V
В шести верстах от Ясной Поляны
В конце апреля 1900 г. я получил от М. А. Шмидт письмо: она звала к себе и писала, что работы хватит «до белых мух»23.
Я с радостью откликнулся на ее зов и приехал в Овсянниково в начале мая. Льва Николаевича в Ясной не было, из Москвы он проехал прямо в Пирогово к Марье Львовне, и только 18 мая он приехал в Ясную. Я надеялся часто бывать в Ясной и видеться с ним, но трудовая жизнь в Овсянникове так меня захватила, так была серьезна и напряженна, что я бывал в Ясной очень редко. Лев же Николаевич часто приходил к нам или приезжал верхом. Обыкновенно он приходил к нам часа в четыре, когда мы после дневного отдыха в углу плетня за столиком садились пить чай — «наркотик», как говорила Мария Александровна.
Видя мое увлечение физической работой, Лев Николаевич постоянно говорил мне, чтобы я не оставлял умственного труда. Он повторял это часто и, приходя к нам, спрашивал, что я читаю, советовал реферировать что-нибудь, переводить, давал книжки для чтения, не только русские, но и иностранные. Он точно боялся крайностей: людям, которые занимались исключительно умственным трудом, он говорил о необходимости физического труда, людям же, занятым физическим трудом, он говорил о необходимости умственного труда.
Сам он в то время работал над «Рабством нашего времени».
Из Англии приехал англичанин Синджон, который тоже заходил к нам в Овсянниково. Синджон был офицер индийской армии, говорил довольно хорошо по-русски, под влиянием Толстого вышел в отставку. Он был очень милый человек, обладавший каким-то необыкновенным спокойствием. Лев Николаевич любил его.
Нас часто посещал старик еврей Лондон с своей внучкой Марианной, девушкой лет восемнадцати. Лондон служил в Туле в банке, и оба они, и дед и внучка, очень чтили Льва Николаевича и интересовались его учением. Сын Лондона, отец Марианны, переселился в Америку. В конце лета он выписал к себе отца и дочь. Для них было очень грустно сознание, что они никогда больше не увидят Льва Николаевича.
Кроме сторожа Мирона, слабого чахоточного мужика, жил с семьей на своей пасеке на Овсянниковском хуторе старик «Дед Бирюк». Пасека Бирюка, обнесенная плетнем, состояла из нескольких десятков колод с пчелами.
Посередине пчельника возвышалось необыкновенное сооружение — «дворец» деда Бирюка. Это была землянка, одно отделение которой служило жильем для самого деда, а другое — зимовником для пчел. Земляная крыша сплошь была засажена земляникой, а дымовая труба была сплетена из ивовых прутьев и изнутри выложена камнями и вымазана глиной.
Лев Николаевич очень любил заходить к Бирюку на пчельник, посидеть и потолковать с ним. Бирюк сам себя называл профессором и говорил:
— Это немудрено быть профессором с деньгами, а ты попробуй, как я, быть профессором без денег.
Дед Бирюк был николаевским солдатом и так сильно был загипнотизирован во время своей солдатчины, что и теперь, сидя на своем живописном пчельнике, не мог освободиться от этого гипноза. Любимые его рассказы были про Николая I и Александра II и про свою воображаемую близость к ним; он воображал, что и Николай II знал его лично. Так, ехал царский поезд в Крым, никого и близко-то к полотну железной дороги не подпускали, а дед Бирюк всем рассказывал:
— Стою я на Козловке, едет царский поезд, в окно вижу, стоит сам царь, а рядом с ним министр. Царь показал на меня министру и сказал: «Вон, Бирюк стоит». Только и слышал его, поезд проехал дальше.
Потому-то и жилище свое он назвал «дворцом» и говорил, что «это настоящий дворец, и у самого царя такого никогда не было». Дымовой трубы, такой, как у него, тоже у самого царя не было.
Жаркий солнечный день. Мы с Марьей Александровной в тени плетня с жадностью тянем с блюдечек «наркотик» с кисло-сладким черным хлебом, — таким хлебом, какого у самого царя нет. За плетнем на пчельнике гудят дедушкины пчелы.
— А ведь это он идет, — с особенным восторгом восклицает Марья Александровна.
Действительно, легкой походкой через плотину идет Лев Николаевич. Кривоногая «Шавочка» насторожила уши и хочет с визгливым лаем пуститься навстречу Льву Николаевичу, но Марья Александровна унимает ее, не пускает, кормит сахаром.
— Нельзя, дочь! Нельзя, дочь! Это наш милый Лев Николаевич идет.
Я иду к нему навстречу. Мы садимся за стол, М. А. наливает ему чаю. Лев Николаевич смотрит на солнце и удивительно точно определяет время, минута в минуту. Я вынимаю часы и проверяю и поражаюсь тому, как точно он определяет время по солнцу. Мария Александровна прибирает чашки, а мы со Львом Николаевичем идем к «профессору».
