Абрикосов Х. Н.: Двенадцать лет около Толстого
IX. Сергей Николаевич Толстой

IX

Сергей Николаевич Толстой

После смерти отца Льва Николаевича, Николая Ильича Толстого, осталось четыре имения: Ясная Поляна — имение матери Льва Николаевича, Никольское-Вяземское — родовое имение Толстых в Чернском уезде, Щербачевка — имение в Курской губ. и Пирогово — в Крапивенском уезде, в 35 верстах от Ясной Поляны.

При разделе наследства Никольское-Вяземское получил Николай Николаевич, курское имение — Дмитрий Николаевич, Пирогово — усадьбу и большую часть земли получил Сергей Николаевич, а часть земли за рекой Упой и мельницу получила Марья Николаевна, Ясную Поляну получил Лев Николаевич. На мой вопрос, почему Лев Николаевич получил именно Ясную Поляну, Сергей Николаевич мне ответил, что Лев Николаевич просил братьев уступить ее ему и что Ясная Поляна по доходности считалась худшим из всех четырех имений.

За Упой, в двух верстах от старой усадьбы, принадлежавшей Сергею Николаевичу, Марья Николаевна построила небольшой дом. После ухода в монастырь она продала свою землю крестьянам, а дом и усадьбу уступила Марье Львовне, которая вышла замуж за Николая Леонидовича Оболенского, внука Марьи Николаевны. Усадьба Сергея Николаевича называлась «Большое Пирогово»,» а усадьба Оболенских — «Маленькое Пирогово».

Сергея Николаевича я в первый раз видел, когда он осенью 1902 г. на обратном пути из Тулы заехал в Ясную Поляну83. Он приехал в карете четверней.

Мы сидели с Юлией Ивановной Игумновой в зале. Услыхали шум подъезжающего экипажа, бросились к окнам и увидели подъехавшую четверню и карету — необыкновенное зрелище для Ясной Поляны того времени. Вошел высокий, худой, красивый, благообразный старик. Я догадался, что это Сергей Николаевич. Так же, как и во Льве Николаевиче, в нем была аристократическая простота в обращении, которой всегда отличались настоящие аристократы старого времени.

С Львом Николаевичем они много говорили вдвоем, и сохранилось несколько фотографических снимков с них, сделанных Марией Львовной.

В начале ноября 1903 г. Сергей Николаевич начал хворать. У него был рак на лице, но доктора сначала не могли определить его болезнь. Страдания его были ужасны. Лев Николаевич решил поехать с доктором в Пирогово проведать Сергея Николаевича.

Я приехал в «Маленькое Пирогово» накануне приезда туда Льва Николаевича, который приехал из Ясной Поляны на лошади с доктором Никитиным. Четыре дня мы провели в тихой, мирной обстановке «Маленького Пирогова». Каждый день мы со Львом Николаевичем ходили к Сергею Николаевичу, а когда Л. Н. уехал, я по его просьбе остался у Сергея Николаевича.

Еще в детстве я находил, что в каждом доме есть свой дух, свое настроение, которое сразу ощущается, как только войдешь в прихожую этого дома. Бывало, придешь к бабушке — у нее в доме свой дух, а у нас в доме был свой, совсем особенный, и так в каждом доме.

И в Пирогове в доме Сергея Николаевича был особенный, совсем своеобразный дух.

Большой дом в Пирогове был продан Сергеем Николаевичем на своз сейчас же после «эмансипации» (иначе он не называл освобождение крестьян от крепостной зависимости), потому что Сергей Николаевич решил, что жить в деревне будет невозможно, и уехал за границу. Но по возвращении из-за границы жизнь сложилась так, что ему пришлось остаться в Пирогове. Пришлось жить в каменном флигеле. С увеличением семьи, когда флигель оказался мал, пристроили деревянную оштукатуренную пристройку; вследствие неправильного присоединения пристройки к флигелю во время осадки пристройки старая часть флигеля дала трещины, и, боясь, что она рухнет, временно во всех комнатах поставили подпорки, подпирающие потолки, но отремонтировать так и не собрались, к подпоркам привыкли и на них не обращали внимания. К оштукатуренной пристройке позднее пристроили «глаголем» еще деревянный сруб, который назывался «деревянным домом».

