Глава XVI
Все невзгоды последнего времени подействовали на меня так сильно, что я захворал. Болезнь моя была на нервной почве и в конце концов выразилась в форме суставного ревматизма. Глебов, заведовавший тогда самарским имением Толстых, писал Льву Николаевичу о моей болезни. Узнав об этом, Лев Николаевич писал мне:
«Глебов нам передал грустное известие о вашей болезни, дорогой, милый друг, Василий Иванович. Пожалуйста, извещайте меня. Хотя знаю, что любящих вас людей много, но как бы хотелось быть с вами и ходить за вами. А я только что говорил про вас с Сибиряковым, который заезжал к нам. Он очень рассчитывает на вас с будущей осени и испугался, когда ему сказали, что вы хотите взять другое место. Он преоригинальный человек; так степенно, не торопясь, но упорно ведет свое дело. На Кавказе у него идет школа, а в Самаре теперь есть пять человек живущих, и, по рассказам, очень хорошо. Хотелось бы мне вам послать свою статью «о жизни». Я начал с заглавием «О жизни и смерти», но когда кончил, то вычеркнул слова «и смерти», потому что слова эти потеряли свой смысл. Знаю, что многие, и как милый друг А[лексей] А[лексеевич], которого целую, подсмеются над этим и скажут страшное слово «мистицизм», но вы, вероятно, согласитесь со мною. Много и много пиша и думая, представлял себе вас, ваше суждение, и казалось, что мы должны вместе понимать одно и то же.
У нас все живы, здоровы. Все вас помнят и любят. А я наверное больше всех. Мой привет Л[изавете] А[лександровне].
Ваш брат и друг Лев Толстой.
Статья печатается, да еще корректур всех нет. А когда будет пошлю вам».
[1887 г.]
Болезнь моя тянулась несколько месяцев. Я ослабел до того, что не мог сделать двух шагов от кровати до стола. Лечиться я ничем не лечился, потому что средств на приглашение врача у меня не было; за врачом же надо было посылать за 17 верст. Я только лежал и ждал, когда пройдет болезнь. И, бог дал, я стал понемногу поправляться. Но странное дело, — душевное состояние во время болезни у меня было хорошее, хотя по тем неудачам, которые меня постигли последнее время, нужно было бы ждать обратного.
Когда я выздоровел, решил поехать поискать занятий, — сначала к Льву Николаевичу в Москву, а затем к Меженинову в Смоленскую губ. Предварительно, конечно, я списался. Лев Николаевич отвечал:
«Сейчас получил ваше письмо, дорогой Василий Иванович, и очень обрадовался тому, что увижу вас. Не знаю, как вы, я думаю — меньше, чем я; но мне то духовное разъединение (т. е. отсутствие общения), в котором мы жили последние годы, было очень трудно. Если бог даст свидеться, я очень, очень буду рад. Место у Сибирякова остается (сколько я знаю) вакантным до весны, и потому вы успеете повидаться с ним. Он живет в Петербурге. Но или он приедет, либо вы съездите в Петербург. Он очень хороший человек, мягкий, добрый, истинно тронутый духом Христовым и только одного желающий — послужить своими богатствами для добра людям. Мое мнение, как было, так и есть, что богатством нельзя служить добру. Нужно только освобождаться и помогать другим освобождаться от него; но он в моих глазах не богатый человек, а человек, которому, если я могу и вы можете, мы обязаны помочь братски, если он ищет общения с нами. Ну сами увидите. Ужасно радуюсь свиданию с вами. То, что мое первое письмо дурно, холодно подействовало на вас, в этом виновато наше разъединение. Много у меня пороков, но я знаю, что нет холодности к людям, — есть, я знаю, нежность и любовь, и была к вам, когда я писал, а вы видели письмо, а меня забыли. Я живу очень хорошо, особенно, когда помню, что «научитесь от меня все, что я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим», это такое верное, несомненное не только лекарство от душевной боли и тревоги, но и пища души, дающая бодрость и радость. Обнимаю вас, поцелуйте за меня ваших.
Лев Толстой.
Что Бибиков? Передайте ему от меня мою неизменную любовь, если он с вами».
[1887 г.].
Во время своей поездки в Москву в этот раз я только один раз был у Льва Николаевича. Мне было неловко встречаться с Софьей Андреевной после ее письма об отказе мне в аренде. Сибирякова в Москве я не застал. Он в это время был на Кавказе. Лев Николаевич был очень любезен со мною, обещал окончательно поговорить с Сибиряковым обо мне по возвращении его с Кавказа.
Вскоре после возвращения из Москвы я получил от Льва Николаевича следующее письмо:
«Василий Иванович!
Я виделся с Сибиряковым и спросил его, нужен ли ему учитель в самарскую школу (я объяснил ему, кто вы), и он предлагает следующее место: быть учителем одного предмета — математики, по 300 р. Если вы хотите и можете быть при этом еще учителем естественных наук, самые элементарные сведения, то еще 200 р., кроме того 10 десятин земли. Школа эта откроется у него с весны. Если же бы вы не хотели этого, а захотели жить просто в общине, то это можно бы и теперь. Я не переговорил об этом, но если бы вы захотели, то можно переписаться.
Пишите мне.
Лев Толстой».
[1887 г.]
год. Это как нельзя лучше устраивало меня.
Хозяйственное обзаведение свое: лошадей, скот, сельскохозяйственные орудия и зерновой хлеб, какой был нераспродан, я продал, оставил только одну корову и пару лошадей, на которых и переехал с женою и единственным сыном Колей в самарское имение Сибирякова в ожидании открытия там сельскохозяйственной школы. С графинею рассчитался частью вырученными деньгами за инвентарь, частью долговыми расписками крестьян, снимавших у меня землю, благодаря участию доброго Сергея Львовича.