«Профессор» сидит на обрубке в тени своего «дворца» и плетет лапти. Садимся.
— Ну что пчела? роится ли? — спрашивает Лев Николаевич.
— Один отошел, — отвечает дед, — здоровеннейший, вот посмотрите, как работает, примерно работает.
— Да, пчела тяжелая идет, — говорит Лев Николаевич, — а ведь липа еще не зацвела.
— Да ведь моя пчела особенная, — говорит дед, — у самого царя нет такой пчелы.
— А ты его когда знал? — спрашивает Лев Николаевич.
— Как не знать, бывало, сиживал с ним, как с тобой сейчас сидим.
— Ты которого же знал?
— И Николая Павловича и Александра Николаевича тоже знал, еще когда наследником был. И знаю, как убили его.
— Кто же его убил?
— Господа за то, что волю дал. Но ведь он знал заранее, что будет убит.
— Почему же он знал?
— Ему папа римский предсказал.
— А кто такое папа римский?
— А папа римский — он как месяц: живет всегда и никогда не умирает: месяц молодой — и папа молодой, месяц старый — и папа стареет. А живет папа на острову, и он никого не видит, и его никто не видит. Но царь-то Александр Николаевич принес к нему записку, в которой спрашивает про свою судьбу, и положил на стол, потом пришел и нашел ответ: «убит будешь», и все рассказал, как убит будет, как барышня платочком махнет...
— Ну, ты нам лучше про пчелок расскажи, — перебил его Л. Н. — Матки в какой колоде поют? Пойдем, послушаем.
— Как хорошо! какая благодать! — вырвалось у Льва Николаевича. И действительно, была благодать. Тяжелые пчелы возвращались со взятка, точно золотые, под лучами уже склоняющегося солнца, в воздухе стояла музыка этих тысяч музыкантов, и пахло душистым медом.
Лев Николаевич любил пчельник в духе деда Бирюка. Он любил поэзию пчельника, живописно расставленные колодки с лубочными крышками, плетень с порослью малины, землянку пасечного деда с земляникой на крыше. Любил и самого деда с его дикой фантазией про царя и папу. И пчеловодство он любил тоже простое, не искусственное. Он любил рои, роевую пору, огребанье и садку роев, когда с гулом и победными кликами рой идет в новый улей, точно победоносная армия вступает в город. Новое американское пчеловодство, или производство меда, как его называют теперь американцы, Льву Николаевичу было чуждо. Ему понятен был дед пасечник, и им он хотел бы быть; но пчеловод, носящийся на мотоциклете по своим отъезжим пчельникам, был ему чужд.
Лев Николаевич называл Бирюка Робинзоном, потому что все на его пчельнике было сделано им собственноручно: и плетень, и землянка, и рассажена земляника, и по плетню малина.
— Когда я вырасту большой, — говорил Лев Николаевич, — я буду жить, как живет дед Бирюк.
Я помню, когда мы с ним под Тулой посетили хутор какого-то женского монастыря, где монахини сами работали и где все было у них так аккуратно и хорошо обработано, Лев Николаевич сказал:
— Когда я вырасту большой, я поступлю в женский монастырь.
— Знаете, какая лучшая книга для детей? — спросил он меня однажды. — Робинзон. Так важно для детей знать, как все устроено вокруг нас, как додумались до всего этого люди и каким трудом достаются предметы первой необходимости.
Один раз невестка Льва Николаевича стала рассказывать об удобствах квартир в больших городах: паровое отопление, электрическое освещение, водопровод, канализация, газовые плиты.
— Наши дети теперь не имеют понятия, как топят печи, заправляют лампы... Они просыпаются, в квартире тепло, стемнело — зажигают электричество...
— Ничего тут хорошего нет, — сказал Лев Николаевич, — если дети не видят своих родителей трудящимися и обслуживающими самих себя, то они хоть видят, каким трудом достается весь комфорт, все удобства... видим этих рабов — истопников в подвалах больших домов, топящих паровые котлы, не знаем, каким трудом устроен водопровод...
В конце июня мы убирали покос в молодом яблочном саду; в это время к Марье Александровне приехали художницы и работали с нами. В калитке сада показался Л. Н. верхом на лошади; он легко соскочил с лошади и, ведя ее в поводу, пошел через сад по направлению к нам.
— Как хорошо! Как хорошо! — восклицал он. Этот запах сена, эта красота кругом — и как дополняет картину этот memento цивилизации, — указал он на трубы бельгийского чугунолитейного завода на Косой горе, торчащие из-за леса. Лев Николаевич работал в то время над статьей «Рабство нашего времени», его интересовали рабочие и условия их работы на заводе, и он часто, заходя или заезжая сначала к нам, потом отправлялся на завод. Так и в этот раз, проведя лошадь через сад, сел на нее и скрылся в березовом лесочке по направлению завода.