В оштукатуренной пристройке была одна большая комната — гостиная, и рядом с ней небольшая комната — кабинет и спальня Сергея Николаевича. Сергей Николаевич никому не позволял убирать свою комнату и сам, больной, с трудом, кряхтя, а когда ему было очень плохо — держась за стену, выносил за собой ведро. Это он делал не потому, что желал следовать учению Л. Н., а потому, что был как бы оскорблен «эмансипацией» и не хотел даже за деньги заставлять служить себе тех, которые теперь стали свободны. По тому же самому он не терпел во время обеда присутствия прислуги, и потому кушанья в его доме ставились на стол все сразу, и во время еды прислуга в столовую не входила и только после собирала со стола. Повидимому, «эмансипацию» С. Н. пережил очень тяжело. Он был аристократ до мозга костей, и беспредельной любви к народу — мужикам, как у Л. Н., у него не было. Сергей Николаевич любил русские народные песни, хоровое бабье пение, восторгался им, но чувства равенства к народу у него никогда не было. Больным стариком он стонал и охал, что вот пришел нищий и что по-христиански надо принять его, как брата, а он ему подал только пятачок; в том же он упрекал и Льва Николаевича, но поступить по-христиански он не мог. Нанимая приказчика для своего имения, он спрашивал, что он «стоячий» или «сидячий», то-есть что он при барине будет стоять или сидеть, и «сидячих» никогда не нанимал. Это была удивительно прямая натура. Средой, воспитанием, жизнью он был испорчен, в душе чувствовал эту испорченность, но ничего не мог с собой поделать.

Сюжет рассказа «После бала», который только что тогда был закончен, взят Львом Николаевичем из жизни Сергея Николаевича. Варенька Б..., описанная в рассказе, была Хвощенская, замечательная красавица, в которую, будучи студентом в Казани, Сергей Николаевич был влюблен. Весь эпизод, описанный в этом рассказе, вполне биографичен. Сергей Николаевич после того, как видел то участие в экзекуции над солдатом, которое принимал отец той, в которую он был влюблен, охладел к своей любви.

В молодости он увлекся цыганкой из хора Марьей Михайловной Шишкиной, сошелся с ней и имел от нее детей. Такие увлечения имели многие аристократы его времени, и сначала он никогда и не думал узаконить свой брак, но потом повенчался и усыновил своих детей, родившихся до церковного брака. И это досталось ему не легко. Известно его увлечение Татьяной Андреевной Кузминской уже после его связи с Марией Михайловной, — увлечение, которое он переборол с большим трудом только благодаря своей честной и прямой натуре.

Сергей Николаевич большую часть времени проводил в большой гостиной. Там он ходил взад и вперед или сидел в кресле. Бывало, ходит, ходит, потом как застонет или закряхтит, и не знаешь, что это — от физической или от нравственной боли.

«Долго... ходил Михаил Иванович по ковру комнаты... и морщился, и вздрагивал, и вскрикивал: «Ох, ох!» и, услыхав себя, пугался и смолкал», — пишет Лев Николаевич в рассказе «Что я видел во сне», написанном им уже после смерти Сергея Николаевича — в 1906 г. Сюжет этого рассказа взят Львом Николаевичем с натуры. В лице князя Михаила Ивановича Ш. описан Сергей Николаевич. «Князь Михаил Иванович был красивый, бело-седой, свежий, высокий старик с гордым и привлекательным лицом и приемами. Семья его состояла из раздражительной, часто ссорившейся с ним из-за всяких пустяков, вульгарной жены, сына, не совсем удачного, мота и кутилы, но вполне «порядочного», как понимал отец, человека и двух дочерей, из которых одна, старшая, хорошо вышла замуж и жила в Петербурге и меньшая — любимая дочь Лиза, та самая, которая почти год тому назад исчезла из дома и только теперь нашлась с ребенком в дальнем губернском городе».

Неверно здесь только то, что Марья Михайловна была раздражительная, часто ссорившаяся, вульгарная женщина. Она была тихая, кроткая, покорная, но совсем не вульгарная; и дочерей у него было не две, а три, из которых сначала исчезла из дома вторая — Варвара Сергеевна, а затем старшая, любимая — Вера Сергеевна (Лиза в рассказе).