Но у Сибирякова мне не долго пришлось жить. Самарский губернатор не согласился на открытие сельскохозяйственной школы в имении Сибирякова по каким-то политическим причинам, лично меня совершенно не касавшимся. Таким образом, мои планы снова заняться земледельческим трудом не осуществились. Прожив несколько месяцев в имении Сибирякова, я принужден был с семьей уехать на хутор к Бибикову, чтобы подыскать тем временем себе занятия. Конечно, опять пошла переписка. Писал Меженинову, нельзя ли мне достать какое-нибудь место хотя на железной дороге. Это он мог бы устроить через своего брата, который занимал тогда видное место на железной дороге. Писал и Льву Николаевичу. В ответ на мое письмо получил от Льва Николаевича следующее:
«Получил вчера ваше письмо, милый дорогой друг Василий Иванович, я хоть и нездоровится (живот болит) хочу хоть словами откликнуться. Я надеюсь, что найдется вам что-нибудь более подходящее, вам приятное, чем железная дорога, и ищу и буду искать. К самарскому губернатору, Свербееву62, пустил через его брата63 увещание (не знаю, не поздно ли). Воейкову64 дал письмо к вам. Послал ли он его вам? А впрочем, что ж плохого для вас (я думаю себе, и для меня), если бы привелось, в железной дороге. Все яснее и яснее становится перед концом то, что казалось сложным и трудным, — жизненное применение истины Христовой. Застало нас наше сознание (меня, по крайней мере) в разгар эгоистической жизни, которая держалась посредством сосания пота и крови рабов, через деньги. Что ж делать? Одно, освободить себя от нужды в деньгах, от пользования рабами, сколько могу, и увеличить, или начать свой труд для других. Это ясно всегда было; но одно было мне не совсем ясно — это то, как, при каких непременно условиях это должно и можно делать. Освобождать себя и увеличивать свой труд — да, но при наибольшей чистоте душевной и телесной (без пьянства, разврата и чего бы то ни было подобного) и любовно, дружелюбно. Вот это я и забывал, и это изменяет весь вид дела, оно становится не так прямолинейно, как оно кажется юношам: надел лапти, взялся за соху, не пью чай — и готово. Все это нужно, не нарушая чистоты и дружелюбия.
Не правда ли, что так? Ну, а если так, то чем же плоха и железная дорога. Я, правда, не знаю, да и потом все это материальное вне нашей власти, да и не важно. Помоги вам бог не в материальном (это не его дело), а в духовном.
Целую вас, жену и сына вашего. У нас все хорошо. Я ничего не пишу и рад. Все стараюсь получше жить.
Очень любящий вас
Лев Толстой».
[1888 г.]
Вскоре после этого я получил письмо от Дмитрия Ивановича Воейкова. Он писал, что по рекомендации Льва Николаевича он очень желал бы иметь меня учителем его детей. Для этого я должен поехать в его имение (Симбирской губ.) и жить там, занимаясь с его детьми с ранней весны до поздней осени, чтобы дети могли подольше пользоваться чистым деревенским воздухом, а на зиму я должен был переехать в Самару, где Воейков служил директором Дворянского банка. Какое вознаграждение он мне предложил за это, — теперь я уже не помню, кажется 1000 рублей в год, только я с удовольствием согласился на его условия и поехал прямо в его имение. Это было, кажется, в марте или апреле месяце.
Дети переехали в имение вместе с матерью О. А. Воейковой. О. А. Воейкова оказалась прекрасным и умным человеком. Она была глубоко религиозной, и это нас очень сблизило, несмотря на то, что она признавала и исполняла в точности все церковные обряды. Мы предоставили друг другу проявлять свои религиозные чувства, как кому угодно.
Но когда приехал летом Д. И. Воейков, он захотел «перевоспитать» меня, как он выражался. Мы много говорили, но толку из этого не вышло никакого: каждый остался при своем. Он думал, что это легко сделать.
Если бы наши разговоры ограничивались лишь личными беседами, — все бы ничего, а то он стал говорить и писать обо мне и моих убеждениях своим знакомым, освещая мои взгляды с своей точки зрения.
Из всего этого я увидел, что мы далеко стоим друг от друга и сблизиться с ним не можем и что он своими разговорами обо мне с знакомыми может испортить мне дорогу для получения заработка на будущее время. Поэтому я решил уехать от Воейкова, несмотря на то, что он, веря в мои педагогические способности, предлагал мне заведывание школой, чем-то вроде гимназии, которую он намеревался устроить для детей дворян не в городе, а в деревенской обстановке. Но я уверен был, судя по его разговорам, что из этого толку никакого не выйдет45*.
Попытался я было попроситься в секретари Самарской земской управы. У меня там были хорошие знакомые в земстве и мне удалось заручиться согласием председателя управы65
В это время я получил предложение заняться подготовкою в старшие классы гимназии двух мальчиков, племянников В. Еропкина66, директора бумажной фабрики Сергеевых, близ г. Пензы, куда я и переехал.
От Воейковых я писал Льву Николаевичу о своей жизни и получил от него следующее письмо:
«Спасибо вам, дорогой друг Василий Иванович, что написали о себе и своей жизни. Часто и всегда с большою любовью думаю о вас. Вы говорите, что вы как будто плачетесь на жизнь. Нет, вы не плачетесь, а вы недовольны — не ею, но собою в ней, как и я всегда в хорошие минуты недоволен. А вы всегда недовольны, потому что всегда стремитесь к лучшему и с одной ступени всегда переставляете ногу на другую. И помогай вам бог. Только на днях приехал один бывший морской офицер Р.67, друг и товарищ теперь по жизни Бирюкова, и рассказывал про Алехинскую общину в Смоленской губернии, Дорогобужского уезда68. Живут они там 15 человек, 8 мужчин и 7 женщин, прекрасно, трудолюбиво, воздержно, — картофель, горох, снятое молоко — не всегда, а чай два раза в неделю, и чисто и любовно, помогая окрестным бедным; но одно не совсем хорошо, это то, что некоторые из них думают и говорят, что христианину нет другой жизни, как в общине, что во всякой другой жизни, например, такой, как вы, как я, — мы участвуем в людоедстве, — сработали на 30 коп., а съедим на рубль. И мне это нравится, нравится то яркое выставление греха, про который мы так склонны забывать, но в ответ на это и в связи с воспоминанием о вас приходит в голову следующая воображаемая история, которую я бы желал написать, коли бы были силы и время. Живет юноша, поступает в высшее учебное заведение, предается науке, но скоро, увидев и тщету, и незаконность досуга и жира научников, бросает, идет в революцию, но, познав гордость, жестокость, исключительность революционеров, бросает, идет в народ. В народе — суеверие, эгоизм, борьба за существование отталкивают его. Может даже пойти на время в православный монастырь — лицемерие. Попадает в общину — тоже находит не то, — выходит. Тут сходится с женщиной, которою увлекается, тем более, что она как будто разделяет его стремления, — сходится, родит детей, находит в ней совсем другое — не то, чего он ждал; мучится с ней. Она бросает его. Он остается один и живет у приятеля, сам не зная, что делать, как жить, но как и всегда — везде любя людей вокруг себя и помогая им, и тут умирает. И, умирая, говорит себе: неудачник я, пустой, дрянной человек, никуда не годился, за что ни брался, ничего не мог доделать, никому даже не нужный, никого не успел даже привязать к себе. И, ударяя себя в грудь, говорит: пустой, дрянной я человек, «боже, милостив буди мне, грешному». Я думаю, что ему хорошо, и я желал бы быть им. Такой спасется и вне общины.
