VI
Отлучение и болезнь Толстого летом 1901 г.
В конце декабря 1900 г. я приехал в Москву.
Лев Николаевич сказал мне по поводу моей жизни в Овсянникове:
— Вы хватили через край, но все-таки, хотя вы и не выдержали этой жизни, но и восемь месяцев подобной жизни очень важно. Это капитал для вас.
24 декабря я писал Шкарвану:
«Два вечера, 22-го и 23 декабря, я провел у Льва Николаевича.
22-го у него собрались: Дунаев, Горбунов, И. П. Накашидзе, я и два молоканина, которые ездили ходоками от их общества в Америку — искать земли. Они много интересного рассказали про свое путешествие и о том, как живут духоборы. Лев Николаевич был весел, много говорил, но заметно стал дряхлее. Он получил интересное письмо от Шмитта9*, в котором Шмитт пишет о новой общине в Венгрии. Лев Николаевич спросил меня, находишься ли ты в общении со Шмиттом и не писал ли ты об этой общине? Я сказал, что ты не писал об этой общине, но писал мне про асконцев10* и рассказал ему, что знал про них. Он очень интересовался.
Затем тема разговора была следующая: говорили, что русское правительство в нынешнем году собрало с народа на двести миллионов больше обыкновенного. Л. Н. обратился к молоканам и сказал:
— Если человек встретит другого, схватит его за шею и скажет: «Не отпущу тебя, пока не отдашь всего твоего», то это будет самый простой вид грабежа; если он приставит дуло револьвера и будет угрожать убийством — это будет более усовершенствованный способ; если он пошлет своих разбойников на большую дорогу, то это будет еще более совершенный способ, а самый совершенный способ — это, когда министр сидит у себя в кабинете, а ему несут со всех сторон.
Потом Л. Н. говорил о «Заратустре» Ницше26, которого он только что прочел, говорил, что, конечно, это писал сумасшедший человек, это видно из всех приемов. Лев Николаевич читал нам места из «Заратустры» по-немецки и переводил.
Затем говорили о драме Ибсена «Доктор Штокман». Лев Николаевич говорил, что хотя это произведение и более разумное, чем другие произведения Ибсена, но основа, на которой построена драма, не может служить основой, так как не достаточно драматична.
Вчера же я был опять у Л. Н. У него был Е. И. Попов и В. А. Маклаков. Лев Николаевич говорил, что много занимается китайской мудростью и пишет дневник, где в последовательной связи излагает китайскую мудрость по Конфуцию так, как он ее понимает».
Со слов Л. Н. я выучил наизусть сущность китайского учения:
«Сущность китайского учения такая: истинное (великое) учение научает людей высшему добру, обновлению людей и пребыванию в этом состоянии. Чтобы обладать высшим благом, нужно: 1) чтобы было благоустройство во всем народе; для того, чтобы было благоустройство во всем народе, нужно: 2) чтобы было благоустройство в семье. Для того, чтобы было благоустройство в семье, нужно: 3) чтобы было благоустройство в самом себе. Для того, чтобы было благоустройство в самом себе, нужно: 4) чтобы сердце было исправлено (чисто?). Ибо где будет сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Для того, чтобы сердце было исправлено (чисто?), нужна: 5) сознательность (правдивость) мысли. Для того, чтобы была сознательность мысли, нужна: 6) высшая степень знания. Для того, чтобы было знание, нужно: 7) изучение самого себя (как объясняет один комментатор).
Все вещи имеют корень и его последствия; все дела имеют начало и конец. Знать, что̀ самое важное, что̀ должно быть первым и что̀ последним, есть то, чему учит истинное учение. Усовершенствование человека есть начало всего. Если корень в пренебрежении, то не может быть хорошо то, что должно вырасти из него».
————
26 февраля 1901 г. я писал Шкарвану:
«Вчера во всех московских газетах появилось телеграфное извещение из синода об отлучении от церкви Л. Н. Толстого. Это вызвало большую сенсацию и скорее сочувствие ко Л. Н., чем ненависть.
Кроме того начались опять несколько времени тому назад обычные студенческие беспорядки. Но вчера было то, что мы, русские и москвичи, не привыкли видеть.
Несколько дней тому назад пятьсот человек студентов было схвачено полицией. Обыкновенно толпа, народ всегда бывала против студентов, теперь же толпа (народ — рабочие) была за студентов и против полиции и властей.
Вчера народ устроил в Москве демонстрацию. Целые толпы ходили по улицам (не злобно, а весело настроенные), пели песни и веселились. Полиция ничего не могла сделать, были вызваны войска. Целые отряды казаков и солдат разъезжали по улицам и разгоняли толпу. В одном месте разгонят, толпа соберется в другом. Солдат толпа встречала со свистом и шиканьем (небывалое явление в России). Дома генерал-губернатора и обер-полициймейстера были окружены войсками. Свистали войскам, а студентам кричали ура. Но настроение было не озлобленное, а веселое. Никакого безобразия и насилия не было.