Несмотря на болезнь Сергея Николаевича, к нему ежедневно по вечерам приходил приказчик и, стоя у притолоки, делал доклад и подавал ведомость работ и вообще всего движения по хозяйству. Ведомости были отпечатаны по особому заказу Сергея Николаевича, и Лев Николаевич, смеясь, говорил, что они так сложны, что корректура этих ведомостей стоила для Сергея Николаевича большего труда, чем для него корректура «Войны и мира». Хозяйство в Пирогове, в этом «золотом дне», каким, по словам Льва Николаевича, считалось Пирогово, шло очень плохо и Сергей Николаевич все больше и больше входил в долги и разорялся. Говорили, что он, и будучи здоровым, никогда, даже летом, не выходил из дома и всегда так же вел хозяйство через своего приказчика; только изредка запрягалась в коляску тройка, и он объезжал поля.

Маленькая старушка Марья Михайловна, всегда повязанная платочком и по цыганской привычке курившая, жила в «деревянном доме». Там был тоже какой-то свой дух. Постель с горой подушек, иконы с лампадками, и почти всегда, помню я, был с ней ее четырехлетний внук Миша, сын Веры Сергеевны, с своей няней, крестьянской девушкой Аленой. У Миши был башкирский тип, и, вероятно, он был похож на своего отца.

— А мои-то!..

И хотя очень любила Л. Н., но считала, что ее дочерей погубило его учение.

Детям своим Сергей Николаевич старался дать самое лучшее по его понятиям воспитание и образование. В доме постоянно жили гувернантки — француженки и англичанки. Старшую, любимую дочь Веру Сергеевну учил он сам. И мне сама Вера Сергеевна рассказывала, что она дрожала перед отцом и переживала то же, что переживала княжна Марья, стоя перед дверью кабинета своего отца — старого князя Болконского. Роман «Война и мир» был написан, когда Вера Сергеевна была еще ребенком и Сергей Николаевич еще не был стар, но Л. Н. своим художественным чутьем изобразил в старике Болконском и его дочери старика Сергея Николаевича и его дочь Веру Сергеевну.

Одно время Сергей Николаевич с семьей переезжал на зиму в Москву, но все же дочери его жили очень одиноко. Все молодые люди, появлявшиеся в их доме, всегда заранее поднимались Сергеем Николаевичем на смех, чтобы его дочери не могли увлечься кем-нибудь, так как он никого не считал достойным своих дочерей.

«Он вспоминал теперь тоже то время, когда она становилась женщиной, и то особенное чувство страха и оскорбления, которое он испытывал к ней, когда замечал, что мужчины смотрят на нее как на женщину. Он вспоминал об этом своем ревнивом отношении к дочери, когда она с кокетливым чувством, зная, что она хороша, приходила к нему в бальном платье и когда он видел ее на балах. Он боялся нечистого взгляда на нее, а она не только не понимала этого, но радовалась этому. «Да, — думал он, — какое суеверие — чистота женщины. Напротив, они не знают стыда, у них нет стыда» («Что я видел во сне»).

Девушки чувствовали пустоту жизни, стали интересоваться учением Льва Николаевича и надеялись скрасить им свою одинокую и однообразную жизнь.

Но барская жизнь семьи была так уродлива, как и всякая барская жизнь, что и учение Толстого приняло форму какой-то игры. За домом девушки построили избушку, закутку для коровы, устроили огород и, не оставляя барской жизни в доме, работали на своих задворках и жили там своей особенной жизнью. Отец и тут не оставлял их в покое, смеялся над ними, говорил, что они проводят время в том, что держатся за хвост коровы. Девушки же стремились сблизиться с народом, учили крестьянских ребят, читали крестьянам. «Хотелось чего-нибудь настоящего, хотелось жизни, а не игры с ней...» («Что я видел во сне»).

Страшное горе постигло родителей, когда вторая дочь Варвара исчезла с пироговским парнем, служившим у Сергея Николаевича поваром. Не успели родители пережить это горе, а старый граф — и оскорбление, как старшая, любимая дочь Вера также исчезла с молодым башкирцем, нанятым Сергеем Николаевичем делать кумыс для нее и Марьи Львовны, у которых доктора находили начало туберкулеза.

Старики остались совершенно одни. Сын Григорий Сергеевич поссорился с отцом. Он считал себя обиженным тем, что отец присылал ему мало денег и поэтому он не мог жить так, как подобает графу. Изредка он присылал старикам письма всегда очень неприятного содержания.

Одиночество стариков прекратилось с возвращением Веры Сергеевны. Она приехала с ребенком...

«Он смотрел на нее и не двигался с места. Она похудела, глаза стали большие, нос заострился, руки тонкие, костлявые. И не знал, что сказать и что сделать. Он забыл теперь всё то, что думал о своем сраме, и ему только жалко, жалко было ее, жалко и за ее худобу, и за ее плохую, простую одежду, и, главное, за жалкое лицо с умоляющими о чем-то устремленными на него глазами.