Живу я хорошо. Из детей моих близка мне по духу одна Маша. А те, бедные, только тяготятся тем, что я торчу перед ними, напоминая им о том, чего требует от них и совесть. Но живем дружно. Я стар, и мне легко так думать; но думаю, что и вам можно и даже должно так думать, а именно: жить мне здесь остается очень недолго — есть поступки, последствия которых проявляются только в этой жизни и даже в этой очень скоро уничтожаются, — это поступки себялюбивые, устройство себе приятностей и материальных и отвлеченных, как-то: удовлетворения похоти и славы людской, и есть поступки, последствия которых отражаются на моей душе (бессмертной душе), которая куда-то пойдет, и которые делают ее лучше, более готовой к переходу туда, или хуже и менее готовой к переходу. Очевидно, не стоит делать первое — для себя и для людей, а прямой расчет делать второе для своей бессмертной души и для бога. И как только рассудишь так, так легко станет. Прощайте пока. Целую вас, вашу жену и сына. Наши все кланяются. От меня привет Воейкову. Ему бы надо не курить и не пить вина совсем. Я люблю его, прошу попытаться сделать это. Любящий вас
Л. Т.».
[1888 г.]
Лев Николаевич не был поклонником земледельческой общинной жизни. Он советовал стараться быть чистым среди порочных, грешных, как непьющий — среди пьяниц.
«Получил ваше письмо, дорогой друг В. И., и, несмотря на то, что вы не даете мне адреса46*, попытаюсь ответить вам через Орфано, которого адрес тоже не знаю. Ответить мне хочется, потому что сам много страдал тем, на что вы жалуетесь, и много думал об этом. Первое, не думайте, что состояние ваше вызвано разлукою с женой, холостой жизнью, хотя это и могло иметь влияние. Главная причина, по моим наблюдениям и опыту, — возраст: зенит физической силы и даже склон к уменьшению — самое напряженное половое время. Надо знать это, знать, что переживаешь тяжелое время и кризис, и напрячь все силы духовные на эту борьбу, вперед веря в победу, а не готовясь покориться — жениться. Это нехорошо, не разумно, грех. Второе — то, что, как мне пишет американский корреспондент по случаю «Крейцеровой сонаты», замечено было в Америке во время войны, что женатые солдаты были самые развратные. Удобство, ничем не сдерживаемое, удовлетворения полового во время женатой жизни ослабляет, если не сказать, развращает. И поэтому мы, испорченные люди, находимся в самых невыгодных условиях для борьбы, как вы — только что от жизни, в которой вы десятками лет приучались к полной распущенности в этом отношении. Теперь же и главное то, что как говорит Батенков69 декабрист, как мы это читали об Антонии, как это я знаю от Урусова70 и по себе, страсть эта никогда не кончается, и потому жениться, т. е. потакать этой страсти, не есть средство исцелиться от нее. Благодарите бога, что вы свободны, и несите крест, как осилите, крест на каждый день. Не могу здесь не повторить того, что я думал и писал в послесловии «Крейцеровой сонаты». Старался я думать с богом всеми силами души и думал не для разговоров, а для того, чтобы жить по тому, что мне уяснится. И уяснилось мне то, что сказано Коринф. 1, VII. Если холост или вдов, то оставайся так и всеми силами старайся остаться так, надеясь на то, что бог тебе поможет остаться чистым. А пал, то неси все то, что вытекает из твоего падения. Вытекает же из падения то, что прежде у тебя была одна воля, которую ты подчинял воле бога, а теперь две: твоя и та, с которою ты стал плоть едина. Это не предписание, а это факт. С кем бы ни пал — женился и все, что следует из женитьбы. Если же хотел жениться, то это хуже, чем падение. Это отступление от идеала (образца), указанного Христом, принижение его. И последствия такого отступления ужасны. Я это знаю по себе. Так вот, милый друг, как я думаю, любя вас всей душой и желая, как умею, помочь вам, как вы мне когда-то помогли.
Письмо, которое давал я читать, но больше не буду. Пишите.
Лев Толстой».
[1888 г.]
Слишком высок для меня был тот образец, который ставил Лев Николаевич. Для меня он был не по силам. Один выход был для меня — жениться. Вся задача была — выбрать подходящее лицо, которое не мешало бы мне жить согласно с моими идеями. На женитьбу же я смотрел не как на разврат, а как на взаимную нравственную поддержку, чтобы избежать этого порока. В этом смысле я писал к Льву Николаевичу. Но он продолжал звать меня на ту нравственную высоту, на которую и раньше указывал и писал:
«Давно уже у меня лежит отложенным ваше письмо, В. И., и все мешкал. Теперь же, накануне Нового Года, привожу в порядок дела, одни ведь дела на свете — сердечные, и вот увидал ваше письмо, перечел и пишу хоть несколько слов. Утешайтесь мыслью, что всем нам женатым одно: что это не может быть иначе. Христос прямо говорит: «кто может вместить да вместит». Ну а мы не вместили с вами, и надо нести все то, что вытекает из этого. Вытекает же что, — страдания нравственные; но что, если бы вам сказали: хотите вы, чтоб не было у вас этих страданий, т. е. того, что заставляет вас страдать, ваших требований от жизни, — разве вы согласились бы. Вы хотите, и я хотел, чтобы близкий мне человек, жена, чувствовал то же, что я, стал бы на ту же точку зрения; но ведь это безумно. Это все равно, что желать, чтобы в возу две замеченные горошины легли бы рядом. А страдания те нравственные, которые я пережил, мне были очень, очень нужны. Как дети болеют к росту, так и мне это было к нравственному росту. Впрочем, я, кажется, писал вам все это. А если не писал, то все это знаете. Пишите мне. Все, что вам важно и дорого, важно и дорого мне. Я жив, здоров и мне хорошо. Живу в деревне и много пишу (относительно). Когда будет готово, я вам сообщу. Дети все живут в тумане, кроме милой моей Маши. Впрочем, все добры, хороши. Теперь все здесь и Ильюша с женою. Играли комедию, которую я давно написал71. Мне казалось, что им было не весело; хотя шуму было много. Так пишите о себе.