Лев Николаевич с Дунаевым пошли гулять: когда они подходили по Мясницкой к Лубянской площади (улицы были переполнены народом), кто-то из толпы узнал Льва Николаевича и крикнул: «Толстому ура!» Они не знали, куда деться. К счастью, им удалось взять извозчика, и они поехали, окруженные толпой и провожаемые криками ура.
Вечером вчера я был у Л. Н. в Хамовниках. Толпа пришла на двор дома Толстого и потребовала Л. Н. Он вышел и спокойно разговаривал с народом и студентами. У Л. Н. собрались все его друзья, все были очень весело настроены. Лев Николаевич весь день по случаю отлучения его от церкви получал со всех концов России сочувственные телеграммы и письма. Он был очень весел и говорил, что чувствует себя именинником.
демонстрации. Все возбуждены и какой-то подъем духа. Куда ни придешь, все говорят о Толстом, кто хвалит, кто ругает, а кто и просто недоумевает и ничего понять не может.
Лев Николаевич говорил, что он никогда Москву не видел такою оживленною, как вчера».
7 марта 1901 г. я писал Шкарвану:
«Лев Николаевич здоров, но стал все-таки старее. Теперь у нас в Москве только о нем и говорят. Куда ни придешь, все только с нем и спрашивают. Посетителей у него так много, как никогда прежде. Лев Николаевич говорит, что «целая река людей через него проходит». Одного его я давно не видел и наедине с ним давно не говорил и даже не ищу этого, потому что знаю, что без меня много людей его утомляет. Я прихожу к Толстым к вечернему чаю и провожу время со всеми и со Л. Н. Обыкновенно идет общий разговор, и Л. Н. бывает очень весел. Просиживают до 12 часов. И вечера эти бывают очень интересны».
14 марта 1901 г. ему же:
«Три дня тому назад я был у Л. Н. и вернулся поздно ночью.
Лев Николаевич бодр и здоров, кажется, он и пишет опять помногу. Конечно, у нас теперь везде злоба дня — это беспорядки, об этом главным образом говорили и у Л. Н. Все общество возмущено полицией. Все главным образом возмущены поступком полиции в Петербурге у Казанского собора.
Вот что произошло в Петербурге 5 марта. Толпа народа, главным образом из учащихся, стала собираться у Казанского собора. Полиция дала всем собраться, и потом толпа была окружена казаками, которым было скомандовано «в нагайки». Безоружная толпа в страшной панике бросилась в собор, полиция не оставила народ в покое и в соборе, и зверская расправа продолжалась и там. Людей били в соборе нагайками. Говорят, есть и убитые»27.
23 марта 1901 г. ему же:
«Лев Николаевич здоров и бодр. Я видаю его довольно часто. В Москве радостное, возбужденное состояние. Такого интереса ко Л. Н. и всему, от него исходящему, никогда не бывало. Распространяются разные листки; все страшно всем интересуются».
их.
Я поехал в Бронницы к А. И. Архангельскому, который указал мне практические приемы гектографирования, которые очень способствовали успеху моего дела. Кроме того, со мной поселился в Дубках Леопольд Антонович Сулержицкий. С ним вдвоем мы неутомимо работали по ночам, а утром он отправлялся в Москву, нагруженный литературой.
Напечатали мы с ним тогда статьи Толстого: «Царю и его помощникам», «Чего желает прежде всего большинство людей русского народа»,
«Ответ на постановление Синода», и басню неизвестного автора «Ослы и Лев», которую Сулержицкий иллюстрировал.
Отлучение Льва Николаевича отразилось и на мне. На страстной неделе известный харьковский епископ Амвросий, редактор журнала «Вера и разум», сказал проповедь, в которой указывал, что главные враги царя и церкви не социал-революционеры и не социал-демократы, а толстовцы. Кроме самого Толстого, ведут эту пагубную пропаганду Чертков, Трегубов, Бодянский, князь Хилков и Абрикосов. Амвросий знал обо мне по моим поездкам в Павловки.
«Московских Ведомостях», очень огорчился и написал письмо Амвросию, которого лично знал, уведомлял его, что это его внук заблудился, и просил его совета — что делать с заблудшим? В своем ответе Амвросий очень соболезновал о заблудшем и советовал одно: молиться о нем. Он и сам готов был молиться, но не знал имени заблудшего. Дедушка тотчас же телеграфировал: «имя Хрисанф». А бабушка очень была довольна и говорила всем гостям, приходившим к ней на пасху: «Какой счастливый Хрисанф; сам Амвросий за него богу молится».
После этого события мой дедушка не хотел больше меня видеть и не мог простить мне моего отступничества. Умер он в 1904 году восьмидесяти лет.
7 мая 1901 г. я писал Шкарвану:
«Лев Николаевич сегодня должен был уехать в Ясную Поляну. Он все прихварывает. У него ревматизм рук и ног».
Пожив немного в Ясной, Лев Николаевич поехал в Кочеты, оттуда вернулся в Ясную совсем больной.
13 июля 1901 г. я писал Шкарвану:
«Часто ходил в Ясную, но Льва Николаевича видел только раз. Вероятно, ты знаешь, что он хворал, был совсем при смерти, но теперь поправляется. Я видел его уже сидящим в кресле. Мы с ним очень хорошо беседовали. Кроме личного разговора, он говорил о том, что христианство не есть религия, подобная магометанству, православию и т. д., к которым можно принадлежать, совершая разные обрядности, а есть состояние души человека. Кроме того, он рассказал, что написал два письма — одно индусу (Рамазетне)12*, а другое — персу».
Тогда же, навещая Льва Николаевича, Мария Александровна привезла мне «гостинец» — так она называла письма и выписки из дневников Льва Николаевича, которые она дарила своим друзьям.
Вот эта выписка — откуда она, я не знаю.
«А мне как будто жаль того времени... этого состояния полузабытья, когда мне казалось, что будто бы качусь я с неимоверной быстротой с горы на каких-то мягких шинах в пропасть... нет: в какую-то неведомую, блаженную страну... Несусь, а душа полна радужных, светлых ожиданий... Теперь же, когда стал я поправляться, крепнуть телом, — к сожалению опять стал испытывать такое ощущение, что вот, коротко ли так, долго ли еще — придется поскитаться по здешним земным кочкам и трясинам!.. ... пребывания на грани между тем, что называют «бытием» и «небытием»... Как бы я был рад, если бы еще хватило сил разобраться, описать все, что происходило во мне и со мной, внушить людям, что умирать — легко, хорошо... что бояться смерти — нелепо. Смерть — простой переход от чего-то одного к чему-то другому!»28.
Примечания
26 «Так говорил Заратустра», пользовавшееся тогда большим успехом среди некоторой части русской интеллигенции.
27 События, происходившие во время демонстрации 4 (а не 5) марта 1901 г. в Петербурге на Казанской площади, описаны в письме Х. Н. Абрикосова не вполне точно. Письма участников и очевидцев демонстрации были напечатаны В. Г. Чертковым в «Листках Свободного Слова» 1901, № 23.
28 Выписка представляет неизвестно кем сделанную вольную и не вполне точную передачу слов Толстого.
9* Евгений Шмитт — венгерский писатель.
10* На Lago Maggiore есть деревни Аскона, где в то время жил Шкарван; около этой деревни, в горах, «Natur-mensch», и (люди природы) организовали общину.
11*
Дедушка мой был старше Льва Николаевича на четыре года. Его отец, мой прадед, был крестьянин Пензенской губернии, отпущенный на оброк. Дедушка не получил никакого образования, но благодаря своему природному уму и способностям сам выучился у немца Гофмана, в конторе которого он служил, бухгалтерии и немецкому языку. Всем своим многочисленным детям (у дедушки было 22 человека детей, из которых только 5 умерло в детском возрасте) он дал хорошее образование.
Человек он был старых правил, и я знал, что его должно будет огорчить мое знакомство с Толстым и мой образ жизни, и потому я просил отца не говорить оба мне дедушке. Мне хотелось самому рассказать про себя.
Когда я рассказал дедушке о своем знакомстве с Толстым и что единственный смысл жизни я вижу в следовании его учению, он удивился и спросил меня — как это случилось? Я ответил стихами из «Иоанна Дамаскина» Алексея Толстого: «Над вольной мыслью богу неугодны насилие и гнет, она, в душе рожденная свободно, в оковах не умрет».
— Как? как? — переспросил меня дедушка. Я продекламировал стихи до конца.
— Да, насильно нельзя, — сказал он, задумавшись, и потом, помолчав, прибавил: — Хоть ты и мой крестник, но ты теперь совершеннолетний и можешь и жить, и верить, как хочешь. Но что толку в учении Толстого? Ведь если бы не графиня, жена его, то он давно бы по миру пошел.
Так верно понял Льва Николаевича мой дед.
После этого я несколько раз посещал бабушку и дедушку, и мы всегда миролюбиво с ними беседовали. Старики интересовались Львом Николаевичем и всегда расспрашивали о нем, тем более, что в то время в «Ниве» печаталось «Воскресение», которое бабушка с интересом читала.
— Удивляюсь, — говорила она мне, — какая охота Толстому описывать таких девок, как Маслова, всегда такие есть, были и будут.
12* Письмо к индусу Рамазатне — см. П. И. . Биография, Л. Н. Толстого, т. 4, Гиз, 1923, стр. 41—42.