— Папа, прости, — сказала она, подвигаясь к нему.

— Меня, — проговорил он, — меня прости, — и он захлюпал, как. ребенок, целуя ее лицо, руки, и обливал их слезами.

Жалость к ней открыла ему самого себя. И, увидев себя, какой он был действительно, он понял, как он виноват перед ней, виноват за свою гордость, холодность, даже злобу к ней. И он рад был тому, что виноват, что ему нечего прощать, а самому нужно прощение» («Что я видел во сне»).

Вера Сергеевна с грудным Мишей поселилась в своей девичьей комнате на антресолях.

«Он виделся с дочерью и любил ее не только попрежнему, но еще больше, чем прежде... Но ребенка он избегал видеть и не мог победить в себе чувства отвращения и омерзения к нему. И это было источником страданий дочери» («Что я видел во сне»).

Больным, страдающим и физически и нравственно, пережившим страшное оскорбление своего самолюбия стариком — вот каким я знал Сергея Николаевича. Как он ждал всегда приезда Льва Николаевича, говорил, что ожидает его как «старца» и при встрече с ним был всегда взволнован.

Сергей Николаевич чувствовал и сознавал приближение смерти и очень боялся ее. Но боялся он не физических страданий, которые и так были сильны, не уничтожения своей личности, — вопроса о том, что он будет жить после своей смерти, у него не было, — а он боялся своих грехов, своей дурно прожитой жизни.

— Не может быть, чтобы не было возмездия за грехи после смерти, — говорил он.

Со Львом Николаевичем он много говорил об этом, и Лев Николаевич говорил ему, что если он испытывает такой страх перед смертью, то уж надо остаток жизни стараться провести любовно.

— Вот если придет управляющий со своими делами, то это все пустяки, если дела идут плохо. А вот если Миша уронит игрушку, и ты подымешь ее, и поиграешь с ним, и приласкаешь его, то это дело любви, — говорил Лев Николаевич.

— Жизнь моя, я сам, есть результат меня самого, моих мыслей, моей работы над собой, моего отношения к людям, ко всему происходящему со мной, — сказал как-то Лев Николаевич Сергею Николаевичу, — и нельзя жить только разумом. Сначала является идея, и нужно признать это в идее, а потом, незаметно для себя самого, идея эта проникает всего тебя, и ты инстинктивно во власти идеи. Так это с отдельными людьми, так это и с целыми народами. Нельзя сказать: «Я буду христианином, раздам все и пойду нищим». Если я сделаю так, то будет плохо, и ничего не выйдет. Я должен признать эту идею, и когда она завладеет мною, то нищета сама явится. Так и с целыми народами. В 1871 году во Франции хотели сделать коммуну и именно потому ничего не вышло, что хотели сделать. А осуществится она, когда войдет в сознание людей. И это совершается.

Каждое утро после чая Сергей Николаевич садился в кресло, стоявшее в углу столовой, а я читал ему из «Мыслей мудрых людей»84 то, что приходилось на этот день. Изречениями этими он бывал очень доволен, только некоторые не понимал и на некоторые недоумевал. Особенно любила «Мудрецов», как она называла эту книжку, Марья Михайловна.

— Ах, Эпиктет какой чудесный! — говорила она.

«Все так неопределенно!» — и упрекал Льва Николаевича и его последователей, что они все только говорят, а сами не поступают так, как говорят. Читал я ему и художественные произведения Льва Николаевича, которыми он страшно восторгался, особенно «Казаками». У него был очень развит художественный вкус, и хорошая художественная вещь доставляла ему большое эстетическое наслаждение.

Как я уже говорил, у Сергея Николаевича была трогательная любовь к Льву Николаевичу, и он гордился им. В разговоре со мной он часто упрекал Льва Николаевича в непоследовательности, но посторонним упрекать Льва Николаевича или дурно отзываться о нем он не позволял никому.

Так, однажды приехала в Пирогово дальняя родственница Марьи Михайловны и стала рассказывать о какой-то чудотворной иконе. Я усомнился. Марья Михайловна заволновалась и стала резко говорить о Льве Николаевиче. Сергей Николаевич из соседней комнаты услыхал наш разговор, вошел к нам и горячо встал на защиту Льва Николаевича. Он волновался, говорил горячо, осуждая и обличая православие и страшно высоко ставя учение Льва Николаевича. Марья Михайловна обиделась, расплакалась и уехала.