13 июля 1900 г. Лев Николаевич зашел к нам и пил с нами чай, а от нас пошел на бельгийский завод. Я пошел с ним. В лесочке у дороги есть ключ, воду которого народ считал целебной, и бабы приносили, как жертвоприношение, яйца, которые опускали на дно ключа. Проходя мимо этого ключа, Лев Николаевич сказал:
— Вероятно, и про этот ключ есть легенда. Как интересны народные легенды! Некоторые из них, как например, «Чем люди живы», я переработал, а вот еще одна легенда, которая нигде не записана:
«Жил на северных озерах человек праведной жизни, но в церковь он никогда не ходил. Стали говорить ему: «Люди осуждают тебя, что в церковь не ходишь; пойдем с нами к обедне». — «Ну что же, пойдем», — сказал он, и пошли. По дороге в церковь было озеро, через которое надо было переехать на лодке. Подошли к озеру, праведный человек и говорит своим спутникам: «Садитесь в лодку, а я и так дойду». Те сели и поехали, а он по воде, как по суху, через озеро пошел. В церкви праведный стал позади всех и видит то, что другие по своей греховности не могут видеть. Он видит, как черти в церкви растянули воловью шкуру и записывают на ней имена всех тех, кто разговаривает в церкви, улыбается, зевает, пришел показать свой наряд и вообще невнимателен к службе. И накопилось такое множество имен, что нет места свободного на шкуре. Тогда черти стали еще больше растягивать шкуру. Один из них понатужился и издал звук. Тогда праведник не выдержал и улыбнулся; черти обрадовались и его имя тоже вписали на шкуру. Когда пошли назад из церкви, праведник опять сказал своим спутникам: «Садитесь в лодку, а я и так пройду», но вода его уже не держала, и ему тоже пришлось сесть в лодку»24.
Идя дальше, мы увидели косцов. Лев Николаевич взял у одного кривобокого мужичка косу и начал косить, увлекся, и на завод итти было уже поздно, он пошел назад в Ясную.
— имение М. С. Сухотина. Выглядел он удивительно хорошо, он в этот приезд даже казался выше ростом, чем обыкновенно, так прямо он держался.
4 ноября 1900 г. Лев Николаевич прямо из Кочетов приехал в Москву25. Вся его семья, кроме Льва Львовича с женой и двумя детьми, Львом и Павлом, которые остались на зиму в Ясной, переехала в Москву еще раньше.
Мы жили очень одиноко. Почти единственным нашим посетителем был крестьянин деревни Казначеевки, Афанасий Николаевич Агеев. Агеев был извозчиком в Туле, каким-то образом познакомился с писаниями Льва Николаевича, пришел в Ясную Поляну, там его сердечно приняла Марья Львовна и повела к Льву Николаевичу. С тех пор он постоянно бывал у Льва Николаевича и считал себя его единомышленником.
В начале ноября Марья Александровна захворала.
обрядов, а чтобы близкие его не подверглись за это преследованиям, он написал полиции и местному духовенству, прося их не преследовать его семейство. После его смерти сын его поехал к архиерею объявить о желании отца. Архиерей сказал, что ничего не имеет против таких похорон, и Алмазов был похоронен своими близкими на своей пасеке в простом осиновом гробу. По желанию Марьи Александровны я написал Льву Николаевичу и просил его, по примеру Алмазова, составить заявление властям на случай ее смерти и гражданских похорон.
18 ноября я получил в ответ от Льва Николаевича следующее письмо:
«Милый Хрисанф Николаевич.
Только что намеревался вам писать, как получил ваше письмо, отвечающее на все вопросы, которые я хотел сделать. Скажите милой, близкой моему сердцу Марьи Александровне, что хотя и твердо верю, что Тот, кто посылает нас в эту жизнь и берет нас из нее, делает все добро, все-таки жалко расстаться с любимым человеком. Думаю, что и жалость — это от него. Радуюсь ее спокойствию и кротости. Очень жалею, что не могу быть с нею. Не могу только п[отому] ч[то] огорчу этим людей. Нынче постараемся с Дунаевым сочинить прошение и пришлем.
Вам же, милый Хрисанф Николаевич, я и без болезни М. А. хотел писать, чтобы сказать, что радуюсь на вашу жизнь.
Прощайте пока оба, пишите.
Лев Толстой.
14 Ноября».
Мария Александровна умерла через 11 лет, 18 октября 1911 г., и согласно ее желанию была похоронена друзьями в Овсянникове на огороде без церковных обрядов.
23 «До белых мух» — до выпадения снега.
24 —1880 гг. В 1907 г. Толстой обработал ее для «Детского круга чтения». Так как «Детский круг чтения» Толстым закончен не был, то при его жизни не появлялась в печати и эта легенда, напечатанная впервые Н. Н. Гусевым в книге «Неизданные тексты Л. Н. Толстого», изд. Academia. М.—Л., 1933 г.
25 По «Ежедневнику» С. А. Толстой, Лев Николаевич приехал в Москву 3 ноября 1900 г.