[1890 г.]
«Спасибо, дорогой друг, Василий Иванович, что пишете мне, выкладывая свою душу. Может быть, вам легче, а я рад хоть воображением и мыслью помучиться с вами. Борьба с чувственностью — это борьба хорошая, это сама жизнь. И для нас, грешников, обязательна. Надо учиться только вести ее. Я сам вел ее и вокруг себя вижу людей, ведущих ее. Для меня было, кроме многих других, два средства: одно внутреннее, состоящее в том, чтобы переводить жизнь из области интересов мирских в область служения богу, без соображений о своих выгодах, вкусах и суждении людском. В той мере, в которой удастся это, утишается и соблазн: всякая женщина становится прежде всего материалом служения богу. Мне это помогало. Другое, внешнее средство, — это уметь предвидеть козни дьявола воображения и прихлопывать проявления его в самом начале, ожидая встретить эти козни в самых разнообразных видах. Об отношении вашем к Л. А.72 скажу, что оно не достаточно добро и самоотреченно, самоуниженно. Слова ее ничего не значат. Чем решительнее и увереннее ее тон, тем она жалче. Сделать для нее надо все, чего она хочет, хотя бы это и нарушало вашу жизнь47*. Целомудрие же с нею соблюдать тоже нужно... Я думаю, что люди, впавшие в брак вместе, вместе должны и освобождаться от этого соблазна, помогая в этом друг другу. Этому же помогают и дети, чем они больше. И как совесть обязывает меня лечить человека, которого я ранил или вовлек в болезнь, так и здесь супруги друг друга расслабили, им и надо помогать друг другу, и нельзя смотреть, — помимо уж детей — на такую связь, как будто ее никогда не было. — А еще, голубчик, постарайтесь не осуждать ее, а себя, себя, себя. Ищите в себе своих грехов так, как собака блох. И чем больше найдете, тем легче вам будет. — Я был болен печенью и теперь не оправился. Но истинно говорю, мне очень хорошо. Материальный уход за мною идеальный, а духовно — болезнь помогает, подгоняет, очищает много лишнего.
Поцелуйте от меня Колю48*. Поклонитесь от меня Еропкину49* и скажите ему, что я люблю его и желаю ему всего хорошего
Л. Толстой».
]1890 г.[
В это время я познакомился с своею теперешнею женою, Верою Владимировной Загоскиной. Сначала мы просто подружились. О женитьбе не было и речи. На лето она уехала с матерью73 за границу, на морские купанья. Я не прекращал с нею переписки. Затем осенью и сам поехал за границу в Венецию, где она жила. Там мы еще ближе познакомились и решили пожениться. Из-за границы я с её матерью вернулся раньше. Она же осталась со своим братом74 в Ментоне, чтобы пожить там на Ривьере до тех пор, покуда у нас в России идет ненастное осеннее время, так как тогда она была очень слаба здоровьем. Через два месяца она вернулась в Россию, а в ноябре 1890 г. мы поженились. И живем теперь дружно, счастливо вот уже третий десяток лет.
Переписка с Львом Николаевичем о моем намерении жениться совпала с тем временем, когда он писал «Крейцерову сонату». Я просил его прислать мне копию рукописи «Крейцеровой сонаты». На это получил следующий ответ:
«Нет у меня теперь рукописи. Если вы прежде не достанете, то пришлю, как только будет. Мне нужно и дорого ваше впечатление. Содержание того, что я писал, мне было так же ново, как и тем, которые читают. Мне в этом отношении открылся идеал, столь далекий от действительности моей, что сначала я ужаснулся и не поверил, но потом убедился, что покаялся, и порадовался тому, какое радостное движение предстоит другим и мне, пока еще жив, для этой ясно-обозначившейся цели, так далеко стоящей впереди нашей гнусной действительности. Желаю и надеюсь, чтобы вам пришлось по душе. Надеюсь, потому что она обличает, заставляет каяться. А покаяние из страдания делает благо.
Л. Т.».
[1890 г.]
Летом перед поездкой за границу я провел несколько времени в Москве и часто бывал у Льва Николаевича. В одно из посещений я не застал Льва Николаевича дома: меня приняла Софья Андреевна. Долго мы с нею говорили и о том, как они живут в Москве, и о моем намерении жениться. Софья Андреевна держала на руках своего маленького Ваню75 и, смеясь над Львом Николаевичем по поводу «Крейцеровой сонаты», сказала: «Хорошо Льву Николаевичу писать и советовать другим быть целомудренным, а сам-то что», и при этом с злорадной улыбкой кивнула головой в сторону ребенка.
Я сказал, что Лев Николаевич, обладая глубоким умом и чутким сердцем, указывает нам на то, что сказал Христос о целомудрии: «могий вместити — да вместит», — указывает тот свет, к которому мы должны стремиться. И мы все за это ему весьма благодарны. Может быть, мы не в силах достигнуть этого идеала, но все-таки истина остается истиною.
Жалею, что я не имел тогда письма Льва Николаевича, которое следовало бы тогда показать Софье Андреевне. Он написал мне это письмо после в ответ на мое письмо о женитьбе.
О своем решении жениться я писал по возвращении из-за границы и Софье Андреевне. Она ответила мне очень милым письмом50*:
«Любезный Василий Иванович, ужасно совестно, что я до сих пор не отвечала на ваше письмо. Это не значит, что я не думала о вас с очень большим участием и сочувствием. Очень желаю вам счастья, которого вы вполне заслуживаете, и всякого благополучия. Одно страшно — как устроитесь вы материально. Много горя, семейных неприятностей и даже слез бывает из-за этого хлеба насущного. Злая жена — всю жизнь от этого портит; добрая — все сердце слезами измучает. А дети и их нужды, болезни... беда.
Надо кончать письмо, очень меня торопят, — едут в Ясенки посылать бюст Льва Николаевича в Петербурге для отлития бронзового76.
Жму вам крепко руку, все наши вам кланяются и будем ждать вас в Ясную Поляну с молодой женой, которой передайте вперед наш привет.
С. Толстая.
6-го ноября 1890».
Женившись, мы поехали в Полтаву к дяде моей жены77, чтобы оттуда поискать подходящих занятий для дальнейшего существования. Оттуда я писал Льву Николаевичу, извещая его о своей женитьбе. Он мне писал в ответ следующее:
«Получил ваше письмо, дорогой Василий Иванович, и не знаю, не умею сказать то чувство, которое вызвано во мне известием о вашей женитьбе. Скорее жалко. Друг мой, поймите, что я вас так люблю и так высоко ценю, что я не позволяю себе сказать вам ничего того, чего у меня нет в душе, и ничего скрыть из того, что есть. Мне жалко и хочется сказать: женитесь и живите, как брат с сестрой. Прямо идите на это, а там пусть будет то, что будет по силам. Я не имею права говорить вам — ей молодой, вам в самом трудном возрасте — живите так, — это можно: я так не жил. Я не имею права говорить это, но еще менее права имею не высказать то страшное мучительное раскаяние, которое я испытываю в том, что не жил так, то умиление и восторг, которые я чувствую перед такою жизнью, ту уверенность несомненную, что так можно и должно жить тем, у которых, как у вас, есть то, во имя чего можно так жить. Прочтите Коринф. I послание VII глава. Прочтите еще одну английскую, другую французскую брошюры, которые посылаю вам. Верните их мне, когда прочтете. Радуюсь я только тому, что через вас сблизится со мной Вера Владимировна, человек из семейства, которое я очень люблю51* и которую очень люблю уже за то, что она полюбила вас. То, что она полюбила вас, для меня самая полная ее характеристика в самых существенных чертах. Приезжайте к нам. Жена велит вам сказать, что она поздравляет вас и очень за вас радуется.
Я совсем здоров и люблю вас попрежнему и рад буду видеть
Л. Толстой.
Посылаю не английскую статью, а мое изложение ее79. Когда прочтете, передайте сыну Леве в Москве.
Еще хочется сказать вам вот что: если вы женитесь для своего личного счастья, — надеясь найти его теперь, то не то, что это не хорошо, а ведь наверное ошибаетесь; ошибается и ваша невеста.
Для того, чтобы решить верно, нужно одно:
И кто хочет итти за мной, отвергнись от себя... Отвергнитесь от себя и, только думая о ней, решайте. Тогда решите верно. Вы все это, может, знаете лучше меня, но мы бываем ослеплены, и любовь в том, чтобы, не дорожа любовью людей к себе, с риском лишиться ее, помогать любимым людям. Стараюсь это делать, именно только любя. Не забывайте этого, когда будете читать. Помогайте мне также»80.
[1890 г.]
Подходящих занятий в Полтаве подыскать было трудно. По просьбе жены, которая хорошо владеет французским, немецким и английским языками, я обратился к Льву Николаевичу, не укажет ли он что-нибудь перевести для какого-нибудь журнала. В ответ получил от него следующее письмо:
«Спасибо, что написали, дорогой Василий Иванович. Радуюсь вашему счастью и живу с вами. Помогай вам бог. По вашим письмам не пойму вашу жену и радуюсь мыслями узнать ее и полюбить.
«Вот работа, которую я предложу ей: есть, вы знаете, такой писатель — Метью Арнольд81; он написал «Critical essays» или подобное этому заглавие — два тома, Таухница. Я их читал — это ряд критических статей о малоизвестных писателях и статьи о том, что есть критика. Это замечательно умно и хорошо, полезно, и я уверен, что помещу это в журнале каком-нибудь. Целую вас.
Л. Т.
».
В начале 1891 г. я получил письмо от своего отца, которым он приглашал меня с женою приехать к нему в Псков, чтобы познакомиться с нею. Я обрадовался этому приглашению.
Давно я не видал своей матери, и мне очень хотелось повидать ее еще раз. Кроме того, эта поездка давала мне возможность проехать в Петербург и поискать себе какое-нибудь занятие.
Встреча с матерью была трогательна и приятна; даже отец был необыкновенно любезен со мною и с женою. Мы пробыли в Пскове целую неделю. Оттуда поехали в Петербург, где я познакомился с родственниками жены.
Через своих друзей там получил я предложение занять место помощника контролера на Харьково-Азовской железной дороге. Я, конечно, согласился, и мы переехали в Харьков. Я принялся за службу в контроле, а жена — за чтение сочинения Метью Арнольда.
Познакомившись с содержанием Метью Арнольда, она нашла, что книга эта очень трудная для нее. А переводить построчно, не владея содержанием статьи, нашла неудобным.
Я писал об этом Льву Николаевичу и получил от него следующее письмо:
«Очень рад был получить от вас известие, дорогой В. И., а то, долго ничего не зная о вас, я уже боялся, что вам не хорошо; рад особенно тому, что ваша жизнь сложилась так хорошо. Очень жаль, что не пришлось повидаться и познакомиться с вашей милой женой, которую люблю уже за то, что она вас любит. Метью Арнольд, правда, что труден. Есть ли теперь охота и надобность в переводной работе? Хотя очень трудно найти помещение переводам, — так много переводчиков, и у каждого журнала свои, я бы поискал, что полегче...
Мы живем хорошо. Я очень занят писанием: пишу все то же, стараюсь уяснить необходимость принятия христианского жизнепонимания и вытекающей из него деятельности. Пишите мне почаще. Привет Вере Владимировне и Коле. Целую вас. Наши все кланяются.
Л. Толстой.
23-го мая 1891 г.».