26 января 1904 г. я ехал из Пирогова в Ясную Поляну. Уезжать надо было рано утром с рассветом. Вечером я простился с Сергеем Николаевичем и пошел в свою комнату. Только хотел раздеваться, слышу стук в дверь; входит Сергей Николаевич, в одной руке держит подсвечник, а другой держится за завязанную больную щеку.

— Я пришел поблагодарить вас, что пожили со мной, стариком, — сказал он мне.

Всегда после возвращения в Ясную, откуда бы я ни приезжал, Лев Николаевич меня обо всем с большим интересом расспрашивал, но этот раз он особенно интересовался моими рассказами. Лев Николаевич жалел, сочувствовал, сострадал брату, но судил о нем объективно и жалел, что у него нет главного, того, что дает спокойную старость и смерть, — религиозного сознания. Лев Николаевич всегда говорил религиозное «сознание», а не «чувство», и если скажешь «чувство», то он поправлял — «сознание». Этим он как бы подчеркивал, что религиозность есть объект разума, а не бессознательного чувства.

Когда я рассказал, как Сергей Николаевич иногда застонет и закряхтит, так что не знаешь, от боли это или от раскаяния, Лев Николаевич сказал, что очень легко не разбираться в себе самом и ложный стыд, оскорбленное самолюбие принимать за укоры совести.

27 июля 1904 г. я опять приехал в Пирогово и нашел в Сергее Николаевиче большую перемену. Страдания были еще больше.

Худой, жалкий, с подвязанной щекой, он ходил, охая и стоная, по мрачной гостиной пироговского дома. Марья Михайловна была всё так же тиха и кротка, но в душе, видимо, еще больше мучилась за своего старика. Из Шамординского монастыря приехала монахиня Мария Николаевна и своим присутствием несколько скрашивала мрачную жизнь в «Большом Пирогове».

«Пирогово. Три дня здесь. У Сережи было очень тяжело. Он жестоко страдает физически и нравственно, не смиряясь. Я ничего не могу сделать, сказать хорошего, полезного».

Страх перед приближающейся смертью все усиливался. Старушки Марья Михайловна и Марья Николаевна очень желали пригласить к нему священника для исповеди и причастия. Сергей Николаевич долго колебался и не решался, как ему поступить. Ему хотелось причаститься, но он говорил, что он не может повторять за священником слова предпричастной молитвы: «Верую, господи, и исповедую, яко сие есть самое честное тело твое и сия есть самая честная кровь твоя», так как этому верить он не может.

Церковь в Пирогове была тут же на усадьбе; священник был молодой, доброй души человек, но горький пьяница. У него спросили, может ли он причастить, не читая предпричастной молитвы. Он согласился. Сергей Николаевич просил совета Льва Николаевича, и Лев Николаевич сказал, что если у него есть желание и это успокоит его, то пусть позовет священника.

Сергею Николаевичу становилось всё хуже и хуже. Софья Андреевна стала требовать возвращения Льва Николаевича в Ясную ко дню их свадьбы85, и Лев Николаевич, уступая ей, как уступал во многом всю жизнь, уехал от умирающего брата.

потребовал зажженную свечу, ощупал ее и вел по ней рукой вверх до пламени, точно желая убедиться, горит ли она. Ужас и страх его не оставляли. Умирая он издавал звуки: «Ах, ах!», и две старушки, сидевшие поодаль в гостиной на диване, говорили, что ему что-то видится. Когда дыхание прекратилось, монахиня Мария Николаевна перекрестилась и прошептала молитву, а Марья Михайловна прослезилась и сказала:

— Умер мой бурчалочка.

Лев Николаевич приехал на похороны. Тело лежало в простом тесовом гробу. Сергей Николаевич перед смертью просил похоронить его в простом гробу на сельском кладбище, среди крестьянских могил.

Лев Николаевич нес гроб до церкви. В церковь никто не вошел, кроме двух старушек.

Примечания

83 —17 сентября 1902 г.

84 «Мысли мудрых людей на каждый день» — составленный Толстым в 1903 г. сборник изречений различных мыслителей на все дни года. Был напечатан «Посредником» в том же году.

85 Софья Андреевна вызывала Льва Николаевича из Пирогова в Ясную Поляну не ко дню их свадьбы, который был еще впереди (23 сентября), а ко дню своего рождения — 22 августа.

Раздел сайта: