуем им переселяться, но запрещаем помогать кому бы то ни было им в переселении, и потому не содействовать, но всячески противодействовать я вам буду, — сказал он мне.

Возвратись из Харькова, я тотчас же пошел к Льву Николаевичу, зная, как он будет интересоваться моей поездкой.

На этот раз, когда я хотел подробно рассказывать, Лев Николаевич остановил меня и сказал:

Коротко и ясно в двух словах, пожалуйста.

«гусли», как Марья Львовна называла мои рассказы.

7 марта 1900 г. я писал Шкарвану:

«Я ездил в Харьков по делам павловцев, а по возвращении захворал.

Вчера приходил навестить меня Л. Н. и познакомился с отцом и матерью, я этому очень рад. Пробыл он очень мало времени у нас, всего минут десять».

Художницы Шанкс и Иенкен (они случайно были накануне у Льва Николаевича) предупредили нас, что Лев Николаевич, узнав о моей болезни, хочет навестить меня, так что мы ждали его в назначенный день. Лев Николаевич пришел к нам пешком часа в четыре (из Хамовнического переулка до Малого Успенского на Покровке, где жили тогда мои родители, очень далеко). Я уже поправлялся и был смущен, что он пришел ко мне, но Лев Николаевич, видя мое смущение, сказал, что он пришел не столько, чтобы проведать меня, сколько для того, чтобы познакомиться с моими родителями. Отец мой, сотрудник журнала «Вопросы Философии и Психологии», хорошо знавший уже умершего тогда редактора этого журнала Грота, глубоко чтил Льва Николаевича и был очень тронут его вниманием. Кроме родителей, были дома моя сестра и младший брат; другую сестру Лев Николаевич встретил, уходя, на лестнице. Я всё это пишу потому, что через несколько лет он, вспоминая мою семью, вспомнил брата и сестер, которых видел только мельком, что доказывает его необыкновенную память.

— вероятно, они были очень незначительные; только помню, что он, уходя, похвалил отцу наш дом, назвав его «маленьким».

Я продолжал переписываться с павловцами. Они писали мне, что совсем готовы к переселению: если кто не распродал еще своего имущества, то уже получил за него задаток, который затратил на кое-какую одежду для дороги. Мы условливались встретиться в Либаве, откуда я должен был ехать с ними до Лондона и затем проводить их до океанского парохода в Ливерпуле. Средства на переселение давал Александр Николаевич Коншин и англичанин Моод, переводчик «Воскресения» на английский язык, который деньги, полученные за перевод, хотел употребить на это дело.

Я деятельно подготовлял переселение, как вдруг совершенно неожиданно получил письмо от Павленки, в котором он писал, что ехать они не могут, так как заграничные паспорта выдаются только не подлежащим воинской повинности и не находящимся в запасе, т. е. старикам, женщинам и детям (без мужей, братьев и сыновей).

Вероятно, как следствие моих сношений с павловцами меня вызвали в жандармское управление. Я пошел сообщить об этом Льву Николаевичу.

— Вы волнуетесь, — оказал он мне, — мне 70 лет, и если бы я был вызван, я тоже волновался бы.

бы то ни было назвать. Продержав меня час на допросе, меня отпустили.

Лев Николаевич очень интересовался моим допросом и тут же прочел вслух стихотворение Алексея Толстого, тогда запрещенное цензурой — «Сон Попова». Читал стихи он очень просто и как-то удивительно понятно, вразумительно. Читая, смеялся до слез, так что читал с трудом.

Несколько раз и после в Ясной он читал при мне «Сон Попова» и всегда восторгался этой вещью и читал ее со смехом и слезами.

11 марта 1900 г. я писал Шкарвану:

«У нас в России Л. Н. вошел в такую славу, только о нем и говорят. У него был принц Ольденбургский, а недавно хотел быть великий князь Константин Константинович (к счастью, не был). Меня все постоянно расспрашивают о Льве Николаевиче».

«Льва Николаевича я видел эту зиму очень часто, особенно важно мне было последнее свидание.

Он дал мне совет: когда пал в мыслях, то сейчас же представить себе, чем это кончается — какой гадостью. Лев Николаевич всегда ко мне относился хорошо, а после моего допроса в жандармском управлении он стал со мной как-то особенно ласков».

Примечания

14 По «Ежедневнику» С. А. Толстой, Лев Николаевич в 1899 г. переехал на зиму в Москву 9 ноября.

15 «Крестьянин». Роман Вильгельма фон-Поленца. Перевод с немецкого В. Величкиной, изд. «Посредник», М., 1902. Слова этой статьи, относящиеся к А. Н. Дунаеву, не совсем точно цитируются Х. Н. Абрикосовым; они следующие: «В прошлом году мой знакомый, вкусу которого я доверяю, дал мне прочесть немецкий роман «Бютнербауэр» фон-Поленца.

16 Сочинение А. И. Архангельского «Кому служить?» впервые было напечатано в Бургасе (Болгария) в издательстве «Возрождение» в 1911 г. В России было напечатано в Москве в 1920 г. в издании «Общества истинной свободы в память Л. Н. Толстого» и Трудовой общины-коммуны «Трезвая жизнь».

17 Евгений Васильевич Богданович (р. 1832 г., ум?) — генерал, автор и издатель многочисленных популярных агитационных книжек для народа, имевших целью укрепить «преданность» царю, отечеству и господствующей церкви. Брошюры издавались на средства, отпускавшиеся правительством, и раздавались и рассылались бесплатно, при содействии министерства внутренних дел и церковных организаций.

18 Николай Модестович Богданович (1856—1903) — уфимский губернатор. Был убит 6 мая 1903 г. по приговору партии социалистов-революционеров. Слова Толстого о двух Богдановичах могли быть произнесены, очевидно, не ранее 1903 г.

19 Крестьяне-сектанты села Павловки Сумского уезда Харьковской губ. были известны под именем «павловцев». Здесь до 1892 г. проживал близкий тогда по взглядам к Толстому Д. А. Хилков, и сектантство образовалась под его влиянием. 16 сентября 1901 г. павловцы в состоянии религиозного экстаза разгромили местную церковь-школу.

20 было напечатано в 72 томе «Полного собрания сочинений» Толстого, выпущенного Гослитиздатом (стр. 284) — без заголовка, с иной датой (7 января) и без последних слов, не отпечатавшихся в копии.

21 Книга Кропоткина, на которую указывал Толстой, — «Fields, Factories and Workshops». Русский перевод: П. А. Кропоткин. «Поля, фабрики и мастерские». С английского перевел А. Н. Коншин, изд. «Посредник», 3-е изд., М., 1908.

22 Повесть Чехова «В овраге» появилась в № 1 журнала «Жизнь» за 1900 г.

2* «Темными» в семье Толстых назывались толстовцы. Вероятно, это название произошло от того, что когда члены семьи спрашивали друг у друга, кто у Льва Николаевича, то часто бывал ответ: «Там темная личность какая-то», то-есть не из круга светских знакомых. «Какая у вас тут темнота», — с такими словами однажды ворвалась в кабинет Льва Николаевича Софья Андреевна, когда он сидел со своими друзьями, хотя горела лампа и было совершенно светло.

3* «О вас обоих», т. е. о мне и о моей жене; «и о третьем незнакомом существе», т. е. о моей дочери, которую тогда еще не видел Лев Николаевич.

4* «Посредник».

5* Так Лев Николаевич называл мою жизнь под Москвой на Клязьме, где я жил один на даче моих родителей, столярничал и гектографировал его запрещенные писания. Лев Николаевич говорил, что завидует моему уединению, и собирался посетить меня.

6* Имена их: Абрам Лаврентьевич Торянин, Петр Верходубов и Федор Стрижин.

7* Екатерина Ивановна Баратынская, сотрудница издательства «Посредник».

8* А. С. Зонов, Ф. А. Ушаков, Н. В. Назаров.