Затем вскоре я получил от Владимира Григорьевича Черткова статью Salt’a о вегетарианстве82. Чертков, по указанию Льва Николаевича, предлагал мне эту статью перевести и обещал ее издать. Статья была много легче Метью Арнольда и вскоре была переведена и послана Льву Николаевичу. На это он мне писал:
«Дорогой друг, Василий Иванович. Сейчас получил ваше письмо со статьей и отвечаю. Я просмотрел перевод, и он мне нравится. Переведено хорошо. О том, переводить ли дальше и как, я не могу ответить, а посылаю перевод к Черткову и прошу его ответить вам. Ваши доводы справедливы, но это не мешает тому, что для некоторых статья Salt’a может иметь значение. Мы, т. е. я и две дочери и Вера Кузминская83, живем теперь в Данковском уезде, куда мы поехали, чтобы устраивать столовые — кормить народ, и как ни дико то, что мы, которых всегда кормил и кормит народ, — мы его кормим, я делаю это и не могу не делать. И рад за девочек и думаю, что это им хорошо. Живем мы у Раевского84, помещика и моего давнишнего приятеля, хорошего человека, уважающего и любящего народ, и человека практического. Софья Андреевна прислала нам своих денег и собирает, а мы хлопочем, и дело идет удивительно хорошо: по самым бедным избам у вдов устраиваем столовые, им отпускается провизия, они готовят, а самые бедные старики, малые, обиженные в семьях — ходят. А кто не может, тем носят. — Положение дурно, но до сих пор не очень; но страшно то, что оно ухудшается в какой-то огромной прогрессии. Здесь в 6 верстах Богоявленский85. Я вчера его видел, и мы говорили про вас. Он такой же милый. Спасибо, что написали. Целую вас. Мой сердечный привет Вере Владимировне. Ну, пока прощайте.
Любящий вас Л. Толстой».
В конце письма приписка рукою Марьи Львовны: «Наш адрес ст. Чернава, Скопинского уезда, Рязанской губернии Ив. Ив. Раевскому. Дер. Бегичевка».
18 ноября 1891 г.
чтобы пробиться как-нибудь зиму. Никаких заработков достать было почти невозможно; а если и удавалось кому достать, то цены на труд были так низки, что помогать домашним было нечем. Дети с голоду мерли. Наконец, появились болезни и среди взрослых от недостатка питания. Масса перемерло крестьян от голода.
шли по назначению, а не в карманы лихоимцев, устраивали сами по деревням столовые и наблюдали, чтобы кормились в этих столовых самые нуждающиеся. Тем, которые по слабости сил не могли ходить в столовую, посылали хлеб и пищу на дом.
Вот подобными столовыми занялся тогда и Лев Николаевич в Данковском уезде, Рязанской губ. Ему помогали в этом деле обе дочери, Татьяна и Мария, и племянница, Вера Александровна Кузьминская.
Софья Андреевна тоже сочувственно относилась к этому делу. Она открыла у себя подписку и собранные деньги посылала Льву Николаевичу. Подписка, открытая ею, имела большой успех. Благодаря имени Льва Николаевича, она пользовалась в обществе большим кредитом, так как все знали, что деньги пойдут через руки Льва Николаевича именно на дело, на которое они жертвуются. Из Бегичевки я получил от Льва Николаевича открытое письмо, чисто делового характера:
«Напишите, пожалуйста, почем в Харькове на станции железной дороги какое бы то ни было пшено 1-й сорт.
».
15 декабря 1891 г.
Конечно, я тотчас же навел требуемые справки и сообщил Льву Николаевичу.
В общем к благотворительной деятельности Лев Николаевич относился скорее отрицательно. Он утверждал, что нуждающиеся потому и есть, что мы ни в чем не нуждаемся. Он писал: «Дико то, что мы, которых всегда кормил и кормит народ, — мы его кормим».
Теоретически он видел в благотворительности либо самообман, либо сделку сытого, когда есть голодные, — со своею совестью. Но видеть голодного, слышать о нем и не итти к нему, чтобы помочь чем и как можешь, — это было выше его сил.
«при этом возбуждаются у получающих хлеб самые дурные чувства: жадность, зависть, притворство, осуждение друг друга: состоятельный мужик упрекает бедного голодающего в лености, пьянстве и т. п. «поделом, — говорит, — вору и мука». Бедный же с неменьшей злобой говорит про богача, требующего равную долю хлеба: «Мы и бедны-то от них, от богачей. Они нас сосут, а им еще давай нашу долю. Он и так гладок», и т. п. Такие чувства вызывает общая раздача дарового пособия». Поэтому кормление голодных помощью устройства столовых Лев Николаевич предпочитал.
В марте 1897 г. в Казани был съезд миссионеров, на котором обсуждался между прочим вопрос о способах борьбы с сектантством. По предложению кого-то из преосвященных решено было отбирать детей у молокан и вообще у раскольников и сектантов и отдавать их в какой-нибудь монастырь на воспитание в духе православия. Предполагалось даже устроить с этой целью в каждой епархии приют. Один из епископов рекомендовал для успеха миссионерского дела конфисковать имущество у раскольников и сектантов86.
Уж я не знаю, кем постановление об отобрании детей у раскольников и сектантов было утверждено, только в деревне Коржевке Бузулукского уезда, с благословения самарского епископа Гурия, были отобраны в некоторых семьях дети молокан и отданы куда-то в монастырь87.
Конечно, родители не только этих детей, но и всех молоканских семей были крайне встревожены.
Молокане, у которых были отобраны дети, написали Льву Николаевичу прошение о том, чтобы он похлопотал о возвращении им детей обратно88.
детей. Возвратили ли их? Были ли допросы, следствие?
Бибиков ответил, что дети у молокан отобраны и никаких допросов и следствий не было.
Это встревожило тогда всех в Москве и возбудило интерес. Ф. Гучков89, кажется, брат бывшего после московского городского головы, поехал сам в Самарскую губ. в деревню Коржевку и узнал, что это факт, действительно совершившийся, и посоветовал родителям, у которых были отобраны дети, поехать в Москву к Льву Николаевичу и попросить, не может ли он указать им, как выхлопотать, чтобы дети их были возвращены обратно, и, в случае надобности, по совету Льва Николаевича, поехать самим в Петербург.
Молокане явились к Льву Николаевичу в Москву, рассказали все, как было, и просили его помочь им. Лев Николаевич был этим очень взволнован. Он посоветовал им поехать в Петербург и обратиться с просьбою к К. П. Победоносцеву, а вместе с тем поручил своей дочери Татьяне Львовне поехать тоже в Петербург и посоветоваться с ее теткой Александрой Андреевной Толстой90
Татьяна Львовна поехала и по совету Александры Андреевны обратилась непосредственно к Победоносцеву, рассказала ему всё о пострадавших молоканах и просила его помочь им.
— Да, епископ Гурий переусердствовал.
Затем спросил:
— Где же эти крестьяне (молокане)?
Татьяна Львовна сказала, что они приехали в Петербург и просят у него разрешения явиться к нему лично, чтобы попросить его помочь им в их горе.
Победоносцев сказал:
— Ну пусть завтра придут ко мне.
Молокане на другой день в назначенный час явились к Победоносцеву и прежде всего упали все ему в ноги, что, кажется, понравилось Победоносцеву; затем изложили ему свою просьбу. Победоносцев выслушал их и сказал, чтобы они ехали домой, что он, узнав, верно ли, что они говорят, сделает для них все, что можно.
91.
По предложению одного из моих родственников, занимавшего видное место по министерству финансов, я переменил свою службу в контроле на железнодорожную — занял место участкового ревизора движения, и переселился на ст. Славянск, но не надолго.
Железнодорожная служба мне была не по душе. Я принялся искать себе место педагога. Поехал с этой целью (1892 г.) в Москву и Петербург. Жену же оставил у ее матери в Саратове. В Москве был у Льва Николаевича и гулял с ним, много беседовал.
Проходили мы однажды мимо какого-то книжного магазина. Лев Николаевич остановился и сказал:
— Зайдемте в магазин, я хочу подарить вам интересную книжку.
«Евангелие, как основа жизни» свящ. Гр. Петрова, при этом он прибавил:
— Я знаю, вы с интересом прочитаете эту книжку, — много в ней хорошего написано.
Книжка эта у меня и до сих пор хранится. Она без всякой надписи Льва Николаевича, но она мне дорога, как подарок Льва Николаевича. В другой раз он подарил мне книгу: «Размышления императора Марка Аврелия Антонина о том, что важно для самого себя». Книга эта переведена с греческого языка по указанию Льва Николаевича его хорошим знакомым и приятелем, кн. Урусовым, которого он очень любил92. Передавая мне эту книгу, Лев Николаевич открыл и прочитал из нее несколько изречений:
«Не всё ли равно, если твоя жизнь будет продолжаться триста лет или три тысячи лет; ведь ты живешь только в настоящем мгновении. Это мгновение для всех то же самое, и всякий, умирая, утрачивает только настоящее мгновение. Никак нельзя утратить прошлого или будущего, ибо не может быть у нас отнято то, чего мы не имеем...
«Старец и юноша, умирая, теряют одно и то же — жизнь, которая вмещается только в настоящем мгновении.
«Помни вышесказанное и пойми, что человек живет только в настоящем, что прошедшего уже нет, а будущее покрыто тьмою. Итак, жизнь человека во времени заключается в бесконечно малом промежутке, ибо настоящее есть мгновение, — а в пространстве — ее предел — земной шар, — едва заметная точка во вселенной.
«... — это мыльный пузырь, завтра — это какая-то разодетая мумия, которая вдруг рассыпается прахом. Поэтому воспользуйся, как должно, сегодняшним днем — твори добро».
— Какая глубина мыслей, — прибавил Лев Николаевич, прочитавши эти изречения, — какая точность в выражении их. Другому нужно было бы написать целую книгу, чтобы там ясно выразить, например, хоть значение жизни как настоящего момента, а он это выразил в нескольких строчках.
93 близ г. Чухломы Костромской губ. Училище это не было тогда еще построено, поэтому мне предложено было заведывать пока денежною частью и заготовкою материалов при постройке училища. А когда училище было выстроено и открыто (в 1896 г.), я стал заведывать им в качестве инспектора. Это занятие пришлось мне более по душе, чем железнодорожная служба.
При переезде на новое место службы, в Костромскую губ., мы с женою заезжали в Москву, где провели несколько дней у родственников моей жены. Конечно, прежде всего мы отправились к Толстым.
Тут Лев Николаевич и Софья Андреевна познакомились с моею женой и были очень любезны с нами. После этого они были у нас. Лев Николаевич заходил к нам несколько раз.
Интересно было первое посещение нас Львом Николаевичем. Это было вечером. Лев Николаевич пришел в обычном своем костюме — в блузе. Слуга доложил, что ко мне пришел какой-то человек. Я вышел в переднюю и встретил с радостью Льва Николаевича и провел его прямо в гостиную, где были все. Поздоровавшись со всеми, Лев Николаевич подсел ко мне в сторонку и принимал мало участия в общем разговоре. Посидев немного, Лев Николаевич, распростившись со всеми, ушел. Моя жена была удивлена холодностью Льва Николаевича к ней, зная, что он очень любил меня.
он сказал ей, что пришел попросить у нее прощения за вчерашнее холодное отношение к ней. Он думал, что дамы, сидя за отдельным столом, ни о чем ином не могли разговаривать, как о каких-либо костюмах или сплетнях; но ничего подобного он не слышал, и, почувствовав себя виновным за свое холодное отношение к ней, просит теперь у нее прощения.
— Я вчера произвел на вас дурное впечатление — не отрекайтесь, я это чувствовал. Теперь я пришел загладить свою вину; вчера вы мне показались сначала не тем, чем потом я увидел вас. Будем друзьями, дайте руку, et que ça finisse.
Примечания
62 Александр Дмитриевич Свербеев (р. 1836 г.), впоследствии (с 1891 г.) сенатор. Он пользовался репутацией «благодушного администратора» и интересовался больше церковной археологией, чем внутренней политикой. В Москве был лично знаком с Толстым. См. А. С. Пругавин «Лев Толстой и самарские молокане» в сборнике того же автора «О Льве Толстом и о толстовцах», М. 1911, стр. 66—68.
63 Дмитрий Дмитриевич Свербеев, тульский вице-губернатор с 1885 г. после смерти Л. Д. Урусова.
64 —1896) — брат известного метеоролога А. И. Воейкова, в то время директор самарского отделения Государственного дворянского банка, сотрудник «Русского Вестника», «Московских Ведомостей», «Руси» Аксакова.
65 Павел Саввич Крылов.
66 Владимир Николаевич Еропкин (1848—1909) — из дворян Тверской губернии, впоследствии устроитель земледельческой колонии «Криница» на Кавказе. См. о нем под фамилией «Ратнев» в книге «Четверть века Криницы», Киев, 1913.
67 Иван Дмитриевич Ругин (род. 1866 г.), бывший штурманский офицер балтийского флота, впоследствии вышедший в отставку и опростившийся. В 1880 г. примыкал к толстовству, от которого впоследствии отошел.
68 Эта община была основана Аркадием Васильевичем Алехиным на земле, им приобретенной. Основной идеей общинников было применение учения Толстого к жизни интеллигентской земледельческой колонии. См. П. И. Бирюков, «Биография Л. Н. Толстого», т. III, ГИЗ. 1923.
69 —1863) — декабрист, один из ближайших помощников Сперанского по управлению Сибирью.
70 Князь Леонид Дмитриевич Урусов (ум. 1885) — тульский вице-губернатор, сочувствовавший взглядам Толстого.
71 Говорится о домашнем спектакле в Ясной Поляне 30 декабря 1889 г., когда в первый раз были разыграны «Плоды просвещения». Об этом спектакле см. воспоминания В. М. Лопатина «Из театральных воспоминаний» («Международный альманах о Толстом», изд. «Книга», М., 1909, стр. 98—104).
72 Елизавета Александровна — первая жена В. И. Алексеева.
73
74 —1910).
75 Младший сын Л. Н. и С. А. Толстых (1888—1895).
76 Бюст работы художника Н. Н. Ге, друга Толстого.
77 Дмитрий Павлович Томара, брат матери В. В. Алексеевой, служил в Земельном банке в Полтаве (умер в 1900 г.).
78 О Екатерине Дмитриевне Загоскиной и ее дочерях Софье Николаевне Оголиной и Варваре Николаевне Краснокутской см. выше в ст. А. Д. Ходнева «Мои встречи с Л. Н. Толстым» и примечаниях к ней.
79 «Diana. A psychophysiological lssay on sexual relations for married men and women». «Изложение» — это статья Толстого по поводу брошюры «Диана» — «Об отношениях между полами» (была напечатана в «Неделе» 1890, № 34), статья писалась 12—14 октября 1890 г.
80 Это письмо к В. И. Алексееву, как видно из Дневника Толстого, написано было 15 октября 1890 г.
81 Мэтью Арнольд (Mathew Arnold), 1822—1888, — английский поэт и критик Книга, о которой говорит Толстой, называется «Essays in criticism» (1865) и представляет собой собрание статей Арнольда, разбросанных в разных изданиях.
82 Salt — американский писатель, вегетарианец, автор книги «Animal’s rights» («Права животных»), написанной в вегетарианском духе. Она, как припоминал П. И. Бирюков, нравилась Толстому. Возможно, что об извлечениях из нее и идет речь в настоящем письме.
83 Вера Александровна Кузминская, дочь Т. А. Кузминской.
84 —1891). См. о нем и его отношениях с Толстым в статье А. М. Новикова (бывшего учителя в семье Толстых) «Л. Н. Толстой и И. И. Раевский» («Международный Толстовский альманах, изд. «Книга», М. 1909, стр. 186—200) и в «Письмах Л. Н. Толстого к жене», М. 1915, стр. 360—378.
85 Николай Ефимович Богоявленский (р. 1867 г.) — земский врач Данковского уезда Рязанской губ., в то время проживавший в с. Лошаки. В 1880 г. жил в Самарской губ. у А. А. Бибикова и женился, еще будучи студентом-медиком, на его воспитаннице.
86 Сообщение это не точно. Третий Казанский миссионерский съезд происходил с 22 июля по 5 августа 1897 г. («Церковный Вестник» 1897 г., стр. 1122). На одном из его заседаний, возбудив большие прения, обсуждался вопрос об отобрании детей у сектантов и старообрядцев для воспитания их в православной вере в особо устроенных в каждой епархии приютах; но эта мера воздействия была отвергнута, повидимому только на основании практических соображений («Миссионерское Обозрение», 1898, № 1, стр. 160; «Русское Богатство» 1897, № 12, стр. 189). Распоряжение об отобрании детей, состоявшееся в Самарской епархии, нужно думать, исходило от местного епископа Гурия.
87 Кроме Коржевки дети были отобраны у молокан из других сел Бузулукского уезда: Антоновки, Бобровки и Алексеевки (Землянок).
88 Толстой дважды обращался с письмами к Николаю II о возвращении детей молокан их родителям — один раз 10 мая 1897 г., другой — 19 сентября 1897 г. Оба письма были переданы царю гр. Александром Васильевичем Олсуфьевым. Они напечатаны В. Г. Чертковым в книжке «Лев Толстой и русские цари» (М. 1918, стр. 20—24).
89
90 Графиня Александра Андреевна Толстая (1817—1904) — двоюродная тетка Толстого, дочь родного брата гр. Ильи Андреевича, деда Толстого, сначала фрейлина в. к. Марии Николаевны, дочери Николая I, потом воспитательница дочери Александра II, Марии Александровны, и камер-фрейлина императрицы. Была в дружеских отношениях с Толстым и вела с ним долгую переписку (издана Обществом Толстовского музея в Петербурге в 1911 г.).
91 См. об этом в 3 книге сборника «Толстой. Памятники творчества и жизни» — «Из дневника Т. Л. Толстой (Сухотиной)».
92 Перевод был сделан кн. Леонидом Дмитриевичем Урусовым, повидимому, не с греческого оригинала, а с французского перевода, и издан самим переводчиком, с обозначением его имени на обложке, в 1882 г. в Туле. В заглавии вслед за приведенными в тексте словами стоит греческое заглавие, но неправильно напечатанное.
93 Название «Чижовские» носили профессиональные технические училища, устроенные на капитал, завещанный общественным деятелем и писателем Федором Васильевичем Чижовым.
45*
46* Я уехал уже от Воейкова и жил у Бибикова.
47* Уступая увещаниям Льва Николаевича, я решил было помириться со своей женой, но в ответ на свои письма получал от нее одни резкости, а потом она совсем перестала отвечать мне на мои письма.
48* Мой сын.
49* Основатель Еропкинской общины на Кавказе. Он служил директором на бумажной фабрике Сергеевых близ Пензы. Я занимался подготовкою его племянников в гимназию.
50* новому направлению Льва Николаевича, чему не сочувствовала Софья Андреевна из боязни, что это совсем отвлечет его от писания художественных произведений.
51* Бабушка Веры Владимировны, Екатерина Дмитриевна Загоскина, была начальницею Казанского института в то время, когда Лев Николаевич был студентом Казанского университета. Лев Николаевич в Казани близко сошелся в семьей Загоскина, часто у них бывал запросто. У Екатерины Дмитриевны было две дочери и сын Владимир. Они очень любили слушать сказки, которые Лев Николаевич рассказывал. Тетка моей жены говорила мне, что сказки Льва Николаевича слушались с захватывающим интересом детьми Загоскиной78.